Война и мир. гл. 4-3-11 и 12

4-3-11

Все разместились по командам,
И разобрали лошадей,
Денисов отдавал команды,
Для сотен боевых людей.

Озноб промчался вдруг по телу,
Глаза горели, как огнём,
По мере приближенья к делу,
Все чувства нарастали в нём.

— Вы поручите мне часть дела, —
Напомнил Петя просьбу вновь,
Но шефу просьба надоела,
Зачем нужна Ростовых кровь?

— Прошу я в дело не соваться,
Всё время находясь при мне,
Здесь вам не нужно красоваться,
Здесь вся война идёт «во тьме».

При этом взгляд был очень строгим,
Не допускающим ответ,
Не сникнул Пётр, не стал убогим,
Он за такой приказ-совет.

Он понимал, что спорить время
Уже давно для них прошло,
И что сейчас другое бремя:
По плану всё размещено.

Теперь до самой их атаки
Он ехал только рядом с ним,
(Хотя и в чувствах был раним),
Пока гусары и казаки,
Не дав остаться им одним;

В лощину вместе все спустились…
Заметно начало светать,
В опушке леса все столпились,
Уже не долго стало ждать.

Казак, что находился рядом,
Команду «выстрел» — дал сигнал,
Внезапным партизанским градом,
На транспорт ринулся аврал.

В мгновенье, как раздался выстрел,
И игнорируя наказ,
Коня наш Петя розгой спрыснул,
А в мыслях — «он мне не указ».

И отпустив с коня поводья,
Стрелой помчался он вперёд,
Где слышны выстрелы, как гроздья,
Где сильный вражеский оплот.

Он возглавлял те нападенья,
Где было слишком тяжело,
Он лез под пули к сожаленью,
Но каждый раз ему везло.

Враг был шокирован отвагой,
Являл какую офицер,
Владея острой саблей-шпагой,
Он всем показывал пример.

Двор барского, того же дома,
Где ночью с Долоховым был,
Был превращён в источник грома,
Он вдохновлял французский пыл.

В заросшем гу;стыми кустами,
И огороженный плетнём,
Был оккупирован врагами,
Откуда враг встречал огнём.

Когда он подъезжал к воротам,
В сплошном от выстрелов дыму,
Был вновь подвержен он заботам,
Казавшимся пустым ему.

Он Долохова там увидел,
И вместе с ним его отряд,
Огнём их всех француз обидел,
Огнём, как впрыскивая яд.

— В объезд, — кричал командный голос:
— Пехоту надо подождать,
Похоже, крепок вражий торос,
Без жертв их не удастся взять!

— Кого нам ждать, лишь промедленье
Вновь силу придаёт врагу,
Мгновенное лишь нападенье,
Создаст им нужную жару.

— Ураа! За мной, — вскричал вдруг Петя,
Ворвались казаки во двор,
Прорвав дырявые их сети,
Влетая вихрем на простор.

Атака не прошла бесследно,
С укрытий был открыт огонь,
На этот раз, хотя победно,
Его мчал верный Петин конь.

Но молодость, непослушанье,
Стремленье стать героем дня,
Его настигло наказанье,
От встречного ему огня.

Сражён был в голову он пулей,
На землю Петя пал с коня,
Он ринулся во вражий улей,
Но не жалея сам себя.

И на глазах у командира
Пал храброй смертию герой,
Подняв высоко честь мундира,
Он как бы выиграл весь бой.

К лежащему, раскинув руки,
Уже шёл Долохов: «Готов…
Геройские закончив муки,
Ему земля отныне — кров».

Навстречу шёл с платком на шпаге
К нему французский офицер,
Он побеждён его отвагой,
Сдаваться в плен, неся пример.

Денисов, ехавший навстречу,
Увидев труп издалека,
Лишился как бы дара речи,
Потеря слишком велика!

— Убит?! — объятый страшным горем,
И тело повернув к себе:
— На мой запрет не внял он спорам,
И мыслей ход помог беде.

— Так что, не будем брать мы пленных?
Но не последовал ответ;
«Зачем — уже теперь безвредных,
Да пусть их терпит белый свет».

Так мыслил он «во страшном гневе»,
И с саблей подойдя к плетню,
И в громком, как в зверином рёве,
Плетню устроил он резню.

В числе отбитых русских пленных,
По счастью оказался Пьер,
Хотя и в состоянье бедных,
Но глупости создав пример.

4-3-12

Над партией пленных, что та под конвоем,
Вначале как вышла с обозом с Москвы,
И двигалась вялым натруженным роем,
Конвоя рассеялись силы узды.

Обоз, что за ними плёлся; с сухарями,
Казаками в первых этапах отбит,
Отряд впереди их, шагавший с конями,
Исчез из обычных дорожных орбит.

Ещё впереди артиллерья виднелась,
И тоже исчезла, покинув свой строй,
Никто и не знает, куда она делась,
А может, отбита внезапной волной.

Теперь впереди обоз маршала Жюно,
И сзади — обоз снаряженья вещей,
Охрана редела, вела себя мирно,
Они не боялись нехватки людей.

Войска раньше шедши в колоннах, в порядке,
Теперь — в беспорядке, обычной толпой,
На многих повисли уже только тряпки,
Проблемы имея с едой и водой.

Отдельными группами шли их солдаты,
И шли в одиночку, кто как, сколько мог,
Поскольку им путь до французской их хаты,
Был тя;жел, опасен — что шаг, то — порог.

С обеих сторон на пути отступавших
Валялись всё трупы людей, лошадей,
От рук партизанских, скорей всего, павших,
И в них копошащихся даже зверей.

В походе фальшивые были тревоги,
В защиту конвой поднимал вновь стрельбу,
Свернуть было некуда с этой дороги,
Напрасную он продолжал всю борьбу.

Три крупные группы всех войск отступавших,
Все шедшие вместе — огромный отряд,
Депо кавалерий, больных и отставших,
Обозы Жюно и всех пленных, как яд.

Они отравляли успех отступления,
Но таяли быстро, почти на глазах,
Где нет дисциплины средь них поведения,
Особенно в тех партизанских боях.

Свои же солдаты уже по дороге,
Разграбили сами своё же добро,
Повозки Жюно, как в цене «недотроги»,
У них вызывали особое зло.

Один из солдат был расстрелян за кражу,
На ложку позарился из серебра,
Обоза Жюно была эта пропажа,
Настолько была ложка та дорога.

Но больше всего поредел отряд пленных,
Их, вышедших в путь, было боле трёхсот,
Больных, ослабевших и духом столь бедных,
Что не было дел до своих же забот.

На третий день стало их менее сотни…
Они стали в тягость французам самим,
Они для конвоя все были, как козни,
Зачем — непонятно ни тем, ни другим?

Конвой сам голоден, холоден, с заботой,
Он должен таких же куда-то вести,
Зачем им, бегущим домой, та работа,
Зачем в полной мере охрану блюсти?

Нарушен был прежний порядок конвоя,
Когда у солдат был отдельный свой строй,
Но с каждым тем днём будто бы; после боя,
Числом уменьшался и сам их конвой.

Пьер вновь оказался с тем самым соседом,
Когда он, как пленный, попал в балаган,
Они друг за другом, меняясь, шли следом,
И вновь Каратаев — пред ним, как экран.

Опять охватила его лихорадка,
Как прежде лежал он в больнице, в Москве,
В походе не мог выносить он порядка,
Слабел с каждым днём, погибая в тоске.

Теперь Каратаев стал дважды, как пленный,
Вдобавок к болезни попался он в плен,
Слабея, и запах рождался столь вредный,
И Пьер избегал посещать этот тлен.

Ещё находясь Пьер в плену, в балагане,
Познал и не только умом, существом,
Все счастья достойны, небесной всей манны,
Но счастье рождается лишь в нём самом.

Когда он, узнав все превратности жизни,
Как сложится в пользу ему вся судьба,
Что даже до самой далёкой он тризны,
Для жизни иметь будет всё и сполна.

Напротив — несчастья — не от недостатка,
Но лишь от излишка всех жизненных благ,
И как ни трудна была б жизнь и ни сладка,
Она — не страшна, тебе жизнь — и не враг.

Познал он в походе, что нет положения,
Где были б свободны и счастливы мы,
Как — нет и напротив того утверждения,
Что мы в своих бедах настолько глупы.

Он также познал, есть у жизни границы,
Уделы страданий, границы свобод,
И эти границы вполне могут слиться,
Такой многогранный людей наших род.

Он также страдал, как на бал собираясь,
Всегда надевал пару узких сапог,
Теперь босиком по дорогам шатаясь,
Совсем занемог от своих стёртых ног.

Он понял теперь, что когда он женился,
По собственной воле свершив этот шаг,
Свободы он также навеки лишился,
Как в том балагане, и в босых ногах.

Из всех неудобств, что встречались по ходу,
Его пребыванья в французском плену,
Лишь босые ноги вершили невзгоду,
Страданием в жизни казались ему.

Они стали стёртые и затрупели,
(Те лапти, что сшил ему друг, тот сосед),
Давно износиться на нём преуспели,
И ввергнули Пьера в чреду новых бед.

Питаньем служило лишь мясо в походе
Погибших в дороге больных лошадей,
Оно было вкусно, питательно, вроде,
Спасало от голода многих людей.

Селитровый порох служил вместо соли,
И тот сносный вкус, придавая еде;
Большого и холода не было боле,
А днём от ходьбы было жарко везде.

Но ночью, конечно же, было прохладно,
Нас всех согревали в походе костры,
Назвать всё душевным страданием явно,
Приятно нас грели в одежде и вши.

Уже в день второй их с Москвы отступленья,
Болячки у ног осмотрев у костра,
У Пьера возникло большое сомненье,
А как идти дальше с началом утра.

Когда все поднялись, то он всё хромая,
И превозмогая нещадную боль,
Пошёл осторожно, ногами ступая,
Как будто играя какую-то роль.

Когда разогрелся, пошёл он без боли,
А вечером страшно на ноги смотреть,
Как будто на рану насыпали соли,
Уснуть не давали и трудно терпеть.

Познал он способности сил человека
В борьбе с причинённым любым ему злом,
И даже когда он совсем уж калека,
Он борется тоже и даже с трудом.

Из русских всех пленных уже каждый третий
Погиб от болезней иль слабости сил,
Но он не слыхал и ни разу не встретил,
Отставших, больных чтобы кто-то убил.

Стараясь вниманье отвлечь от болезней,
Не только своих, но и даже чужих,
Нашёл он, что метод сей боле полезней,
Скорей избавляться от действия их.