Строфа 6

У стен Дворца напомажено
гарью и дымом.
Два стражника,
довольные очень собою,
поймали преступницу, делают вид,
что теперь-то
зло покоримо и нравственный божий закон
нерушимым останется.
А что вижу я?
За стенами вороны трупов
клюют, голодают дети,
сумасшедшие матери и старухи
воют и просят монеты
у Храма. Ну, молодцы.
Вы поймали преступницу. Точно.
Теперь ваш порядок храним
будет волей богов, потому что
женщина, что отважилась слово
против сказать, схоронить
брата тайно –
схвачена, будет побита
камнями взглядов людских.
Вы сохранили свой мир.
Ничего ему не угрожает.
Я виновница всех ваших бед,
потому что говорю я о более
важных проблемах, что вы,
люди, себя исписали.
Потому что я проклинаю
этот червивый закон,
который позволил сейчас
бал проводить иступленный
во Дворце, пока в нищих районах
побираются сироты, а
в рабочих мобилизуют
для новой войны игрушек.
Надо мною смеются с излишком
солдаты, их тут поболе,
чем было в фиванской битве.
Конечно. Дворец важнее,
чем бой за собственный город.
Я вижу глаза прокуроров,
заранее примеряющих стенку
для моего расстрела.
Собаки и подлецы –
придержатели и председатели
обрубка выжатой власти –
из граждан, которые – память,
коей питается власть.
Я знаю вас поименно,
но имя едино вам – Свора,
привыкшая только красть
друг от друга осколки речи,
пружинить по головам,
заседать и ходить по шлюхам,
не умирать –
казнить.
Вот меня завели в хрустали.
Бал пышный и музыка Запада.
Все в масках животных с хвостами.
Маскарад не иначе у вас тут?
Товарищ Мао в углу хихикнул.
Я узнала Рейгана с Ельциным.
И ещё многих несчастных –
Калигула мочился в цветок,
Ричард III лапал фужеры,
Нерон гладил Клавдия сзади.
Никто и не думал быть честным.
Они улыбались притворно.
Вышел дядя, Креонт под тиарой
божественной думы серьезной.
– Неужели ты, о, невеста,
сына моего, Гемона,
пошла против воли великой?
Против всего закона?
Неужели не убоялась
Зевса и остального
пантеона горящих сердец?
– Есть право человека, оно выше, –
я отвечала, – всех ваших мелких дум,
великий царь Креонт.
О, есть закон,
который всезначение имеет!
Он больше человека самого
и бога, что тот выдумал себе.
– Сошла с ума с рождения ты, дура!
– Возможно. Но в безумии лишь я
увидела картину, как та есть,
каким наш мир был соткан и придуман.
– О чем ты?
Жалкая блудница,
преступница, позорящая Фивы!
Какой закон стоит превыше всех богов,
какой закон важнее моих слов
и судеб граждан?!
– То нравственный, неясный вам порядок,
который существует лишь тогда,
когда поставлен ты в десницу обстоятельств
и сердце велит – выбраться из тьмы.
И я не вижу в том беды,
чтоб брата кровного с обрядом схоронить.
– Я ЗАПРЕТИЛ!
Предатель Полиник,
пусть будет сожран грифами и псами.
Герой же Этеокл – восхвален.
Ведь он герой, а про него спектакль,
сыграем обязательно, где я
заплачу в середине, потому что
на то веление закона – наших
справедливых жертв
за будущие жертвы.
– Ты глупый, дядя. Будто ты достоин
плакать над героями. Вообще –
кто есть герой? Убийца брата?
Тот, кто был сожран властью, как сейчас
ты пожираем ей. Очнись, безумный!
Смотри, что натворил ты. Где Сумбур
теперь? Какая
новая война?
– Нам нужно больше крови.
ИМПЕРИЯ ДОЛЖНА РАСТИ
Я слышу её голос в голове.
О как же был неправ Эдип.
Весь мир в моих руках, ведь на главе тиара.
Мир стоит описать, и страны –
ступеньки, просто строки Плана
по преобразованию людей.
И ты поймёшь это, если покаешься сейчас,
ложись мне в ноги, становись женою
единственного сына моего.
– Я рождена любить, не ненавидеть.
Я не унижусь перед скотскою толпою
и перед голым королем. Закон мой выше,
я совесть не продам свою богам.
– Видно у них это в крови.
Что папка, что сестра...
Все сумасшедшие.
Одна безумной рождена,
другая вышла из ума
сейчас.
Впрочем, сообщницу твою
я тоже погублю, велю казнить с тобою.
– Исмена ни при чем. Она меня отвергла.
Оставь безумную, а лучше в Храм сошли.
Пусть там её накажут междометья.
Она жизнь предпочла, я – смерть.
По брату только я
обряд готовила и хоронила
его душу.
– О как посмела ты?
Предателя хранить рядом с героем?!
– Один закон Аида для обоих.
– И для тебя, изменница престола!
– И для меня.
Но смерти не боюсь я.
Пока совесть во мне ещё трепещет,
без слез стерплю все пасквили судьбы.
Не убоюсь ни рока, ни меча,
ни слепоты с весами, ни безумья.
Лишайте жизни
ту, что попыталась
вам доказать, что жизнь
имеет право
на правду и безделицу любви.
Казните, если надо.
Только, вы
что делать будете, когда придут за вами?
И когда, наконец,
покончат с собой все страны?
Что совершите вы,
какой поступок?
Ан, не привыкли,
вы поступки совершать.
Удобно,
когда за вас решают,
кому пригодно жить,
кому придется умирать,
кого героем схоронить,
кого убийцей забывать.
Давайте!
О... давайте!
Ведите меня в темницу!
И смейтесь надо мной,
ведь я всего лишь
девчонка, что надумала
про совесть –
будто она имеет свойство
мир преображать.
– Устал я.
Увидите эту бабу.
Ещё чего?
Чтоб баба та учила
меня, умнейшего Креонта.
Лучше бы дальше штопала носки
моим солдатам и вынашивала в чреве
наследника престола, короля.
– Я рождена, чтоб говорить зазря.
И буду продолжать,
пока не сдохну.
– Случится это скоро, Антигона.
И даже сын не сможет убедить
меня, что жизнь твою позволить в мыслях можно.
– Мне и не надо.
Мне стыдно жить с такими на земле.
Мне стыдно, что вообще я родилась
с тобою рядом, старая собака.
Отныне ты,
что властью опьянён,
зовешься Опием,
тебя я проклинаю
родительской болезнью помутненья.
Пусть этот мир сгорит до своего
перерождения.
Я презираю и клеймлю тебя позором,
этот Дворец и Фивы, весь Сумбур.
– Царь, эта дура бредит снова.
– Так брось её в темницу, что стоишь?
– Я и сама уйду.
Не трогайте меня.
...
...
...
Ведут, ведут...
Решетки мерзкий скрежет...
...
...
...
За прутьями –
я вижу птицу,
свободную от вне,
готовую внутри
переродиться.