Эфирное время

ГЛАВА 26, 27, 28, 29


В своих ночных ток-шоу Елизавете Павловне приходилось сталкиваться с разными личностями. Попадались среди них оголтелые циники-карьеристы, серые тухлые администраторы, мудрые прожженные воры, гениальные авантюристы, партийные попки, обученные двум-трем идеологически ясным фразам. Одним тщеславие мешало думать, другим жадность мешала чувствовать, были говоруны-однодневки, которые не могли остановиться, пьянели от собственного красноречия, теряли голову и говорили много лишнего, себе во вред. Но были и такие, которые продумывали, тщательно взвешивали каждое слово, каждый жест.

Однажды гостем ее стал лидер одиозной парламентской фракции, фигура скандальная и непредсказуемая. Лиза никогда не встречалась с ним раньше, знала только по телеэкрану и по прессе и очень удивилась, когда увидела спокойного, усталого, пожилого человека с тоскливыми пустыми глазами и вполне приятным лицом. Он коротко, деловито обсудил с ней ход предстоящей беседы, политик был отлично воспитан, немногословен, но главное, совершенно нормален и даже скучноват.

«Когда хулиганство становится прибыльной профессией, оно перестает доставлять удовольствие, оно утомляет», — подумала тогда Лиза.

Как только включилась камера и администратор программы подал сигнал, что через тридцать секунд они будут в прямом эфире, лицо партийного лидера удивительно преобразилось. Сместились лицевые мускулы, надбровные дуги разбухли, отяжелели, на лбу выступил пот, глазные яблоки поползли вверх, глаза стали белыми. Он глядел в камеру исподлобья совершенно безумным взглядом, как будто одними белками. Он грозно шевелил лохматыми рыжими бровями, надувал щеки, вытягивал губы трубочкой и говорил торопливо, хрипло, как будто бредил. Смысл его речи был один — абсурд.

После эфира они пили кофе в ее маленьком кабинете. Он оставил охрану за дверью, снял пиджак, в изнеможении откинулся на спинку кресла и закурил. На него было жалко смотреть. Глаза совсем потухли и ввалились, щеки обвисли, стало видно, что ему очень много лет, что он нездоров и смертельно устал. Он вытер потное лицо носовым платком, и Лиза решилась задать простой вопрос: зачем?

— Ради нашего общего дела. Во имя процветания великой многострадальной России, — ответил он с такой презрительной усмешкой, что ей стало не по себе.

— Понятно, — кивнула она и поднялась, не допив свой кофе, — спасибо за интересный разговор. Всего доброго.

Он тоже поднялся, обошел стол, галантно поцеловал ей руку.

— Я не прощаюсь, Елизавета Павловна. Я собираюсь еще не раз появиться у вас в эфире, впереди предвыборная борьба, надо чаще мелькать. Я подготовил пару скандалов, в бардаке снялся с голыми девками, в тюрьму к братве в гости съездил. Они меня любят, и девки и братва. Их много на Россию-то, очень много, куда больше, чем вам кажется. И все мои. Кстати, если кто вас обидит, не стесняйтесь, звоните. Мы с моими малышами поможем. Вы мне нравитесь, Елизавета Павловна.

— Спасибо, — она улыбнулась, — я как-нибудь сама.

— Я серьезно. Не стесняйтесь, если что. Мои малыши люди верные, опытные, и за хорошего человека, тем более за женщину, всегда готовы заступиться, причем совершенно бескорыстно, в отличие от прочих, добропорядочных, не прошедших зону. Братва и девки — самый верный народ. И все мои. Вот вам уже и десять процентов голосов на выборах. А для других, которые еще сомневаются в моем высоком предназначении, я стихи сочинил патриотического содержания. Хотите, почитаю?

— Спасибо. Лучше я послушаю их с телеэкрана. Пусть это будет для меня приятным сюрпризом, как для миллионов россиян.

— Правильно, потому что стихи дрянные. Но это большой секрет. А знаете, кто победит на выборах?

— Разумеется, вы, — улыбнулась Лиза.

— Совершенно верно. А знаете почему? Ни за что не догадаетесь, — он сделал «публичное» лицо, то есть скорчил глупую, злодейскую морду, и своем «публичным» голосом отрывисто, гортанно, с истерическим придыханием, рявкнул:

— Чем абсурдней ложь, тем охотней в нее верят. Кто сказал? Геббельс!

Лиза не сразу поняла, почему сейчас, сидя в конференц-зале, глядя на пластиковую папку, в которой между бумагами лежали порно-снимки, она вдруг вспомнила тот давний эфир и великолепного актера, государственного шута с его злодейскими гримасами. Возможно, просто потому, что этот человек был напрямую связан с криминальным миром, и ей пришла в голову отчаянная мысль воспользоваться его предложением, обратиться к нему за помощью. Впрочем, ей было сложно сосредоточиться, сообразить, что же произошло и как надо действовать. В голову упорно лезла всякая чушь.

«Неужели на этих фотографиях я? Но я должна была хоть что-то чувствовать, помнить. Если это был глубокий обморок, то на снимках должно быть заметно, что партнерша как кукла».

Она представила, с каким упоением начнет терзать ее желтая пресса, и не только желтая, как станут коситься на нее коллеги, какой обрушится шквал сплетен, и даже если потом удастся доказать, что это подделка, что она была без сознания, все равно, позор на всю оставшуюся жизнь.

Когда подобные истории случаются с мужчинами, у многих это вызывает если не сочувствие, то хотя бы понимание. Но женщине такого не простят. При любом исходе она уже станет не просто Елизаветой Беляевой, а той самой, которая, как свинья в грязи, кувыркалась в койке с каким-то мужиком. А если на этом фоне из-за пристального внимания папарацци еще всплывет ее реальный роман?

От одной только мысли об этом Лиза густо, горячо покраснела. Ох, как интересно! Оказывается, наша скромница, которая во всех интервью рассказывает о своей крепкой образцовой семье, о любви к мужу и детям, вовсю развлекается на стороне, да не с одним мужчиной, с двумя! А там, где двое, наверняка есть третий, четвертый, пятый. Кто же она? В русском языке для таких, с позволения сказать, женщин, и слова-то приличного нет.

«Чем абсурдней ложь, тем охотней в нее верят».

Красавченко все рассчитал правильно. Он оставил ее наедине с фотографиями, в огромном зале, в толпе. Четыре часа паники, неизвестности. Вокруг люди, она не может достать эти жуткие картинки и разглядывать их прямо здесь. Не надо быть доктором психологии, чтобы понимать, как страшно действует на человека неизвестность, неясность угрозы. Если снимки фальшивые, тоже приятного мало, но это, разумеется, значительно легче пережить. А если все-таки там она, собственной персоной?

Ей захотелось не просто вымыться, ей захотелось кожу с себя содрать. Раньше она представляла себе, что чувствуют женщины, пережившие насилие, но представляла довольно абстрактно, и вот теперь пришлось испытать на собственной шкуре. Или все-таки не пришлось, и эта мразь к ней не прикасалась? Но тогда зачем, спрашивается, он ее усыпил? И каким образом она оказалась без джинсов, на кровати? Что, препарат, который он ей подлил, действует на человека как глубокий гипноз? Она не просто уснула или потеряла сознание, но могла двигаться, как сомнамбула?

Для того чтобы понять хоть что-то, надо хорошенько разглядеть лицо на снимках.

На трибуне менялись ораторы. Время как будто остановилось. Встать и уйти, сославшись на головную боль? Пробираться сквозь ряды, под пламенную речь очередного оратора, шепотом извиняться, просить, чтобы встали и выпустили ее? Проходы между рядами узкие, как в кинотеатре. Через четыре часа она созреет настолько, что действительно бегом побежит в бар на двенадцатый этаж, лишь бы скорее узнать, что ему нужно.

На самом деле есть два варианта: деньги или эфир. Если деньги, то наверняка огромная сумма, потому что ради нескольких тысяч вряд ли стоило шантажисту лететь в Монреаль, жить в этой гостинице в качестве частного лица, разыгрывать сложный многоактовый спектакль со слежкой, сальными ухаживаниями, фотосъемкой, отравленным вином. Слишком много хлопот для банального шантажа. Дороговато получается. Одноместный номер здесь стоит сто двадцать канадских или сто американских долларов плюс авиабилеты, канадская виза (между прочим, получить ее совсем не просто, надо заполнить пять страниц анкеты, назвать места рождения бабушек и дедушек, канадцы очень тщательно проверяют каждого иностранца). При такой глобальной подготовке, он наверняка успел выяснить ее материальное положение. Есть люди, которые значительно богаче политического обозревателя Беляевой, и не меньше, чем она, дорожат своей репутацией.Значит, ему нужен эфир? Зачем? Может, он просто исполнитель и за ним стоят более серьезные люди?

Она вдруг вспомнила недавнюю свою беседу с генералом МВД. Речь шла о захвате заложников. Чеченцы держали у себя троих офицеров и требовали огромный выкуп. Они прислали в МВД видеопленку, на которой были засняты заложники. Их содержали в ужасных условиях, одному отрубили во время съемки палец, чтобы поторопить с выкупом.

— Я хочу предупредить тех, кто издевается над нашими офицерами, что нам известны их имена, а также имена и адреса их близких родственников в Москве. Если они надеются, что мы не решимся выйти за рамки закона, то пусть подумают о том, насколько законно действуют они сами, и пусть запомнят: если речь идет о наших товарищах, об офицерах милиции, мы ни перед чем не остановимся, — заявил генерал в прямом эфире.

Потом, в баре за чашкой кофе, один ехидный коллега заметил:

— А классно генерал тебя использовал для переговоров с бандитами. Коротко и ясно. Представляешь, если бандиты решат ему ответить, тоже в твоем эфире?

Эфир с генералом был одним из последних перед отлетом в Канаду. Прошла всего неделя. Тогда, в баре Останкино, она приняла реплику коллеги за неудачную шутку, а теперь подумала: вдруг это был намек?

«Вот так, вероятно, сходят с ума, — отстраненно заметила про себя Лиза, — что там у меня разовьется за эти четыре часа? Мания преследования? Бред отношения? Если сейчас вспомнить любой из недавних разговоров, любой эфир, любую случайную реплику, можно выискать какой-нибудь скрытый намек, нащупать тайную связь. Вероятно, именно этого и добивается Красавченко, ждет, когда я дозрею и соглашусь на любые его условия».

— Лиза, вы меня слышите? — американка испуганно смотрела на нее и трясла за плечо. — Снимите наушники. Синхрон уже давно не нужен.

— Да, конечно, — Лиза вздрогнула, огляделась, словно проснувшись. Металлическая дужка наушников запуталась в волосах, она дернула так сильно, что вырвала целый клок. На глазах выступили слезы.

— До сих пор болит голова? — сочувственно поинтересовалась Керри. — Или, может, этот Красафченкофф вас так расстроил? Вы на себя не похожи.

— Да, голова болит. Я, пожалуй, пойду, — прошептала Лиза.

Она дождалась, когда очередной оратор закончит свое выступление, и под вялые аплодисменты пробралась к выходу. В руках она держала пластиковую папку и больше всего боялась, что плотные фотографии сейчас выскользнут и упадут кому-нибудь на колени.

Подниматься на двенадцатый этаж ей не пришлось. Красавченко сидел в холле и читал русскую газету.

— Елизавета Павловна, я как чувствовал, что больше часа вы не выдержите, решил подождать. Хоть вы и назвали меня дураком, я совсем неплохо разбираюсь в людях. А здесь, оказывается, есть русские газеты. Вот довольно свежий номер, всего лишь позавчерашний. Смотрите, какие любопытные новости. Убит ваш коллега, журналист Бутейко. Застрелен ночью в своем подъезде. Вы кажется, начинали с ним на одном канале, и даже участвовали в его ток-шоу? Ну, вы совсем побледнели. Что, жаль коллегу?

Лиза, ни слова не говоря, взяла газету у него из рук и с трудом разобрала текст коротенькой заметки на последней странице, где публиковались криминальные сообщения. В глазах стоял тяжелый красноватый туман. Во всем «Останкино», и, наверное, во всем мире, невозможно было найти человека, с которым ее связывала бы такая давняя взаимная ненависть.

«Я не хотела этого…» — пронеслось у нее в голове.

— Ну что, пойдемте? — широко, приветливо улыбнулся Красавченко.

— Куда? — едва шевеля губами, спросила Лиза и бросила газету на стол.

— Ко мне в номер, кино смотреть. Там, наверное, уже успели подсоединить к телевизору видео-приставку. Их здесь напрокат выдают. Очень удобно.

— Что вы несете? Какое кино?

— Вероятно, вы уже догадались, какое. Эротическая мелодрама из жизни всеми любимой телезвезды Елизаветы Беляевой.

— Послушайте, Красавченко, или как вас там зовут на самом деле? — Лиза тяжело уселась в кресло и закурила. — Я не собираюсь никуда с вами идти. Вы мне надоели. — Она положила горящую сигарету в пепельницу, вытряхнула снимки из папки. Их было всего три. Не глядя, стала рвать их на мелкие кусочки. Это оказалось непростым делом. Бумага была слишком плотной, но Лиза справилась. Через несколько минут перед ней лежали разноцветные блестящие клочки. Она сгребла их в ладонь, встала и выбросила в урну. Красавченко молча наблюдал за ней. Она вернулась к столику, загасила свою сигарету, взяла папку и направилась к лифту. Он остался сидеть.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ


Граф старался не замечать, как в сытом сонном безделье безвозвратно уходит драгоценной остаток его молодости. Ирина Тихоновна едва проходила в дверь и теперь целиком сосредоточилась на своих многочисленных сложных болезнях, вызванных полнотой. Она даже пристрастилась к чтению, чего раньше с ней не бывало. Сначала в доме появились всякие сонники, травники, сборники рецептов народной медицины. Потом граф заметил на ее туалетном столике учебник практической магии.

— Меня сглазили, — заявила она, однажды за завтраком, — и я знаю кто.

— Полно тебе, Иринушка, — попытался вразумить ее Тихон Тихонович, который гостил у них в ту пору, — что ты бредишь, как простая баба? Лучше вот в церковь сходи, причастись.

— Это не поможет, — решительно покачала головой Ирина Тихоновна, — слишком сильное заклятье.

— Перестань ерунду говорить, — поморщился Тихон Тихонович, — ты кушай меньше. Старайся сдерживать себя.

— Я и так без сил. Нужно совсем другое.

— Что же? — поинтересовался граф.

— Тебе, Михаил, не скажу, — она сверкнула на мужа маленькими черными глазками, и ему стало не по себе. В последнее время она почти не разговаривала с ним, глядела искоса, очень зло и подозрительно, иногда он замечал, что при нем она тихонько складывает свои жирные пальцы кукишем.

Ее увлекли заговоры, заклинания, всякого рода ведовство и шаманство. В полночь, при определенном положении луны, она отправлялась в рощу, рвала там какую-то траву, потом вымачивала ее пучки в крови черного петуха, которому перед тем собственноручно перерезала горло. Вместе со старой горничной Клавдией занималась спиритизмом, для чего не пожалела блюдечка от драгоценного китайского сервиза. Усилия ее сводились не столько к исцелению, сколько к поиску виноватого.

Ирина Тихоновна готова была кого угодно обвинить в своих недугах. То являлся к ней дух развратной царицы Клеопатры и хохотал в лицо, то приходила покойница-попадья из соседней деревни и плевала в щи. Однако главным и самым интересным персонажем ее потусторонних бдений сделался все-таки муж. Он хотел ее извести и жениться на молодой.

Вероятно, Михаил Иванович просто спился бы, как это часто случается с русским человеком в тяжелых обстоятельствах, но нашлось дело, которое увлекло его и даже вдохновило.

Граф послушался совета доктора Батурина и занялся живописью. В ранней юности он измалевал несколько альбомов изящными, забавными акварельками. Он зарисовывал уличные сценки, студенческие вечеринки, светские салоны и ресторанные залы. Иногда он выхватывал из толпы какую-нибудь характерную физиономию и запечатлевал на память. Но особенно ловко удавались ему карикатуры. Они были злы, обидны, однако точны чрезвычайно.

Теперь он пристрастился к простым реалистическим пейзажам. С этюдником уходил в лес, в поле, к маленькой быстрой речке Обещайке, которая протекала довольно далеко от Болякина. Писал маслом, широким, свободным мазком.

Однажды, жарким июльским вечером, именно у Обещайки, на мокром песчаном берегу, он так увлекся оттенками закатного неба и верхушками сосен, что не услышал легкого шелеста велосипедных шин за спиной.

— А вы делаете успехи, ваше сиятельство, — грудной низкий голос прозвучал у самого его уха, он вздрогнул, резко обернулся и встретил ярко-синие насмешливые глаза.

— Добрый вечер, Софья Константиновна, — граф не мог рисовать, когда ему смотрят под руку, положил кисть и достал папиросу, — разве занятия в гимназии уже закончились? — спросил он, смущенно кашлянув.

— Как же вы, Михаил Иванович, пейзажист, позабыли, какой теперь месяц? — улыбнулась Соня. — Июль, середина лета, а гимназию я в этом году закончила.

Она очертила острым носком белой туфли длинную дугу на влажном песке. Граф стал лихорадочно соображать, что бы еще такое сказать. Он не мог молчать с ней наедине. Ее лицо было подсвечено густым горячим солнцем и казалось прозрачным, как будто светилось изнутри нежно-розовым светом.

— И какие у вас планы на будущее, Софья Константиновна?

— На фронт, сестрой милосердия, — произнесла она быстро, без улыбки.— На фронт, сестрой милосердия, — произнесла она быстро, без улыбки.

— Соня, откуда в вас это? Зачем вам? — опешил граф. — Ведь там стреляют, там вшивые окопы, хамская пьяная солдатня, дезертиры, пулеметы, ядовитый газ. Отец вас никогда не отпустит.

— Он пока не знает. И вы ему ничего не скажете, Михаил Иванович, — в глазах ее он заметил такой холодный решительный блеск, что испугался всерьез.

— Скажу непременно, и прямо сейчас, сегодня же.

— Да, но только потерпите уж до завтра, будьте любезны. Утром меня здесь не будет, и чтобы он не думал, что я пропала, вы передадите ему вот это письмо, — она протянула ему маленький незапечатанный конверт.

— Соня, вы ведь убьете его, — тихо проговорил граф, стараясь сохранить спокойствие, — да и война скоро кончится.

— Она никогда не кончится, — Соня взялась за руль своего велосипеда, прислоненного к березе, — прощайте, ваше сиятельство. Пишите свой пейзаж, у вас правда хорошо получается. А папе не говорите ничего, просто отдайте завтра это письмо. Он поймет и простит.

— Нет, Софья Константиновна, — граф накрыл ладонями ее ледяные маленькие руки, вцепившиеся в велосипедный руль, — я никуда вас не отпущу. Какой фронт, вы что?

— Не надо, Михаил Иванович, вы же знаете, что удержать меня не сумеете. Тоже мне, полицейский урядник, — она жестко усмехнулась, — пустите, пожалуйста. — Она попыталась высвободить руки из-под его горячих ладоней, но не смогла, он держал крепко.

— Да, я готов стать полицейским урядником, я, если понадобится, свяжу вас, запру, но не позволю. Это глупость, ребячество, отца вы любите и никогда не допустите, чтобы он погиб из-за вас, а он погибнет, вы это знаете, просто не хотите сейчас думать. Вами движут эмоции, какой-то идиотский героизм, экзальтация, что угодно, только не здравый смысл. Что хотите делайте, не пущу. Это так глупо и жестоко, вы самой себе потом не простите.

— Хорошо, — медленно произнесла Соня, — чтобы вы поняли, что это не эмоции, не экзальтация, можете прочитать письмо. Не волнуйтесь, я не удеру сейчас, я хочу, чтобы вы прочитали.

— Отпустите руль, давайте сядем, — граф так разволновался, что не мог вытащить листок из конверта.

Они сошли с мокрого песка, сели на траву под березой.

Письмо было написано крупным, решительным почерком. Граф стал читать, на всякий случай удерживая Сонину руку.

«Папа, прости меня и не бойся, со мной все будет в порядке, я выдержу, хотя бы потому, что теперь мне ничего не страшно. Неделю назад я получила известие, что поручик Данилов был растерзан пьяными дезертирами. Ничего более чудовищного со мной уже случиться не может. Мне надо как-то справиться с этой болью, а возможно, и отомстить. Кому, сама не знаю. Но месть — не главное. Такие, как Ванечка, поручики, корнеты, совсем мальчики, лежат в госпиталях, гниют в окопах, и только облегчая их страдания, я могу жить дальше. Не пытайся меня искать, я все устроила так, что не найдешь. Я буду молиться за тебя и за бабушку, я очень вас люблю, ты не говори ей, придумай что-нибудь. Прости и пойми меня, если можешь. Твоя Соня».

— Софья Константиновна… Сонюшка, девочка, — граф спрятал письмо в карман и быстро поцеловал ее тонкие холодные пальцы, — я все понимаю. Я отпущу вас, разумеется, но давайте сначала поговорим.

— О чем?

— Поручик Данилов был вашим женихом?

— Какая разница теперь?

— Нет, я должен знать. Мы с вашим отцом близкие приятели, и у него от меня нет секретов. Если бы у вас появился жених, Костя рассказал бы мне непременно. Он ведь живет вашей жизнью, Сонечка, и только о вас ему интересно разговаривать. А кроме меня, поделиться не с кем. Так вы были помолвлены с поручиком Даниловым?

— Нет.

— Расскажите мне о нем. Ваш отец ведь ничего не знает, и совсем уж жестоко, если вы исчезнете, уедете на фронт, а он так и не узнает, ради кого.

— Иван Данилов — старший брат моей гимназической подруги. Мы познакомились год назад, на детском благотворительном балу в Москве. Мы танцевали весь вечер, и я поняла, что люблю его. Он понял это еще раньше, сразу, как только меня увидел. Мы встречались редко, он почти сразу вернулся на фронт, писал мне, но не к тетке, а на свой домашний адрес. Наташа, его сестра, передавала письма. Один раз он приехал в отпуск, всего на сутки. Мы целый день бродили по Москве, был мороз, мы грелись в кондитерских и в кинематографе. Мы поклялись друг другу, что никогда не расстанемся, даже если ему суждено погибнуть, я никогда его не предам, ни за кого другого не выйду замуж, уйду на фронт сестрой милосердия или в монастырь. Последнее для меня слишком тяжело, я не так глубоко верую, а фронт — это выход, это спасение.

— Сколько лет ему было? — шепотом спросил граф.

— Двадцать.

— И он принял эту вашу клятву?

— Да. Потом он уехал и писал мне, что только моя любовь спасает его там, в грязи и ужасе, от пули, от безумия, от пьянства. И вот теперь… — слезы, долго копившиеся в ее горле, выплеснулись наружу, — он, погиб, так страшно, так оскорбительно… не пуля, не бомба, не газ, даже не штыки, а сапоги грязной банды озверевших дезертиров. Его затоптали насмерть. В полку появились какие-то люди, они вертелись около солдат, призывали убивать офицеров, бросать оружие, брататься с немцами. Иван поймал одного такого, с целой кипой листовок, бросил листовки в костер, а провокатора отхлестал перчаткой по щекам и велел выпороть. А потом, вечером, на него напала целая банда дезертиров. Так случилось, что помощь подоспела слишком поздно. Наташа рассказала в своем письме все очень подробно и вложила в конверт письмо от поручика Соковнина, товарища Ивана, и я как будто видела все своими глазами, не просто видела — чувствовала его боль, его ужас. Как же я могу жить после этого? Кататься на велосипеде, есть землянику, играть ноктюрны Шопена? — Она зло растерла кулачком слезы по щекам. — А теперь отпустите меня, Михаил Иванович.

— Никуда я вас не отпущу. Можете кричать, драться. Пока вы не успокоитесь, не отпущу.

Она хотела сказать что-то, губы ее дрожали, по щекам текли слезы. Граф не дал ей говорить, резким сильным движением прижал ее голову к груди, уткнулся носом в нагретую солнцем макушку и зашептал отчаянно быстро:

— Я не хочу, чтобы вы уподобились тем пьяным дезертирам, которые затоптали живого человека насмерть сапогами. Ваш поступок именно таков, вы убьете, погубите вашего отца, бабушку, вы затопчете их, они не просто погибнут, а с такой же болью, как этот бедный поручик, причем боль эта будет куда сильнее, потому что душа болит нестерпимей, чем тело. Я не говорю о себе, это совсем не важно, но все-таки учтите, вы убьете сразу троих. Я сопьюсь совсем, сойду с ума, если не будет больше шороха шин, звона вашего велосипедного звоночка. Я умру, если никогда больше не увижу, как вы сидите с книгой на веранде, не услышу, как вы играете на рояле. Я старый, никчемный, пустой человек, меня почти нет, но я никуда вас не отпущу, просто потому, что я люблю вас, Сонечка.

Плечи ее уже не вздрагивали. Она замерла, уткнувшись лицом в его грудь, и как будто даже перестала дышать. Они сидели молча на влажной от вечерней росы траве, и было слышно, как разрываются в сумеречном крике деревенские петухи, — как всплескивает рыба в речке Обещайке.

Граф тихонько поглаживал ее черные блестящие волосы, и собственная ладонь казалась ему тяжелой, грубой. Наконец Соня высвободилась из его рук, вскинула к нему лицо и тихо произнесла:

— У вас очень сильно сердце бьется, Михаил Иванович.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ


Щенка назвали все-таки не Варькой, а Фридой. Вася объяснил, что у соседей по старой квартире была немецкая овчарка с таким именем. Целые дни Варя проводила со щенком, и ее устраивала эта компания.

В гости к Васе Соколову никто никогда не приходил. Варе казалось, у него нет не только друзей, но и родственников. Она знала, что где-то на Войковской живут его мать и совсем старенькая бабушка. В новостройке пока не было телефона, вероятно, Вася звонил маме и бабушке с работы. Он почти ничего не рассказывал о своем детстве, о службе в армии, о том, что происходит у него на службе сейчас. Ему так нравилось превращать свою жизнь в нечто таинственное, закрытое, засекреченное, что получалось, у него просто нет ни прошлого, ни настоящего. Впрочем, у нее тоже не было. Иногда она ловила себя на том, что существует вне времени, и даже вне пространства, на десятом этаже белой, как снег, панельной новостройки, со снежным пустырем за голым окном. Пустырь сливался с белесым зимним небом, и она как будто парила в невесомости, в полупустой двухкомнатной квартире. Матрац на полу, кухонный стол, две табуретки, холодильник, кое-какая посуда в сушилке над кухонной мойкой.

Когда она спросила, почему он не покупает мебель, ну хотя бы кровать, он буркнул в ответ:— Если покупать, то сразу хорошую. А на хорошую пока не хватит. Я и так выложился на квартиру.

Она, разумеется, не знала, что ему нравится спать с ней на матрасе, и голая комната напоминает ему пустую малюшинскую коммуналку.

Когда он возвращался, когда она слышала скрежет ключа в замочной скважине, у нее замирало сердце. Его руки, грубые, сильные, каждый раз как будто заново вытаскивали ее из ледяной смертельной воды.

Когда он наваливался на нее, ей слышался жуткий сухой шорох грязных льдин на Москве реке. Она прижималась к нему, согреваясь. Часто он делал ей больно, но она не замечала, потому что каждая клеточка ее тела отчетливо помнила смертельную боль, когда раздирает на куски ледяная вода, словно стая голодных пираний.

Он говорил ей много обидных, злых слов, но при этом глаза его глядели спокойно, пристально, в упор, и ей казалось, что думает он совсем не то, что говорит, просто у него склочная, мерзкая, неблагодарная работа, он очень устает. Он никогда не улыбался, и за его многозначительной серьезностью ей мерещились мужественные тайны, опасности, возможно даже подвиги. Ей было всего семнадцать лет, и никаких других мужчин, кроме него, она не знала. Маньяк Тенаян, разумеется, не в счет.

Однажды вечером она услышала возню у двери, взглянула на часы, подумала, что Вася сегодня вернулся раньше обычного, выскочила в прихожую. Фрида тоненько загавкала, закрутила хвостом. Дверь медленно открылась. Вместо Васи в квартиру вошли двое совершенно незнакомых мужчин, молодой и пожилой. Она вскрикнула, но скорее от неожиданности, чем от страха, потому что молодой улыбнулся и сказал:

— Привет, красавица.

— Здравствуйте, — Варя протянула и зажгла свет в прихожей.

Фрида радовалась гостям, прыгала и вертелась волчком. Она была еще слишком маленькой, чтобы отличать чужих от своих.

Молодой выглядел нормально. Высокий, крепкий, с круглым простоватым и вполне добродушным лицом, в дорогой канадской куртке, в новеньких черных джинсах. Пожилой напоминал пугало. Маленький, тощий, как скелет, совершенно лысый. Глазки у него были такие крошечные, а надбровные дуги так сильно выпирали, что казалось, это не лицо, а череп с пустыми черными глазницами.

— Кто такая? Как зовут? — спросил лысый.

— Варя. А вы кто?

— Сослуживцы твоего Васи.

— В армии вместе служили, — добавил молодой, помогая лысому снять дубленку, — меня зовут Петр Петрович. Можно просто Петя.

Лысый не представился. Варя обратила внимание, что дубленка у него совершенно новая и очень дорогая. А под ней шикарный костюм цвета кофе с молоком. Судя по тому, что светлые брюки не заляпаны грязью, гости прибыли на машине.

— Мы к Васе в отделение заехали, — объяснил молодой, — он сказал, освободится позже, дал нам ключи. Мы его подождем, не возражаешь?

— Проходите, пожалуйста. Чаю хотите?

— Угостишь — не откажемся, — кивнул Петя и снял куртку, — ну, куда проходить-то? Я гляжу, сесть некуда. Мебели никакой.

— Вот, на кухню. Садитесь.

Они уселись на табуретки, Варя включила электрический чайник, поставила на стол чашки, сахарницу, заглянула в холодильник. Там ничего, кроме четвертушки ржаного хлеба, засохшего куска сыра, банки сардин и пакета молока для Фриды, не было. Она все вытащила, принялась резать сыр и хлеб.

— Давно живешь с Васей? — спросил пожилой, вперившись в нее глазами-дырами.

— Полгода.

— Ну и как, не обижает?

— Нет.

— Сама-то учишься где? Или работаешь?

— Да в общем, пока нигде. Не учусь и не работаю.

— Чем же занимаешься?

— Вот, — она улыбнулась, — дома сижу. Васю жду. Хотите, я гренки с сыром сделаю. Все-таки вкуснее, а то хлеб совсем черствый, сыр сухой.

— Сделай, — кивнул Петя.

Варя поставила на плитку единственную сковородку, выложила на нее ломтики хлеба, прикрыла крышкой.

Пока она готовила, гости молчали, курили. Съев все гренки, выпив по два стакана чаю, поблагодарили. Варя курила редко, сигарет в доме не было, она взяла у гостей «Мальборо», опять включила чайник, уселась на подоконник.

— Ну, а как же ты познакомилась с Васей? — спросил лысый.

— Это долгая история, — смущенно произнесла Варя. Ей не хотелось врать, но и правду рассказывать тоже не хотелось.

— А, вот он нам сейчас сам и расскажет, — подмигнул Петя.

Действительно, щелкнул замок в прихожей. Варя хотела спрыгнуть с подоконника, но лысый помотал головой и прижал палец к губам, а Петя одним бесшумным прыжком улетел в угол, встал между стеной и дверью и тоже прижал палец к губам.

Варя кивнула и улыбнулась, решив, что друзья готовят для Васи приятный сюрприз. Но как только она увидела Васино лицо, улыбка растаяла.

— Бедно живешь, — проскрипел в тишине голос лысого, — жадничаешь.

Вася застыл в проеме. Варя заметила, что его рука легла на кобуру. Петя стоял позади и держал пистолет у его затылка.

— Зачем? — тихо спросил Вася.

— Чтобы знал, стукачок, сколько ты стоишь.

— Пныря, скажи своему быку, пусть уберет пушку. Я так не могу разговаривать.

— А почему ты думаешь, что мы пришли разговаривать? усмехнулся лысый, которого, оказывается, звали Пныря.

— Потому, что до сих пор нам это удавалось. Правда, через посредников, — произнес Вася каким-то высоким, чужим голосом.

— Слышь, мусор, ну-ка быстренько пушку свою на стол, — обратился к нему Петя, легонько стукнув дулом в затылок.

Вася расстегнул кобуру, достал пистолет, положил его перед лысым Пнырей.

— На пол, — скомандовал Петя.

— Как это?

— Ну, стульев-то нет, — объяснил Пныря и взял в руки пистолет, задумчиво поглядел на него, сунул в карман пиджака, — так что придется тебе, хозяин, посидеть на полу. Вот тут, в уголку, и присаживайся.

Казалось, о Варе вообще забыли. Вася даже не удостоил ее взглядом. Она замерла и почти не дышала. Только сердце грохотало, как колокол при пожаре.

Вася покорно опустился на корточки в углу, у мойки.

— Вот, хорошо, — кивнул Пныря, — так и сиди. И ты, Петюня, сядь, не маячь…

Петя опустился на табуретку, закурил.

— Можно мне? — хрипло спросил Вася.

— Угощайся, — Пныря кинул ему пачку и зажигалку, — своих нету, что ли? Жадный ты, Васька. Никогда не думал, что из тебя такой жмот вырастет. Смотри, какую лапушку себе завел, какую красавицу, а кормишь плохо, одеваешь еще хуже, из дома небось не выпускаешь, боишься, уведет кто-нибудь. Правильно боишься. Вот какие у нее глазищи, с ума сойти можно, — он повернулся к Варе и улыбнулся ей, ласково подмигнул, — ничего, девочка, дядя Пныря тебя в обиду не даст.

Варя почувствовала, как под старенькой фланелевой ковбойкой, между лопаток, щекотно течет струйка ледяного пота. Глаза-дыры разглядывали ее, ощупывали в полнейшей тишине. Вася сидел в углу на корточках и смотрел в пол.

— Ладно, девочка, ты пока выйди, — произнес наконец Пныря.

Соскользнув с подоконника, Варя убежала в комнату, тихонько прикрыла за собой дверь, забилась под одеяло с головой и заплакала. Она ничего не понимала, но чувствовала, что произошло нечто ужасное.

Впрочем, успокоилась она довольно быстро. Из кухни слышались приглушенные голоса, стены в новостройке были тонкие. До нее дошло, что лучше все-таки послушать и попытаться понять, в чем дело чем истерически рыдать в подушку.

— Спешить не надо, — донесся до нее голос Пныри, — время работает на меня. Пусть он живет и богатеет, собирает свою коллекцию, бережет ее и прячет от посторонних глаз. Ни одного волоска не должно упасть с его головы. Ты просто будешь наблюдать и, сообщать, как у него дела. Держать руку на пульсе. Самое лучшее, если устроишься к нему в охрану. Но это тоже не завтра. Мне надо, чтобы мой человек стал для него близким и заслужил его полное доверие.

— Но есть ведь у него охрана, и как же я, прямо с улицы? Нужны рекомендации… — возразил Вася все тем же чужим высоким голосом.

— Не обязательно сразу ты. Твоя Варя ведь неглупая девочка, и чистенькая, свеженькая, не какая-нибудь чмара корыстная, а настоящий розанчик. Сколько ей?

— Семнадцать.

— Вот. Самый сладкий возраст. Скажу тебе по секрету, перед такой лапушкой ни один нормальный мужик не устоит. А уж которому за пятьдесят, да при котором жена, толстая дура, сразу растечется киселем. Это я тебе гарантирую. А потом, когда все у них сладится, она тебя и порекомендует.

— А если она не согласится? — испуганно спросил Вася.

— Вот это уже твой проблемы. Ничего, как-нибудь уговоришь.

Вскоре гости собрались уходить, затопали в прихожей. Хлопнула дверь. Варя кинулась к матрасу, забилась под одеяло и услышала, как тихо, на цыпочках, подошел к ней Вася.— Спишь? — спросил он, присаживаясь рядом и обнимая ее за плечи.

Она развернулась к нему лицом. Глаза его смотрели, как обычно, спокойно и внимательно.

— Варюша, тут такое дело, — начал он, — эти двое, которые приходили, они бандиты.

— Я поняла.

— Пныря — вор в законе. Когда мне было тринадцать, он подцепил меня на крючок. Так вышло. Я был сопливым пацаном. Теперь я от него завишу.

— Но ты ведь не бандит. Ты милиционер.

— Ладно, — поморщился Вася, — ты дурочкой-то не прикидывайся. На каждого милиционера есть свой бандит, и не один. Одно с другим связано так, что не разделишь. И суть не в этом. А в том, что сейчас они меня могут убить или сделать так, что меня посадят надолго. Не знаю, что хуже.

— Если убьют, хуже. Из тюрьмы возвращаются.

— Другие — да. Я вряд ли вернусь. Именно потому, что милиционер. В общем Варюша, все зависит от тебя. Понимаешь! Моя жизнь зависит от тебя, — он обнял ее еще крепче, прижал ее голову к груди и продолжал говорить хриплым шепотом, поглаживая по волосам, — нам с тобой надо будет на время расстаться. Ты познакомишься с одним человеком. Ты ведь хотела стать актрисой? Вот, ты как будто сыграешь роль, но не в кино, а в жизни.

— Какую роль?

— Ну, ты что, не понимаешь? — Он резко отстранил ее и посмотрел в глаза. — Ты станешь его любовницей, надолго и всерьез.

— Он бандит?

— Нет. Он нормальный человек, очень богатый, образованный.

— Сколько ему лет?

— Много. Пятьдесят три.

— Да он старик!

— Ну что ты, — Вася опять стал гладить ее по голове, — для мужчины это отличный возраст. Он спортом занимается, каждое утро пробегает пять километров, живет за городом, на свежем воздухе, в собственном доме.

— Женат?

— Да. Но жена старая, толстая, он ее не любит.

— А дети?

— Уже взрослые.

— Ты сам его видел?

— Нет. Только фотографии.

— Тебе эти бандиты дали?

— Да. Хочешь посмотреть?

— Нет, Вася. Не хочу.

— Почему?

— Потому, что я не собираюсь становиться любовницей старого чиновника. Пойди на улицу, возьми проститутку, заплати ей, и пусть она спит с этим чиновником. А я не могу, — голос ее дрожал, она высвободилась из его рук, отвернулась к стене, накрылась с головой одеялом и заплакала.

Он вышел из комнаты, шарахнув дверью. Она слышала, как он ходит по кухне, из угла в угол. До нее доносился запах табачного дыма. Прошло минут пятнадцать. Он вернулся в комнату, рывком сдернул одеяло, навалился на нее всем телом, стал целовать ей лицо, шею, ухо, повторяя с тяжелым придыханием:

— Варенька, девочка моя, помоги мне, я тебя люблю, я спас тебе жизнь, теперь ты меня спаси, ведь они уничтожат не только меня, но и тебя, и маму твою. Пойми, Варюша, нет у нас тобой выбора. Пныря не терпит возражений. Это он так решил, не я. Я бы ни за что, ни за что на свете…

Через пару дней они поехали на его «жигуленке» по шикарным, магазинам.

Варя была поражена, она не могла представить, как много у него денег. Он покупал ей одежду, косметику, сам долго и серьезно выбирал для нее духи.

— Вася, почему, когда я была с тобой, ты этого не делал? — тихо спросила она, когда они вернулись домой и выложили на матрац гору красивых фирменных пакетов.

— Потому, что я люблю тебя любую, мне все равно, как ты одета, — он нежно поцеловал ее в шею. Он вообще был удивительно нежен и внимателен, его как будто подменили.

Через неделю он отвез ее в подмосковный дом отдыха. Ей предстояло жить там целый месяц в отдельном номере и каждое утро, с семи до девяти, совершать оздоровительную пробежку по определенному маршруту.

— Что же дальше, Вася? Ну, познакомлюсь я с ним. И что? — спросила она, когда они выехали за кольцевую дорогу.

— Ты сначала познакомься, постарайся понравиться. На сегодня главная твоя задача — стать для него близким человеком и заслужить доверие.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ


В кардиологическом отделении бывшего закрытого военного госпиталя сутки стоили пятьдесят долларов, это без лечения, без процедур и медикаментов. Елена Петровна Бутейко оплатила лечение и пребывание там своего мужа вперед, на десять дней. Общая сумма, внесенная в кассу, составляла тысячу двести пятьдесят условных единиц.

Оперативник УВД капитан Косицкий добыл эти сведения с большим трудом. Сначала он решил пойти официальным путем, но вовремя остановился, огляделся, купил коробку конфет «Моцарт», три белые розы, заявился в бухгалтерию госпиталя, улыбнулся, сказал несколько приятных слов немолодой холеной кассирше и получил исчерпывающую информацию, мысленно благославляя дикую смесь коммерции, бюрократии и постсоветского пофигизма.

Лечащий врач по фамилии Перемышлев встретил его довольно хмуро, пригласил в ординаторскую для предварительного разговора.

— Он все время повторяет, что не выйдет отсюда, даже на похороны сына, — сообщил врач, — он боится, говорит, будто его хотят убить. Спит только со снотворным, причем дозы ему требуются большие. Жена была у меня, она уверяет, что там не может быть привыкания к снотворным препаратам, он их раньше не принимал. Но я-то вижу, там глубокое привыкание. Почти наркотическая зависимость. Я проверял, на учете в психодиспансере он не стоял, никаких нарушений с этой стороны никогда не отмечалось. Но верится с трудом.

— То есть вы хотите сказать, что психические отклонения появились у него еще до смерти сына? — уточнил капитан.

— Ничего я не хочу сказать, — покачал головой Перемышлев, — я знаю, что он перенес мелкоочаговый инфаркт миокарда. Вот это я знаю точно, а что там с его психикой, понять не могу. Со стороны сердца сейчас все нормально, состояние стабильное, но я должен его понаблюдать еще неделю, не меньше. Жена оплатила его пребывание на десять дней вперед, готова платить еще, очень просила не выписывать его до полного выздоровления. А у него, видите ли, психоз, бред, мания преследования. У нас своих психиатров нет, только психолог, и тот на договоре, раз в неделю приходит.

«Интересно, откуда у Елены Петровны Бутейко столько денег? — вдруг подумал Иван, — впрочем, она могла пустить в оборот все свои сбережения, лишь бы вылечили мужа, могла и в долги влезть. Мало ли?»

— По-хорошему, Бутейко надо перевозить в психиатрическую лечебницу, — продолжал врач, — но с другой стороны, он не опасный, не буйный.

— Так я не понял, он вменяем или нет?

— В принципе вы можете его допросить. Попробуйте. Насчет вменяемости ничего сказать не могу. Иногда он кажется вполне разумным человеком, реакции адекватные, речь связная. Впрочем, я кардиолог, а не психиатр.

Следователь Бородин предупреждал, что беседовать с отцом убитого будет непросто.

— Постарайся осторожно коснуться его прошлого, поговори о ювелирном деле, но не спугни его, не настаивай на продолжении разговора, если реакция окажется слишком бурной, — напутствовал капитана Илья Никитич, — главное, попытайся выяснить, почему он так резко сменил специальность, из ювелирного магазина ушел на обувную фабрику.

Не успел Иван переступить порог больничного «бокса», как раздался утробный громкий шепот:

— Стойте! Покажите руки!

Иван не сразу сообразил, кто это шепчет и откуда. Койка была пуста, одеяло скомкано. Больной сидел на полу, за тумбочкой, сжавшись в комок. Капитан сначала заметил какой-то бледный шар, потом из-за тумбочки показалась костлявая босая ступня.

«Действительно, совсем у мужика крыша съехала, — подумал Иван с жалостью, — еще бы, потерять единственного сына…»

— Вячеслав Иванович, это что за новости! — прикрикнул врач. — Давайте-ка быстро в постель, к вам из милиции пришли. Хватит, Бутейко, вылезайте.

В ответ послышался жестяной грохот. Маленький тощий старик с большой, совершенно лысой головой поднялся из-за тумбочки. В руках он держал никелированное больничное судно и прикрывался им, как щитом.

— Из милиции? — он подозрительно оглядел капитана. — А почему не в форме? Почему в джинсах?

— Вячеслав Иванович, поставьте судно на место, вымойте руки и наденьте тапки, — распорядился врач.

— Вы проверяли его документы? Вы обыскивали его? У него нет оружия? — не унимался больной. — Я же предупреждал вас, они сюда обязательно придут. Неужели вам не жаль своего труда? Вы столько возились со мной, вы спасли мне жизнь не для того, чтобы меня убили здесь, на ваших глазах.

Иван достал удостоверение и показал больному.

— Вячеслав Иванович, я капитан милиции моя фамилия Косицкий. Кто вас хочет убить?

Бутейко стрельнул на него глазами, ничего не ответил, положил судно на пол, ногой задвинул его под койку, прошлепал босиком к умывальнику, долго, тщательно мыл руки. В каждом его движении была заметна внутренняя паника. Он вжимал голову в плечи, смотрел на капитана с диким страхом, как будто ждал, что тот выхватит пистолет и начнет стрелять. Наконец он вытер руки, бросился к своей койке, забился в угол, накрыв колени одеялом.— Ладно, я пойду. У меня обход через пять минут, — сказал врач.

— Нет! — заорал больной, — не уходите! Я буду говорить с ним только в вашем присутствии. Я впервые вижу этого человека и не доверяю ему.

— Хорошо, я пришлю кого-нибудь, сестру или фельдшера.

— Кроме вас, я никому здесь не верю. У сестер маленькая зарплата, их могут подкупить.

— У меня тоже маленькая зарплата, — проворчал врач и повернулся, чтобы уйти.

Больной с удивительным проворством соскочил с койки, преградил ему путь, встал на цыпочки, схватил за пуговицу халата и громко зашептал на ухо:

— Мне не нравится этот парень, обратите внимание, как он на меня смотрит. Убьет, точно убьет. Они охотятся за мной четырнадцать лет. Вы говорите, у меня бред, вы мне не верите, но вот ведь, пожалуйста, явился человек, чтобы меня убить.

— Успокойтесь, я вам верю, — тяжело вздохнул врач, — я специально пригласил сюда товарища из милиции, чтобы он разобрался, в чем дело, кто вас преследует и хочет убить. А вы, вместо того чтобы спасибо сказать, устраиваете спектакль.

— Так это вы его вызвали? — Бутейко сразу сник, вернулся на койку. — И документы у него проверили?

— Да, да, успокойтесь, расскажите товарищу капитану все, что рассказывали мне, — врач едва заметно усмехнулся, — извините, мне пора.

Иван пододвинул стул к койке. Бутейко смотрел на него, не моргая. Глаза у старика были красные, воспаленные.

— Я уже четырнадцать лет не сплю, — сообщил он свистящим шепотом.

— Почему? — также шепотом спросил капитан.

— Он приходит каждую ночь. Стоит мне задремать, и он является ко мне, пьяный, грязный, с мешком на голове. Я вижу его лицо. Знаете, какое лицо у человека, которого душат прозрачным полиэтиленовым пакетом?

«Отлично! — поздравил себя Иван. — У нас здесь что, еще один труп? У нас здесь „висяк“ четырнадцатилетней давности с пакетом на голове? Класс! Вот уж старик Бородин обрадуется, маминым пирожком меня угостит…»

— Кто он? — быстро спросил капитан.

— Покойник, — едва шевеля губами и тревожно оглядываясь по сторонам, ответил Бутейко.

— Его убили?

— Да.

— Кто?

— Павел.

— Фамилия?

— Чья?

— Ну, этого Павла.

На пороге палаты появилась молоденькая медсестра, постояла, посмотрела и ушла, вероятно, решив, что здесь без нее обойдутся.

— Как вы не понимаете? — больной укоризненно покачал головой. — У камней не бывает фамилий. У них есть все — история, судьба, кровь, живая человеческая кровь, которая течет рекой. Но фамилий у них не бывает — Павла снесла курица на Урале в 1829-м году, и судьбу его можно очень приблизительно проследить только до 1917-го года. Он исчез. Но такие, как он, никогда не исчезают совсем. Они всплывают из небытия, чтобы вновь лились реки крови.

«Нет, не видать мне пирожка с капустой, — усмехнулся про себя Иван, — ничего я здесь не нарою. Псих бредит, а я дурак, слушаю».

— Знаете, Вячеслав Иванович, чтобы не мучиться, лучше сразу все рассказать. Станет легче, — произнес он с самой задушевной интонацией, на какую был способен.

— Кому легче? — Бутейко печально покачал головой. — Ему не станет, он давно умер. Он умер, но не успокоится, пока мы живы.

— Как его звали? — осторожно спросил капитан.

— Кузя.

— Он что, кот?

— Если бы… Он человек. Пьяница, наркоман, но все-таки человек. Лелечка тоже говорила, как вы сейчас, мол, ты представь себе, что перед тобой животное, грязная скотина, которой пора на бойню, облезлый помоечный кот, который гадит у нас в подъезде, от него только вонь, и больше ничего. Я поверил ей. Я ей всегда верил, но она ошиблась. Он человек, и теперь является ко мне каждую ночь.

— Леля, это кто?

— А вы не знаете? — больной тяжело вздохнул.

— Нет, — искренне признался капитан.

— Ну и не надо. Раз не знаете, я не скажу.

— Вячеслав Иванович, как же я сумею разобраться, если вы не хотите говорить?

— А зачем? Для чего разбираться? Они убили Артема, теперь наша очередь. Не понимаю, почему сначала его, он был тогда ребенком, шестнадцать лет — это еще ребенок. Тем более его вообще не было в Москве в то время. Он ничего не знал и уже никогда не узнает.

— В убийстве вашего сына подозревается его приятель, бывший одноклассник, Анисимов Александр Яковлевич. Вы с ним знакомы?

— Я этого мальчика знаю с детства. Он не убийца. Он только орудие. Сначала они прислали его ко мне с перстнем. Они как будто издевались, предупреждали, хотели, чтобы мне стало по-настоящему страшно. Зачем, спрашивается? Мне было страшно все эти четырнадцать лет, но я никогда не думал, что первым станет Артем.

— Вы слышали, как Анисимов угрожал вашему сыну?

— Нет, — Бутейко печально покачал головой, — это было бы слишком прямолинейно, если бы он угрожал. Он пришел ко мне, а не к нему. Он принес перстень с изумрудом. Вещь красивая, но камень с трещиной, алмазы мутные.

— Вячеслав Иванович, вы много лет работали гравером в ювелирном магазине — осторожно начал Иван, — почему вы сменили специальность?

Вопреки ожиданиям, больной никак не отреагировал на этот вопрос, он тяжело вздохнул, стал теребить угол наволочки, сворачивать ткань жгутом, накручивать на палец, и казалось, так сосредоточился на этом занятии, что позабыл о капитане.

— Вячеслав Иванович, вы устали?

— Не знаю, — Бутейко равнодушно пожал плечами, — наверное, устал. Но разве это кому-нибудь интересно? Я готов годами носить одни брюки, зимой и летом, я с радостью буду лелеять единственную пару ботинок, самостоятельно менять набойки, сшивать порванные шнурки. Я очень люблю сладкий чай с черными гренками, поджаренными на подсолнечном масле, правда, кашу терпеть не могу, особенно перловку, и не потому, что эта крупа самая дешевая, просто невкусно. Однако и перловку я готов есть ежедневно. Но спать и видеть его во сне, с пакетом на голове, с открытым ртом, растопыренными жуткими глазами, я не могу.

— Подождите, Вячеслав Иванович, — осторожно, перебил его капитан, — вы сказали, что не спите четырнадцать лет. Значит, все это — пакет, труп, Павел — было четырнадцать лет назад?

— Да. В восемьдесят пятом. В июне. Стояла страшная жара. Мы проводили Артема в колхоз. Он закончил девятый. Их всем классом отправили в колхоз на картошку. А мы с Лелечкой собирались в Пярну, в отпуск. Я отрабатывал последний день перед отпуском. И тут он появился. Он пришел в магазин, долго крутился у прилавка. Он не был похож на человека, который может купить что-либо в ювелирном магазине. До закрытия оставалось десять минут, милиционер попросил его выйти. Он не возражал, не сказал ни слова. Когда он проходил мимо меня, я заметил, какое у него жалкое, потерянное лицо. А потом я увидел его на лавочке во дворе, напротив служебного входа. Он держал в зубах погасший окурок и смотрел в одну точку. Знаете, что заставило меня сесть рядом с ним? Жалость. Очень хорошее, чистое чувство. Я подумал, что он наводчик, его прислали к магазину бандиты. Такое уже случалось. Перед тем как грабить, они посылают «шестерку», покрутиться, посмотреть, кто последним выходит и закрывает дверь, в котором часу приезжают инкассаторы. Потом бедолагу-разведчика подставляют, сдают. Я, между прочим, всегда был хорошим, добрым человеком. Я многим помогал, даже с риском для себя. Но и, конечно, я не хотел, чтобы ограбили наш магазин. Я был не только добрым, но и честным.

Капитан заметил, что по щекам больного текут слезы, худые плечи мелко вздрагивают.

— Может, вам воды налить? — спросил Иван.

— Не надо… — всхлипнул старик, — не могу больше ни пить, ни есть. Вы поймите, я очень хороший человек, у меня четыре благодарности в трудовой книжке. Попросите Лелю, пусть она покажет, просто чтобы вы знали, какой я человек. Я всем помогал, причем бескорыстно. На обувной фабрике я целый месяц висел на Доске почета, и сын у меня известный журналист, — он уткнулся лицом в подушку, заплакал еще горше. Капитану ничего не оставалось, как позвать к нему медсестру.

* * *
Утром, за завтраком, Лидия Николаевна выразительно молчала, всем своим видом показывая, что не трогает сына, не мешает ему думать. Но все-таки не выдержала.

— Между прочим, я вчера встретила Варю Богданову. Просто удивительно, только недавно мы с тобой говорили о ней, вот, что называется, легка на помине. Я смотрю, идет по коридору. По какому коридору?

— По коридору Университета искусств. Она стала совсем взрослой, и такая красавица. Сразу узнала меня, спрашивала о тебе, просила передать привет.

— Очень интересно. Как она поживает?

— Она живет с человеком, который годится ей в отцы. Ему пятьдесят шесть, а ей всего лишь двадцать. Он крупный чиновник, очень состоятельный и влиятельный.

— Значит, Варя вышла замуж за пожилого состоятельного чиновника? — задумчиво спросил Илья Никитич. — Возможно, для нее это неплохой вариант.

— Илья, ты не понял. Она не замужем за этим человеком. Они просто живут вместе.

— А в институт она поступила?

— Илюша, я ведь только что сказала, что встретила ее в Университете искусств, ты же знаешь, меня туда каждый год приглашают читать курс лекций по художникам-символистам. Варя учится на втором курсе.

— Ну да, конечно. Но насколько я знаю, там обучение платное, и очень дорогое. Кто же платит за Варю?

— Ее сожитель. Фу, какое гадкое слово, — Лидия Николаевна поморщилась, как от кислого. — Но иначе не скажешь. Любовник звучит еще гаже. Впрочем, если он оплачивает обучение, значит, относится к девочке серьезно, любит ее и обязательно женится, как порядочный человек.

— А он порядочный человек?

— Говорят, да. Кстати, ты, возможно, слышал о нем. Мальцев Дмитрий Владимирович, заместитель министра финансов, довольно известная фигура. Мне сказали, он много делает для Университета, хлопочет в мэрии, в Министерстве культуры, нашел спонсоров в Германии и в Америке. Вообще, отзывы о нем самые положительные. Говорят, он неплохо образован.

— Кто говорит?

— Илья, что за ужасная манера — задавать вопрос, заранее зная, что ответ на него тебе совершенно не интересен? — нахмурилась Лидия Николаевна.

— Почему же? Мне очень интересно, от кого ты успела столько узнать о заместителе министра финансов господине Мальцеве.

— От библиотекаря университета Екатерины Борисовны.

— Он что, пользуется университетской библиотекой? — усмехнулся Илья Никитич.

— Ты зря смеешься, Илюша. Редко, но пользуется. Заместитель министра интересуется историей, точнее, историей обрусевшей французской знати, которую приютила Екатерина Вторая во время французской революции.

— Он что, пытается выяснить свое родословное древо? Хочет стать членом дворянского собрания? Это сейчас модно, объявлять себя потомственным князем или, на худой конец, графом.

— Да, Илюша, ты угадал, — улыбнулась Лидия Николаевна, — возможно, нашу Вареньку Богданову ждет большое будущее. Ей предстоит стать не просто женой богатого чиновника Мальцева, но графиней. Ее будущий муж попросил найти для него все, что есть о роде графов Порье.

ПОЛИНА ДАШКОВА