Эфирное время

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ


В августе 1917 года никаких полицейских урядников в России уже не было. Существовала какая-то народная милиция, но где искать, к кому там обращаться, никто не знал.

— Это же надо, чтобы от варенья такое несчастье. Кто их разберет, кавказцев, — бормотал Тихон Тихонович, — я говорил, опасно покупать на их грязных базарах. Мало ли, может, хранили они это проклятое варенье в погребе, где крысы. Травили крыс, вот и попал мышьяк в банку.

— Да, — хриплым эхом отозвалась из темноты Ирина, — там много крыс. Я знаю. Я видела.

— Вот я и говорю, — кивнул купец, — случайно могло попасть в банку что угодно. Всякое бывает. Между прочим, я ведь тоже ел варенье, и вы, Константин Васильевич, и Софья Константиновна. Все ели.

— Перестаньте, — махнул рукой доктор, — кого вы хотите обмануть? Одну банку госпожа Порье открыла сама, из нее выложила варенье для Михаила Ивановича и для Сони. Именно туда и был добавлен яд. Когда мы садились за стол, она пододвинула им двоим уже наполненные вазочки. А остальные, то есть мы с вами, накладывали себе из большой вазы. Все просто, Тихон Тихонович, и все заранее продумано.— Что продумано? Кем? — не унимался купец. — Как вы можете такое говорить? Как вам не совестно? Что же, моя Ирина враг самой себе? Зачем же оставаться вдовой в такое смутное, опасное время? Слушайте, господин доктор, а может, его сиятельство, того, сам решил таким оригинальным способом… ну, вы понимаете, о чем я? Он ведь тонкая художественная натура, а, как известно, такие как раз весьма склонны, — купец сдержано кашлянул, — я давно замечал за ним странности, эта его страсть к одиночеству, к рисованию картинок… А вам, господин доктор, за хлопоты я заплачу. Много заплачу, не обижу. Сейчас деньги ничего не стоят, но вы не волнуйтесь, у меня есть старые надежные золотые червонцы…

— Господин Болякин, уйдите, очень вас прошу. Куда-нибудь уйдите и уведите вашу дочь отсюда, иначе я за себя не ручаюсь, — выдавил сквозь зубы Константин Васильевич.

— Куда же это, интересно, нам уходить? — истерически взвизгнула Ирина. — Мы в своем доме, и вы, господин доктор, здесь не распоряжайтесь. Делайте свое дело, лечите больного, а нам указывать не надо! — Крик перешел в бурные рыдания.

— Вот дура баба, — покачал головой купец, — вы уж простите ее, господин доктор. Она, разумеется, не в себе. Пойдем, хватит орать, тебе лечь надо, — он взял дочь под локоть и увел ее в спальню.

Через полчаса вернулась Соня. На возке вместе с фельдшером Семеном она привезла священника. Батюшка был стар и болен, еще не пришел в себя после надругательства на пустыре, однако ехать к умирающему согласился, взял с собой все, что нужно для причастия.

Михаил Иванович умирал долго и мучительно. Доктор Батурин пытался облегчить его страдания, колол морфий. Агония длилась несколько часов. Священник причастил его. Перед рассветом, перед самым концом, умирающий открыл глаза и зашептал что-то. Соня склонилась к его губам.

— Сонюшка… брошь… не отдавай никому, сохрани, это все, что есть у меня…

— Какая брошь, Мишенька? О чем ты?

— Бабушкина брошь с бриллиантом… не отдавай им…

Соня взяла в ладони его лицо, взглянула в глаза, совсем близко, и произнесла еле слышно:

— Мишенька, у меня будет ребенок, твой ребенок. Я тебя очень люблю.

Доктор ничего этого не слышал, он как раз вышел в сад, покурить. А когда вернулся, граф уже не дышал.

Через два дня после похорон в Батурине явился Тихон Тихонович в дорогом, с иголочки, английском костюме, таком белом, что резало глаза, с тростью черного дерева в руке, в блестящих белых штиблетах. Он выглядел довольно странно на фоне запущенного батуринского сада. За спиной у него маячила огромная фигура его постоянного безмолвного спутника шофера Андрюхи. В руках он держал огромный букет крупных, как кошачьи головы, багровых роз.

— Чем обязан? — мрачно поинтересовался Константин Васильевич.

— Вот, явился выразить вам благодарность за труды, — кашлянув, сообщил купец и извлек из кармана красный бархатный футляр овальной формы, с золотым причудливым вензелем на крышке, — поскольку деньги сейчас дешевы и ненадежны, решил сделать вам от нашего осиротевшего семейства небольшой презент на память. Изволите взглянуть?

— Благодарю вас, господин Болякин, но презента я от вас не приму, — покачал головой доктор.

— Так вы посмотрите хотя бы. Вещь хорошая, стоит дорого. — Он раскрыл футляр. Там лежали мужские часы-луковица, золотые, с толстенной золотой цепью.

— Оставьте себе. Мне такие роскошества не к лицу.

— Значит, брезгуете моей благодарностью? — прищурился купец. — Ну, тогда примите хотя бы цветы. Это для Софьи Константиновны. В наше трудное время тоже дорого стоят. Специально Андрюху в Москву за ними посылал. Ровно двадцать пять штук, особый сорт. Есть ваза у вас? Эй, горничная, как тебя?

— У нас нет горничной, — сказала Соня, — у нас только кухарка, но она в деревню ушла. А цветы я возьму. Спасибо. Но в вазу их ставить не надо. Я их все равно на могилу отнесу Михаилу Ивановичу.

— А, ну ладно. — Купец еще немного потоптался, несколько раз откашлялся в кулак и обратился к доктору:

— Я прошу прощения, мне необходимо переговорить с Софьей Константиновной наедине.

— Извольте, — кивнул доктор, — вы можете пройти в дом. Сонюшка, я буду здесь, рядом.

— У вас осталась вещь, принадлежащая нашей семье, — сказал купец, когда они вошли в гостиную, — вещь очень дорогая. Брошь в форме цветка орхидеи с большим бриллиантом в центре.

— Я не знаю, о чем вы, — тихо ответила Соня.

— Ну не надо, не надо, барышня, — хитро прищурился купец, — я ведь не бесплатно. Я вам денег дам. Много денег, золотых червонцев. Золото всегда в цене. Вы уж, будьте любезны, верните брошечку-то. Она не ваша.

— Тихон Тихонович, — покачала головой Соня, — что-то вы путаете. Я не ношу ювелирных украшений, и никакой броши у меня нет.

— Значит, не отдадите? — вздохнул купец. — Напрасно. Так у вас хотя бы деньги были бы, вам они очень пригодятся, когда придется все бросать и уезжать из России. А придется очень скоро, поверьте мне. Если вы надеетесь, что сумеете такую дорогую вещь продать, то ошибаетесь. Вас обманут, вы с вашим батюшкой-доктором люди не коммерческие.

В гостиную вошел Константин Васильевич.

— Вот, господин доктор, — обратился к нему купец, — пытаюсь уговорить вашу дочь вернуть по-хорошему то, что ей не принадлежит. Михаил Иванович, Царствие ему Небесное, поступил необдуманно, отдал Софье Константиновне нашу вещь. А она возвращать не желает. Нехорошо. Стыдно. Вы бы поговорили с ней по-отцовски.

— Соня, в чем дело? — удивился Константин Васильевич. — Объясни, что происходит?

— Я не знаю, папа. Господин купец требует у меня какое-то ювелирное украшение, какую-то брошь. Пусть он сам объяснит, что происходит.

— Моя дочь никогда к дорогим побрякушкам пристрастия не имела, — быстро проговорил доктор.

— Так то не побрякушка. Вещь весьма ценная. В последний раз говорю, отдайте по-хорошему. Я знаю, она у вас. Больше ей негде быть. Ведь это грех — брать чужое. Вам должно быть совестно.

— Ладно, хватит, — поморщился доктор, — о грехе и совести я с вами рассуждать не намерен. Вы лучше об этом побеседуйте со своей дочерью.

— Ну, глядите, — тяжело вздохнул купец, — я хотел с вами по-хорошему, по-соседски, но, видно, не получится. Не такие вы люди.

Купец ушел, не оглядываясь.

— Он наймет бандитов, они перероют весь дом, — задумчиво произнес, глядя ему вслед, доктор, — эта брошь действительно стоит страшно дорого.

— Папа, ты же ее не видел.

— Она к твоей белой блузке приколота. А блузка валяется на стуле в твоей комнате. На портрете эта брошь получилась у Миши значительно лучше, чем твое лицо. Портрет надо убрать подальше, унести куда-нибудь из дома. А брошь необходимо спрятать. За ней придут и перероют весь дом. Возможно, нас с тобой тоже станут обыскивать. Купец за этот камень кому хочешь глотку перегрызет. Миша рассказывал мне историю камня. Он говорил, что это единственная его ценная вещь.

— Он перед смертью просил не отдавать им брошь. Меня не волнует, сколько она может стоить. Мы ведь не станем ее продавать, — медленно произнесла Соня.

Ночью доктор проснулся от страшного шума. В доме ломали дверь. Через минуту послышался сдавленный крик. Кричал фельдшер Семен. Доктор выхватил из-под подушки заряженный револьвер, кинулся наверх, в Сонину комнату.

Соня в ночной рубашке сидела, привязанная к стулу. В комнате находились купец Болякин и его верный шофер-телохранитель Андрюха. Они ожесточенно рылись в Сониных вещах. Шофер коротким финским ножом вспарывал подушки. Купец, сидя на полу, перетряхивал нижнее белье. По комнате летели перья. Доктор направил револьвер на купца. Во всем доме слышались крики, топот.

— Бросьте, Константин Васильевич, — покачал головой купец, — моих людей здесь слишком много. А помощи вам ждать неоткуда. Власти никакой теперь нет. Я предупреждал, чтобы вы отдали по-хорошему.

Доктор опустил револьвер. У него перед глазами белело Сонино лицо. К ее горлу был приставлен короткий финский нож. Шофер Андрюха молча глядел на доктора. В левой руке он сжимал пистолет.

— Может, все-таки скажете? — спросил купец, не вставая с пола и продолжая перетряхивать белье. — А то ведь придется Софье Константиновне больно сделать. Я говорю, людишек моих здесь много. Мы — не уйдем, пока не отыщем брошь. В последний раз предупреждаю, отдайте по-хорошему, а то ведь поздно будет.

— Тихон Тихонович, дымом пахнет, — подал голос Андрюха.

Дверь распахнулась, в комнату ввалился огромный солдат-дезертир, племянник кладбищенского сторожа, огляделся дики — ми красными глазами, открыл рот и рухнул прямо на купца. Из рассеченной головы пульсирующей широкой струёй била кровь. За ним стоял фельдшер Семен с топором. Купец вскрикнул, Андрюха рефлекторно кинулся к нему, доктор выстрелил и попал шоферу в затылок. Купец забился, придавленный двумя огромными телами. Внизу что-то страшно грохнуло, послышался отчаянный матерный вопль, Тяжелый быстрый топот.— Константин Васильевич, горим, — крикнул фельдшер. — Там еще двое, я их запер, но, видать, выбрались. Надо уходить.

Доктор схватил ножницы с туалетного столика, разрезал веревки.

— Соня, прикрой лицо, не дыши дымом, — он нащупал на полу пистолет, выпавший из рук шофера, кинул его Семену, — надо их отогнать.

— Да удрали они, небось не дураки, скоро крыша рухнет!

Однако топот и мат приближались. На дороге в дыму возник огромный силуэт, прозвучал выстрел. Первый бандит упал, но тут же поднялся, за ним влетел второй. Захлопали выстрелы, стрелять приходилось наугад, дым ел глаза, ничего не было видно.

— Помогите, — сдавленно кричал и плакал купец, — помогите вылезти! Ноги! Не могу, помогите! Софья Константиновна, голубушка, спасите меня, старого дурака, очень больно, обе ноги сломаны…

Старый деревянный дом был уже весь охвачен пламенем. Соня, кашляя и щурясь, на ощупь подобралась к Тихону Тихоновичу, заваленному двумя огромными телами, протянула ему руку:

— Держитесь, вылезайте!

Он вцепился в ее запястье мертвой хваткой и прохрипел:

— Не пущу! Заживо сгоришь! Где камень?

Тем временем один из бандитов набросился на доктора, другой на фельдшера, в маленькой задымленной комнате четверо дрались насмерть, и нельзя было понять, кто кого одолевает.

Соня попыталась выдернуть руку, но купец держал очень крепко, тянул к себе. Она уже захлебывалась кашлем от дыма и только успела отчаянно, из последних сил крикнуть:

— Папа!

Ее крик как будто придал сил Константину Васильевичу. Ему удалось рукоятью пистолета садануть одного из бандитов в висок. Сверху угрожающе затрещало, стало слышно, как валятся балки на чердаке Бандит вышиб головой окно, спрыгнул со второго этажа, бросился в рассветный туман. В револьвере, который успел подобрать фельдшер, остался последний патрон.

— Камень, — бормотал купец сквозь кашель и стон, — где брошь? Отдай! Не твое!

— Соня, ты где? Отзовись, Соня! Хлопнул выстрел, так близко, что Соне показалось, выстрелили в нее. Она уже не могла дышать от дыма, плохо соображала, в горле так першило, что вместо крика получился слабый, хриплый шепот:

— Папа!

Через секунду она почувствовала, что купец обмяк. Она изо всех сил старалась высвободить руку. Тихон Тихонович был мертв, но продолжал держать Соню. Пальцы его свело. Доктор нашел Соню, пытался на ощупь разжать пальцы, освободить ее запястье, но не мог.

— Ай, хватит! — гулко простонал подоспевший фельдшер и рубанул по мертвой руке топором.

Наконец все трое выбрались из пылающего дома. Уже рассвело. Соня едва держалась на ногах. С диким грохотом и треском обрушилась крыша, полетели искры.

Соня потеряла сознание.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ


— Я задержусь после эфира, — сказала Лиза, целуя мужа на прощанье, — надо обсудить кое-какие проблемы с начальством.

— Почему обязательно ночью?

— Ты же знаешь, на телевидении нет ночи, нет дня. Сплошной производственный процесс.

От собственного вранья у нее запершило в горле. «Хватит, — подумала она с раздражением, — это в последний раз».

Дело было не только во вранье. Она уже привыкла выдумывать уважительные причины и достоверно объяснять, почему вернется не в два часа ночи, а в шесть утра. Но сейчас впервые она поймала себя на том, что вовсе не хочет ехать к Юре. Она знала, что там ее ждет тягостный бессмысленный разговор. Ради этого было совсем уж глупо и обидно врать мужу.

В Останкино все продолжали судачить о смерти Артема Бутейко. Это уже перестало быть главной темой разговоров, однако появление Лизы сразу освежило в памяти трагическое событие недельной давности. Она ловила на себе осторожные косые взгляды.

Говорили, что вроде бы убил Артема его старый приятель, одноклассник, которому Артем не возвращал долг. Поначалу у следствия не возникло никаких сомнений, убийцу взяли прямо на месте преступления, однако что-то там застопорилось, застряло, нескольких операторов и администраторов допрашивали оперативники и следователь.

— К тебе еще не обращались по поводу Бутейко? — спросил Лизу директор новостийной программы. — А то ведь наверняка нашлась какая-нибудь сволочь, которая проболталась о ваших особых отношениях.

«Почему сволочь? Почему проболталась? — подумала Лиза. — И какие у нас были особые отношения? На телевидении подобная вражда, тайная и явная, — вполне обычное дело».

— Нет. Ко мне не обращались.

— А, ну-ну. Жди привета из прокуратуры. Как там Канада? Ты хорошо отдохнула на конференции?

Она отработала эфир, села в машину. Ей нравилось ездить по пустым ночным улицам. Дорогу она знала наизусть и отдыхала за рулем. Совсем недавно, всего лишь пару недель назад, именно здесь, на перекрестке, в конце Шереметьевской улицы, остановившись ночью на светофоре, она заметила в соседней машине рядом с водителем знакомый профиль. Ей показалось, в «жигуленке» ехал Артем Бутейко.

Подъезжая к Новокузнецкой, она увидела ту же машину, и вдруг пришла в голову совершенно дикая мысль, что Артем следит за ней. А она, между прочим, направлялась к Юре.

«Он, конечно, сумасшедший, но не до такой степени, — подумала она, — неужели ему не достаточно постыдного шоу, которое он устроил с моей мамой? Неужели не сыт еще?»

Она хорошо изучила характер Бутейко и понимала, что гадить он ей будет долго и серьезно, при всякой возможности. Ничего удивительного, если завтра в его ночной программе появится сюжет о ее тайном романе. Но откуда он мог узнать? Нет, это ерунда. Никто не знает, да и машина не обязательно та же, мало ли в Москве вишневых «жигулят»?

Во дворе она огляделась, но никого, кроме Юры и Лоты, не увидела.

Сейчас, подъезжая к перекрестку, она думала о Бутейко. Как, в сущности, глупо он жил и как рано, как нелепо погиб. Про него многие говорили, что он «допрыгается». Но вряд ли за те мелкие пакости, которые он делал, его могли убить. Он подглядывал в замочную скважину и охотился за чужими тайнами, в основном любовными. Однако в наше время знаменитости обоего пола с восторгом трясут перед многотысячной толпой грязными простынями двадцатилетней давности, несут свои замаранные постельные принадлежности, как транспаранты на праздничной демонстрации. Темой очередного интервью становится какой-нибудь роман, о котором забыли рассказать в прошлом интервью. Не стесняются называть имена бывших постельных партнеров и партнерш, при этом не спрашивая их разрешения, не заботясь о том, нужна ли им и их семьям эта пикантная правда.

Для таких репортеров, как Артем Бутейко, настал золотой век, только успевай подгребать чужие окурки со следами губной помады, только подставляй микрофон и камеру под щедрый поток интимных откровений.

За это не убивают. Наоборот, платят — деньги, как за рекламу.

В Останкино говорили, будто его застрелил приятель за денежный долг. В принципе возможно. Он жил в долг, занимал у всех, но всегда возвращал.

Когда погибает человек, которого ты терпеть не мог, о котором плохо думал и плохо говорил, ощущение удивительно гадкое. Стыдно, как будто ты причастен к его смерти.

«А за что же, собственно, я терпеть не могла Артема? За цинизм? За наглость? Ну, циников и наглецов на телевидении хватает. За бездарность? Этого добра тоже достаточно. Когда-то у нас с ним были вполне нормальные, даже приятельские отношения. Он возненавидел меня после того ток-шоу с фальшивым героем. И был прав. Я сорвала ему премьеру. Он схалтурил. Ну и что? Мало ли халтурщиков? Я могла и не лезть к его герою со своими шибко умными вопросами, тем более в прямом эфире. Почему же я это сделала? Ведь не просто так».

За месяц до этого в «Стоп-кадре» вышел его эксклюзивный сюжет о певце и милиционере. Тогда о нем заговорили, имя его всплыло на поверхность. Он получил возможность делать свою передачу.

Лиза вдруг ясно вспомнила широкое, тяжелое лицо человека в милицейской форме, застывшие маленькие глаза какого-то неопределенного мутно-зеленого цвета.

— Парень, я прошу тебя, не надо. Ну ты пойми, для меня это все, кранты. Меня посадят.

Лиза совершенно случайно стала свидетельницей этого отвратительного разговора. В Доме кино проходил вечер, посвященный десятилетнему юбилею программы «Стоп-кадр». Пригласительные билеты продавались всем желающим, народу собралось много, зал был полным. В антракте, в фойе, Бутейко с каким-то парнем стоял у перил. Они смеялись, оба были немного навеселе. Лиза стояла неподалеку и увидела, как к ним подошел милиционер.

— А, это опять ты? — Артем скорчил брезгливо-утомленную гримасу. — Слушай, товарищ капитан, я не понимаю, как тебя сюда пропустили. Тебе вообще-то здесь делать нечего.

— Действительно, — усмехнулся приятель Артема, — а то вдруг тебе взбредет в голову опять наводить порядок, еще кому-нибудь заедешь кулаком в рожу.— Ребята, я прошу вас, не надо, — тихо проговорил милиционер.

— Чего не надо-то? — с издевательской усмешкой спросил Бутейко, — Правду людям говорить? Значит, тебе все можно, а нам нельзя?

— Да не в этом же дело… Я прошу тебя, не показывай этот сюжет, по-человечески прошу. Ну хочешь, денег дам? Хочешь, на колени встану? Это ж для меня конец карьеры, конец всей жизни, пойми… Если хоть капля жалости у вас осталась, ребята ну просто, по-человечески, пожалейте меня.

— Не стелись, капитан, — высокомерно посоветовал приятель Артема, — ты бы лучше о жалости подумал, когда бил Руслана кулаком в лицо. Вам, ментам, о жалости лучше вообще не рассуждать, на эту тему вам лучше заткнуться. И давай, кончай сопли распускать, смотреть противно.

Смотреть действительно было противно, причем на всех троих. Двое куражились, один умолял, унижался. Бутейко и его приятелю это нравилось. Вот тогда она и почувствовала острое отвращение к Бутейко. Ей не было дела до этого капитана, она видела его в первый и в последний раз. Но он так унижался, а они с таким кайфом куражались, они получали от этого почти физическое удовольствие. Их обоих хотелось убить на месте. И не важно, кто прав, кто виноват.

Сюжет вышел, капитан получил три года. Десятки тысяч таких же капитанов, лейтенантов и прочих милицейских чинов по всей России пускают в ход кулаки, разбивают лица. Иногда они делают это по необходимости, иногда от собственной распущенности и жестокости. Если бы каждого сажали в тюрьму, не было бы милиции. Этот капитан не хуже и не лучше прочих. Однако ему не повезло. Лицо, которое он разбил, пытаясь прекратить кабацкий скандал, было лицом популярного эстрадного певца. А главное, рядом оказался репортер Артем Бутейко с любительской видеокамерой. Репортеру ужасно хотелось прославиться. Потом, когда Бутейко в качестве героя ток-шоу привел именно этого своего приятеля, Сашу Анисимова, и они стали опять куражиться, издеваться, уже над целой аудиторией, Лиза не выдержала и сорвала Артему его ток-шоу, к чертовой матери.

Если у нее, у постороннего человека, от той безобразной сцены в фойе Дома кино зародилось стойкое отвращение к Бутейко, то что же должен чувствовать милицейский капитан? Между прочим, три года прошло. Он наверняка вышел на свободу…

Лиза ехала с погашенными фарами по пустынной улице, на всех светофорах горел зеленый, она так глубоко задумалась, что почти не смотрела на дорогу. Вдруг в ее сумке отчаянно запищал радиотелефон. Она вздрогнула и, прежде чем ответить, включила фары. Буквально в десяти метрах от нее, перегородив дорогу, без всяких аварийных огней, чернела громадина грузовика-рефрижератора. Лиза едва успела затормозить. Скорость у нее была не маленькая, около семидесяти. Бампер машины застыл в нескольких сантиметрах от грузовика.

Она дала задний ход, припарковалась у края тротуара. Телефон продолжал надрываться.

— Лиза, прости, я, наверное, отрываю тебя от важного разговора с начальством, — послышался в трубке сонный голос мужа, — я на минутку. Просто ужасно соскучился. Тебя так долго не было, и вот ты приехала, а тебя опять нет.

— Я думала, ты спишь, — ответила она растерянно.

— Да, я уже спал, но проснулся, не знаю почему. Как-то вдруг стало тревожно, решил тебе позвонить.

— Спасибо, Мишенька. Я скоро приеду. Ты спи, не жди меня.

— За что спасибо, Лиза?

— Ну, просто так. За то, что позвонил.

— Учти, я все равно не усну, пока ты не приедешь, — проворчал он, — давай поскорей.

Она убрала телефон и закурила.

«Как же он почувствовал? Ведь если бы не проснулся, не набрал номер, меня бы уже не было».

Она вдруг ясно представила жуткий удар, от которого машина сплющивается, как консервная банка. Она отчетливо услышала грохот, визг тормозов, рев сирен, и увидела себя, безобразный кусок растерзанной, окровавленной плоти.

«Вот так оно и происходит, — думала она, жадно затягиваясь и глядя на черный силуэт рефрижератора, — в любую минуту, на любом перекрестке, за рулем, или в собственном подъезде, когда стреляют в голову. Вот, оказывается, о чем думает человек за минуту до смерти. В общем, совершенно ни о чем. О каких-то своих обычных проблемах. Я, например, думала об Артеме Бутейко. Возможно, он думал обо мне, о том, какая я гадина и мерзавка и как бы еще мне подпортить жизнь. Это казалось ему важным. Впрочем, о чем бы он ни думал, все через минуту потеряло смысл. Не было никакого смысла. Грязь и ненависть».

Загасив сигарету, она медленно выехала на проезжую часть, осторожно объехала рефрижератор. Через пятнадцать минут ее машина остановилась в большом пустом дворе у Новокузнецкой.

На этот раз двор был абсолютно пуст. Юра не вышел с собакой, чтобы ее встретить, как это бывало обычно. Он открыл ей дверь, Лота стала прыгать, гавкать, выражая свою бурную собачью радость.

Юра холодно подставил щеку для поцелуя и тут же отвернулся, ушел в кухню, сел на табуретку, закурил, глядя в черное окно, и громко произнес:

— Если ты надеешься, что я составлю тебе компанию, то ошибаешься.

— В каком смысле — компанию? — удивилась Лиза.

— Я не собираюсь вместе с тобой еще раз просматривать кассету. Ты ведь за этим пришла?

«Он прав. Я действительно пришла за этим. Мне надо разобраться», — подумала она и не стала снимать сапоги и отвечать ему не стала. Молча вошла в кухню, села напротив.

— Все вы одинаковые, — произнес он — громким чужим голосом, продолжая жадно курить и глядеть в окно, — всем вам чем больше мужиков, тем лучше. Твои красивые слова о том, что ты не хочешь ранить мужа, — только слова. Просто эта ситуация для тебя удобна. Есть муж, есть любовник. Уехала в Канаду на неделю, устроила себе приключение, потому что рядом не было ни его, ни меня. Правда, забыла на минуточку, кто ты. И попалась, как кошка, которая ворует сметану.

— Спасибо, — Лиза резко встала, — отдай мне кассету, и я поеду домой.

— Нет уж, подожди. Мы не договорили. Тебе не приходит в голову такая простая мысль, что я хотел бы услышать хоть какие-нибудь объяснения?

— Зачем?

— Затем, что ты мне сделала очень больно.

— Прости.

— Но еще больней мне было, когда ты стала врать, будто это подделка, будто на кассете не ты. Ты уж ври кому-нибудь одному, либо мужу, либо мне, иначе запутаешься.

— Хорошо, я учту твой мудрый совет. Отдай, пожалуйста, кассету.

Он встал, подошел к ней, взял за плечи и резко развернул к себе лицом:

— Лиза, ты понимаешь, что если уйдешь сейчас, то уйдешь навсегда?

— А разве у нас есть другие варианты?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, — Лиза высвободилась из его рук, — ты ждешь, что я начну оправдываться. Но прости, я не буду этого делать. Я виновата и перед тобой, и перед Мишей. Но не в этом. Не в той пакости, которую ты видел на кассете. Все, Юра. Отпусти меня, пожалуйста.

— Совсем? — спросил он еле слышно.

— Да.

Он ушел в комнату, шарахнул дверью.

Через минуту послышался грохот. Лота испуганно гавкнула.

— Черт! — услышала Лиза и приоткрыла дверь.

Он сидел на полу, потирая ногу. Рядом валялась опрокинутая этажерка. Видео-кассеты были раскиданы по всей комнате.

— Здесь не ищи, — буркнул он, морщась от боли, — возьми стул, она там, наверху, на книжном шкафу. Я полез и свалился.

. — Что с ногой? — спросила Лиза, скидывая сапоги.

— А тебе какая разница? Вывих, растяжение, закрытый перелом, — он, кряхтя поднялся с пола, взглянул на нее снизу вверх, — прости меня, я идиот.

Лиза спрыгнула со стула с кассетой в руках. На коробке не было никакой подписи.

— Ты уверен, это она?

— Она. Я нарочно отложил ее отдельно, чтобы не перепутать.

Прихрамывая, он проводил ее до машины.

— Чего он хочет от тебя? — спросил Юра, придержав дверцу машины.

— Ему нужен эфир.

— Понятно. И что ты намерена делать?

— Думать. — Она быстро поцеловала его, провела рукой по коротким седым волосам и повернула ключ зажигания. Выезжая из двора в переулок, она увидела в зеркале, как он стоит и смотрит ей вслед, держа на поводке Лоту.

* * *
Петр Петрович позвонил Вове на следующее утро. Вова фыркал и насвистывал стоя под холодным душем, и еле расслышал слабое треньканье радиотелефона.

— Долго не подходишь. Спишь, что ли? Много спать вредно. А я, между прочим, нашел, что искал, — радостно сообщил сибиряк, не поздоровавшись.

Вова сначала испугался: «Ну, точно, перехватили заказ, так я и знал…» Но тут же опомнился, подумал, что в таком случае сибиряк вряд ли стал бы звонить, да и не успел бы он за вечер и ночь найти кого-то, к кому можно обратиться с таким деликатным поручением. Все-таки не столик в ресторане хочет заказать, а убийство.

— Вилла подмосковная, с теплым бассейном, и сразу три красавицы. Блондинка, брюнетка и рыженькая. Представляешь, по бортику бассейна свечи горят, шампанское искрится в хрустале, над головой небо, температура за бортом минус пять, а потом еще повторили в сауне, потом еще, в гостиной у камина на медвежьей шкуре. Теперь уж мне будет что вспомнить. Правда, пять тысяч тю-тю, зато получил настоящее удовольствие, как в кино. Так что денег не жалко. На то они и деньги, чтобы тратить. Верно говорю?

— А как же… — растерянно пробормотал Вова, — вы же обещали… Вы же потратить эти деньги хотели совсем на другое…

— На что другое?

— Ну вот… я уже договорился… так дела не делаются, в натуре, — растерянно забормотал Вова.

— Хорош переживать! — бодро перебил его Петр Петрович. — Жду тебя через сорок минут. На шоссе, в двух километрах от твоего комплекса, в лесопарке, есть спортивная площадка, там торчат две вышки с баскетбольными сетками. Не опаздывай.

— Да, но аванс вы должны выплатить прямо сегодня, — предупредил Вова, — я уже договорился, время пошло.

— Договорился, значит?

— А как же! Фирма веников не вяжет. Вы же сказали, срочно. Кстати, за срочность полагается надбавка.

— Тебе за срочность, а мне за вредность, — усмехнулся в трубку Петр Петрович, — вредно иметь дело с такими нервными, как ты. Ну что ты завелся? Думаешь, эти бабки у меня последние? Будет аванс, как обещал. Деньги любишь?

— Можно подумать, вы их не любите, — проворчал Вова.

Место, которое выбрал сибиряк, нельзя было назвать удачным. Площадка вплотную прилегала к трассе, обочина была совсем узкой, к тому же завалена снегом. Припарковаться негде. Вове пришлось оставить свой «жигуленок» в пятистах метрах от площадки, на небольшой стоянке за постом ГАИ.

Петр Петрович уже ждал его, сидя на перекладине баскетбольной вышки.

— Ну, где же твой профессионал? — спросил он, опять не поздоровавшись.

— Профессионал работает, я договариваюсь, — ответил Вова, стараясь в интонациях подражать Климу. — Значит, так. Сначала аванс. Потом я должен знать, от кого вы ко мне пришли.

— За авансом в другой раз приедешь. Вместе с исполнителем.

— Ага, конечно! Так он к вам и явится! Он профессионал, его в лицо только я знаю, и больше никто. Давайте мне аванс, потом будем разговаривать.

— Обойдешься, — сибиряк сплюнул в снег.

— Так дела не делаются, — Вова тоже сплюнул в снег и смело уставился в прозрачные глаза сибиряка, — я вам в «шестерки» не нанимался.

— Разговариваешь, как «шестерка». Хамишь. Суетишься. Несолидно себя ведешь, — отрывисто произнес сибиряк. — Мне-то по фигу, мне главное, чтобы дело было сделано, но не все такие добрые, как я другие на моем месте вообще не стал бы с тобой базарить.

— Я нормально разговариваю, — буркнул Вова и отвел взгляд.

— Ладно, проехали, — Петр Петрович махнул рукой, вытащил из внутреннего кармана пачку стодолларовых купюр, перетянутых резинкой, — на, считай. По выполнении получишь столько же.

— Ну конечно! Мы так не договаривались!

— Считай. Ровно пять. Деньги ты взял, значит мы уже договорились.

Вова подумал, что сейчас надо бы сделать красивый жест, вернуть пачку, не трогать, не стягивать красную резиночку. Тогда заказчик обязательно заплатит больше. Он просто пытается сбить цену. Нормальный торг, базар, и вести себя надо как подобает деловому серьезному человеку. Клим ведь говорил, не хватайся сразу за деньги, если взял сумму, которую предложили в начале разговора, значит, она тебя устраивает, значит, ты бедный. То, что предлагают вначале, — только стартовая цена, на ней нельзя останавливаться.

Головой Вова понимал, что аванс лучше вернуть сию минуту, но душа его ныла, болела, сопротивлялась. Пальцы как будто одеревенели, вцепились в толстенькую пачку купюр намертво, как зубы английского бульдога в кость. Никакими тисками не расцепишь.

— Как можно говорить о цене, когда я еще не знаю, кого вы заказываете, какая там охрана. Может, вы хотите, чтобы мой специалист министра внутренних дел завалил или вообще президента!

— Ты взял аванс, малыш, — усмехнулся Петр Петрович, глядя на оцепеневшую руку Вовика, на побелевшие от напряжения костяшки пальцев, — ты спрячь деньги-то, спрячь. А то увидит кто-нибудь.

— Я не взял. Я только пересчитать хотел. Забирайте назад. На хрена мне ваши бабки, если я еще не знаю уровень заказа? — Вова решительно протянул руку, — Забирайте! Ничего я у вас не брал!

— Ладно, не суетись под клиентом. Уровень нормальный, не высокий, но и не низкий. Средний. Охрана есть, конечно, однако успокойся. Не президент и не министр. И хватит ваньку валять. Времени мало.

— Вот и я о том же. Хватит. Вы так и не сказали, от кого ко мне пришли.

— Рекомендовал тебя Владик Мыло. Доволен?

— Другое дело, — кивнул Вова. Владик Мыльников был единственным из троих бывших партнеров по автосервису, с которым сохранились у Вовы приличные отношения. Владик был родом из Сургута, когда их маленький бизнес рухнул и Мыльникову стало не на что снимать квартиру в Москве, он месяц жил у Вовы. Сейчас работал в большом автосервисе у Кольцевой дороги, часто ездил в свой Сургут к родителям.

— Теперь слушай внимательно. Клиента зовут Мальцев Дмитрий Владимирович. Машины две, черный джип «чероки» и вишневый седан. Чаще ездит на джипе. Запомни номер. Охрана серьезная. Обычно двое, телохранитель и шофер. Работает в Министерстве финансов.

— Кем?

— Заместителем министра.

Вова тихо присвистнул и покачал головой:

— И вы собирались такую шишку за десять кусков завалить?

— Не десять. Больше, — улыбнулся Петр Петрович.

— Сколько?

— Пятнадцать. Пять ты получил, остальное по исполнении. Кстати, еще один совет. Ты все-таки сначала о работе думай, за которую собираешься деньги получить, а потом уж о самих деньгах. И слушай внимательно, чтоб потом не жаловался на плохую память. Клиент мужик крепкий, хоть и пожилой. Бывает в Министерстве, в Госдуме, в клубе «СТ» у метро «Новослободская».

— Домашний адрес есть?

— Нет. Знаю, что живет где-то за городом. В московской квартире ночует редко. Есть номер сотового. Вот фотография, — он достал из кармана конверт, в котором лежало несколько снимков, цветных и черно-белых. Крупный мужчина лет пятидесяти с тяжелым умным лицом, с седым бобриком волос, был заснят нечетко, то в профиль, то в полный рост, издали. И только на одном снимке физиономия заместителя министра Дмитрия Владимировича Мальцева запечатлелась крупно и ясно. Снимок был сделан с телеэкрана. Напротив Мальцева за маленьким круглым столом сидела женщина. И хотя она вышла расплывчато, Вова узнал ее моментально.

— Чего же снимки такие паршивые? — спросил он язвительно.

— Извини, дружок, других нет.

— Если он такая известная личность, должны быть снимки в журналах, в газетах. Неужели нельзя было достать нормальные? Делаете такой серьезный заказ, а толком подготовиться не можете. Да за такую работу и пятнадцать маловато. Двадцать!

Петр Петрович только поморщился в ответ, презрительно покачал головой. Цифра двадцать повисла в воздухе. Сибиряк давал понять, что больше никакого разговора о деньгах не будет.

— Информации вполне достаточно. А что касается газет и журналов — Мальцев не дает интервью, от журналистов прячется. Он теневая фигура, если ты, конечно, понимаешь, что это такое.

— Я-то понимаю, — обиделся Вова, — не вчера родился, но только как же он прячется от журналистов, если вот с Елизаветой Беляевой беседует?

— Это было один раз. Только к ней он согласился прийти. Больше ни к кому.

* * *
В спальне горел ночник. Михаил Генрихович лежал, закрыв глаза, с книгой на животе. Лиза вошла на цыпочках.

— Я не сплю, — прошептал он, — какая-то ужасная ночь. Во дворе подростки орут, мусорная машина грохочет, за стеной скандалят соседи, и все время кто-то звонит и молчит, каждые полчаса. Чаю хочешь?

— Хочу.

Он встал, накинул халат, сладко зевнул. Прикрыв рот ладонью.

— У Надюши кулинарный азарт. Испекла кекс с корицей. Между прочим, получилось неплохо. Мы там оставили тебе кусочек, правда маленький, потому что действительно очень вкусно.

— Миша, ты знаешь, что сегодня спас мне жизнь? — спросила она, ставя чашки на стол.— Что, начальство резало горло?

— Нет, в самом прямом смысле. Я ехала с погашенными фарами, а поперек улицы стоял рефрижератор без аварийных огней. Когда ты позвонил, до него оставалось не более десяти метров. А скорость у меня была семьдесят.

— С ума сошла? — Он вытянул из пачки сигарету, хотя почти не курил в последнее время. — Нет, ты серьезно?

— Совершенно серьезно. Если бы ты не позвонил, меня бы не было. Я потом долго приходила в себя, сидела в машине, боялась ехать. Потому и вернулась так поздно.

«В последний раз вру. Все. В последний раз…»

Прежде чем закурить, он встал, достал из морозилки заледеневшую бутылку водки, плеснул себе грамм двадцать, залпом выпил, кинул в рот соленый крекер, сел и закурил.

— Где это произошло?

— На выезде с Шереметьевской улицы. Там вообще нехороший перекресток.

Вскипел чайник, Лиза бросила пакетики в чашки, залила кипятком.

— Ну, где же Надюшин кекс? Есть хочу ужасно.

Кекс действительно был вкусным.

— О чем же ты так глубоко задумалась, Лиза, что не включила фары? Что, переживала из-за гибели Бутейко? Из-за этого ты не глядела на дорогу? Кстати, вечером звонил следователь, хотел с тобой пообщаться. Я дал ему номер твоего сотового, но он просил, чтобы ты позвонила ему сама завтра утром. Вот, я записал. Бородин Илья Никитич. Он хотел поговорить с тобой именно о Бутейко. Голос вполне интеллигентный.

— Да? Я обязательно позвоню. Там ведь так и не нашли убийцу, хотя подробностей я не знаю.

— Лизанька, ты мне не нравишься, — покачал головой Михаил Генрихович, — ты какая-то сегодня странная. А главное, я теперь буду каждый раз вздрагивать ночью, дергать тебя звонками. Вдруг ты опять забудешь включить фары и задумаешься за рулем? Ты уж, будь добра, объясни, что случилось? Почему ты так неосторожно ехала?

Она хлебнула чаю, закурила и, кашлянув, произнесла:

— Миша, у меня действительно большие неприятности. Меня шантажируют.

Она рассказала ему подробно все, что произошло в Канаде. Он слушал молча, низко опустив голову. Она не видела его лица, и ей было страшно.

— Кассета у меня в сумке. Я еще ее не видела. Возможно, я поступаю не правильно и мне следовало бы избавить тебя от этого зрелища. Но я боюсь ошибиться. Я ничего не помню. Возможно, там заснята другая женщина. Ведь я не разглядывала фотографии. Я их порвала.

— Как к тебе попала кассета? — спросил он после долгой паузы, все еще не поднимая глаз.

— Красавченко дал мне ее в аэропорту, во Франкфурте.

— Ну что ж, давай смотреть кино. Благо, дети спят.

После нескольких первых кадров она решилась взглянуть на мужа. Лицо Михаила Генриховича, подсвеченное мерцающим экранным светом, показалось ей страшно бледным, но спокойным.

— Беда в том, что ты слишком стереотипна, Лиза, — произнес он, не отрывая глаз от экрана, — здесь нет ни одного крупного плана. Общий облик, конечно, твой.

— Так это я или не я? — Лиза невольно усмехнулась, потому что вопрос получился совершенно идиотский. И вдруг вскочила с дивана, нажала паузу на пульте. Изображение застыло. — В моем гостиничном номере у кровати была совсем другая спинка. Высокая, круглая, из темного дерева. И постельное белье другое. Но главное, если снимать из этой точки, в кадр обязательно должно было попасть окно, а за окном башни собора Святой Екатерины. Здесь все затемнено. Смазано. Можно не разглядеть спинку кровати. Поменять белье, но окно и вид из окна никуда не денешь. А то, что я не выходила из номера, — это совершенно точно. Я не дюймовочка, чтобы он мог незаметно вынести меня, а потом отнести назад. На каждом этаже дежурные, внизу охрана.

— Окно можно закрыть, опустить жалюзи, задернуть шторы.

— Но здесь вообще его нет. Голая белая стена. Да, в гостинице были такие же стены…

— Дело не в этом, — покачал головой Михаил Генрихович, взял у нее пульт и выключил магнитофон. — У дамочки на пленке свежий маникюр, ярко-красные ногти на ногах и на руках. У тебя аллергия на ацетон. Ты никогда не красила ногти. Никогда в жизни.

Полина Дашкова