Всё устроиться к лучшему...

Как ни трудно в это поверить, но рано или поздно всё устраивается к лучшему. Трудно поверить сейчас, когда боль стальными зубьями впивается в тело. Когда рвёт она и крошит. Когда.… Неужели же - это к лучшему? И усомнился бы я. Усомнился бы, будь молодым и зелёным. Усомнился бы, не пройдя  тяжкие испытания жизни, и не приобрети - на пути этом тяжком - опыт, твёрдо убеждающий, что к лучшему всё. Нет в этом сомнений. Нет, несмотря на свербящую боль.
    Конечно же, говоря об отсутствии сомнений, излишне я поспешаю. Не свойственна такая спешка опытным и зрелым. Присуща она лишь неокрепшим - не покрывшимся надёжной корой терзаний и мук - недорослям. Это для них всё ясно.  Это они прямолинейно рвутся в выси, не желая растекаться мыслью по древу. Но стоит ли пенять молодости на молодость её? Иное мы, испытанные великаны жизненных бурь. Эти-то бури и сделали нас великанами. Но, видимо, боль и расходящийся от неё страх - делают меня непривычно торопливым в рассуждениях своих. Так прав ли я, превозмогающий жгучую боль, говоря об отсутствии сомнений? Действительно, что мы знаем об этом мире, чтобы не сомневаться хоть в чём-то? Что можем мы знать, даже и проведя в наблюдениях за ним века и века?
    Конечно же, выявили мы за время это не малое: коренные законы его существования. Конечно же? Конечно же, нет!  Нет, вроде бы, и трудно оспаривать закон притяжения…. Вроде бы, и поросли младой уже ясно, что всё сущее, в земле пребывающее, тянется к тверди небесной. Всё туда! И росток малый, и гигант многовековой. Все к небу! Все к солнцу! Манят выси. Притягивают. Всё сущее, в земле пребывающее – притягивают.
    Уж это – закон. Закон природы, и действует он равно на всех.  Вот и вода, с чего бы, как не повинуясь закону этому, закону небесного притяжения, стремится из земли по корешочкам и корневищу - вверх и вверх - по стволу и к каждой веточке моей, к каждому моему листочку. Вроде, и ясно всё. Ан нет! Поживи ты, каплю ещё совсем поживи, только-только пробейся зелёной макушкой из колыбели своей – земли, а и усомнишься сразу в незыблемости незыблемого. Только-то и хватит веры твоей в строгие законы мироздания - что до первого дождика. И что тут сказать? Понять ли зелёному пострелёнку, с чего это - по законам по всем стремящаяся ввысь вода - вдруг меняет своё направление. Что заставляет её - преодолеть притяжение тверди небесной и, поправ основные законы бытия, спускаться на землю? Не то что ему, но и мне, многие века, круг за кругом, наращивающему мудрость свою и память, не понять это. Что ж? Парадокс неведомого. Мало ли парадоксов этих в запасе у него? Вот и детки мои, отрываясь по осени с моих же ветвей, опускаются отчего-то к земле, а не падают в твердь небесную? Какую же боль я испытал, обронив первых своих отпрысков! Какую боль испытываю я и сейчас! Что же мне стонать пред болью этой? Пройдёт она, как и та, давняя, что казалось, искорежит меня на веки, а ныне и кольцо-то памяти о ней сыщешь с трудом. К лучшему всё!
    Вон они, детки мои из первой поросли. Могучие два, рядом почти стоят. Срастаться, похоже, будут. Крепыши…. Но не из первой. Нет, не из неё. Вон тот, заросший совсем мхами пнище, тот – да! Последний – из первых моих. Как же он стонал! Ужели и я сейчас - так же скриплю от леденящей боли на всю дубраву? Неужели, тысячи болей переживший, задубевший от разлук и потерь, сдамся я сейчас; и, гневно отринув все круги опыта своего, провозглашу – нет, не всё к лучшему, что ниспослано нам?!
   Но как ни трудно в это поверить, но всё, рано или поздно, устроится к лучшему. Примеров вам? Не счесть их на веку моём, много-много вековом. Порыскать только по кольцам памяти моей…. Пораскинуть только ветви мыслей…. Первый, да именно самый первый страх я испытал - от крохотной склизкой твари. Она ползла и извивалась прямо во мне. Ползла и, оставляя за собой лабиринты проходов, жрала, жрала и жрала меня. Да разве сравнится та боль -
 с нынешней моей болью? И хоть нынешняя тысячекратно сильнее, но та, первая самая, сопровождалась таким корневым страхом, что содрогнулась вся плоть моя. Всё моё естество, съёжилось от этого страха. Она, тварь эта склизкая, безмозглая и зубастая, сожрёт меня всего. Всего без остатка! Прогрызёт меня до сердцевины моей. Она…. Ха! Прямо сейчас - тысячи подобных той, первой, тварей - грызут меня и суетятся во мне. Мне же, с трудом неимоверным, нужно напрячь всё моё единственное чувство, что бы хоть как-то ощутить: вот они, твари. Никуда не делись. Елозят и копошатся во мне. Пусть им! Крепше буду! Я тогда и стал крепчать. Затвердел, заматерел, опоясался слой за слоем бронёй коры…. Но страх, первый свой страх, я познал именно тогда. Что-то от него во мне осталось навсегда. Именно это что-то и корчится сейчас под жалкими зубьями боли. Именно…. Но всему - свой круг времени.
   Однажды, нечто остроносое, ухватившись цепкими лапчонками за мою ветвь, принялось меня же и потюкивать. Даже сейчас, цепенея от боли и ужаса, не могу сдержаться от трепета смеха, вспоминая свой тогдашний испуг. Дупло! Остроносое вытюкает во мне дупло! Это же на всю жизнь! Как же, я – и с дуплом?! Вот же -
дубина дубовая! И что же? Не на пользу разве мне это стало? Не на благо разве? Разве не устроилось всё к лучшему?
   Истинно! Истинно глаголю вам: как не трудно в это поверить, но всё, рано или поздно, устроится к лучшему! Преодолевая пилящую меня боль, подавляя накатывающиеся волны страха, вытаскиваю из ран своих и червоточин, всё новые и новые кошмары долгой моей жизни. Кто бы поверил тогда? Сам бы я разве поверил, что и рыломрыл обнаживший и обглодавший треть моих могучих уже корней, но и он вписывается в общую картину устроения всего к лучшему? Каюсь! Сетовал я тогда. Роптал и на судьбу свою, и на мироздание самое. Да казалось, и было с чего роптать. Не удивительно было и сетовать. Бок мой тогда - начал усыхать. Весь я чах и слабел. Мог и погибнуть. Мог ли? Нет же, дети мои! Не мог, конечно же! Справедливо неведомое! И устроено так не нами и туманно для нас, но к лучшему для нас – устроено. С трудом, через многие и многие смены листвы, оправился я. Зарубцевались страшные раны мои, задубели покровы. Но отстал я, понятно, в размерах. Слаб был. Но не столько даже плотью слаб, сколько – духом. Унынию предавался. Плакался горестно. Скорбел немощно. Солнышка мне не доставало из-за разросшихся сродственников моих. « Охуньки мнетушки - болезно и горестно» - стенал. Глупец! Дуб, воистину, стоеросовый!
    Где они, сродственники те самые, гордовымахавшие? Чванились много, сучья в небо задирали. Позабыли, позапамятовали, что в землице, да в грязице корешочки их обитаются. Оторвались от корешочков своих. Вознеслись! Возгордились! «Сердца их надмились и дух ожесточился до дерзости!»
   Твердь небесную ветвями своими ощупывали. С тверди и кара за гордыню, да за вознесение! Огня-то небесного на всех запасено. Возжаждали неба для себя, для одних. Им и пожраны были! Пожраны, как солома сухая, без следа, без остатка.
      Кто же был - этот рыломрыл, как не благодетель мне? Сократил он мощь мою, смирив тем самым гордыню непомерную. К лучшему всё устроилось. Непременно, всё и всегда, устраивается к лучшему. Всё в промысле неведомого! Всё в руциях его! «Слаще мёда и капель сота - суды его!» Судит неведомое нас, но к лучшему для нас – судит!
   К лучшему ли, тварь ненасытная, копалась в недрах моих? К лучшему ли – вгрызалась клювием железным в одно из дупел моих? Кромсала там, ковыряла, коверкала. Болью изгрызывала тело мое. К лучшему ли? Сомнением тешитесь? Что ж, смакуйте его! Вкушайте лакомое столь сомнение, но ответствуйте! Знаете ли, чем расплатилась тварь ненасытная за боль, да за терзания мои? Да кто же поверит, что оно, существо это вечно берущее, выпустит из отростков своих загребущих - хоть малость малую, хоть кроху никчёмную? Да и первый я, может, не поверил бы. Но - изведаны ли тропы неведомого? Оставило ненасытное в болью охваченной утробе моей - благодатно-целебное злато-серебро. Сколько же радости, сколько мощи, сколько здоровья получил я от нежданного подарка этого! И до сих пор ещё - каждым волокном своим, каждой клеточкой своею - ощущаю я, вросшее почти уже и в сердцевину, это сокровище души моей. Так что к лучшему всё устроилось. Устроилось по неведомой нам воле неведомого! Неведомого, но вечно благого к нам.
   А по чьёй же ещё воле свершиться могло это чудо? Уж если и о себе многомогучем - твёрдо реку, что и жёлудь не сорвётся с ветвей моих - без воли неведомого, то что уж говорить о свободе от воли этой, любой другой твари?
   Нет, есть, конечно, и среди нас - умы неокрепшие, соблазнённые парадоксами неведомого. Умы, в зелени ещё пребывающие и от зелени своей сомнение сеющие. Эти-то побеги, толком ещё и неокорившиеся, сами в воле неведомого сомневаются, зато волей этой наделить пытаются и себя малоумных, и даже и более того - всяких тварей неразумных. Эх, поросль неокрепшая! Зелень одновековая! По-вашему, что ж, тварь ненасытная - по собственной воле одарить меня решила? Да будь её воля!? Но нет у ненасытных воли. Ни воли у них своей нет, ни, вопреки мнению молодняка зеленозрелого, нет ни сознания, ни разума. О, времена! Дубы - клонят слух к осинам трепещущим и сами трепетать начинают. Трепетать перед жалкой ненасытной тварью, да перед волей и разумом её, не
существующими. Поветрие такое, видно, всерьёз наделять тварей этих зачатками разумения и сознания. Ответствуйте же мне, скороспелки, откуда, из каких источников черпать может мудрость тварь, не имеющая корня связующего с колыбелью сущего? Ответствуйте, не задубевшие в коре истины, каким образом у существа, не способного даже и на пару листовых смен замереть и сосредоточиться, созреет мысль? Пусть бы ненасытная тварь и овладела мышлением, не жалко мне, но где отыщет она время, необходимое для того, чтобы, без суеты и вихляний, отдаться мыслительному потоку? Ненасытная она тварь, никогда и ничем ненасытная, а значит, не дано ей не суетиться, не дано, значит, и мыслить.
   Нет, зелёное племя! Нет, да и не может у тварей, в мельтешении век проводящих, возможности для складывания хоть бы и дальнего отголоска сознания и разумения! Но не о такой банальной (хоть и подвергающейся в последние времена сомнению) истине - хотел ректи вам. Не будьте страшливы пред ненасытною тварью! Не будьте страшливы, ибо нет ненасытной твари вообще. Но-но! Не качайте судячи кронами, не трепыхайте всуе листочками! Не лишился я разума последнего от боли терзающей. Но, нет – ненасытных! Мираж это, побасёнки друидов, дриадовы мороки! А и как же ещё назвать существо, обретающее себя, становящееся собой, - лишь среди подобных себе? Возьмите же, сомнители, жёлудь свой самый наипоследний и закиньте его волей неведомого в берёзовую рощу! Вырастет ли он в берёзу, спрашиваю я вас? Станет ли сосной в сосняке? Расплачется ли ивой прорости в окружении ив? Не потрескайтесь со смеху! Жёлуди не порастрясите! Сам бы зашёлся бы хохотом на всю бы на дубраву, но захожусь ныне, братии, лишь от боли лютой, токмо от страха неизбывного.
   К эвкалиптам занесёт жёлудь ваш, к кактусам ли, к саксаулам, всё будет он – дубом. Сгинет, зачахнет, коли не сгодится ему земелька чужая, да твердь – не здешняя, а кактусом – не вызреет, секвойей – не обернётся. Ибо, что сеяли, то и иметь будете. Ибо в каждом плоде, нутро его и суть, и сердцевина. Но нет сердцевины, нет сути в твари ненасытной! И забрось его жёлудем малым к рыломрылам, и содеется он рыломрылом. Зашвырни к лунавоям, лунавоем и обрятшется. Посади кактусом, взрастёт – колючками. Нет у ненасытного сердцевины своей – нет, стало быть, и самого ненасытного! Русло он без реки, дым без огня, кора без нутра….
   Истинно реку: сеящий злое от злого и зачахнет! Сеящий доброе, добром и распустится! Но не сеет ненасытный, ни злого, ни доброго. Вымысел он! Выдумка – неведомого! И нет, и не может быть - никакой своей воли - у неразумного вместилища пустоты. Неволен он в себе, а воля у неведомого и только в неведомом – воля! И всё к лучшему устроено - по воле его.
   Боль сминает разум мой. Страх трепещет в листве моей. И потому скачут, прыгают мои мысли, вместо спокойно-размеренного течения по круги своя. Но и через боль и через постыдную суету своих мыслей - не потеряю я уверенности в подаренном нам неведомым - устройстве всего к лучшему.
    Откуда же тогда - страх мой, нутро разрыхляющий? Откуда ужас, познанный впервые ростком крохотным и не покидающий меня по сию, многажды вековую пору? Чего трепещу я, могучий патриарх? Не меньше ничуть трепещу, чем поросль зеленомыслящая? Ежели - к лучшему оно всё устроится?.. Неведомого трепещу! Как не убояться неведомого? И знаю ведь, что благое оно, и нет в нём и почки вне благого, а – трепещу. Как не убояться неведомого?! Как не убояться конца своего неминуемого? И ведь знаю, что нету конца. Нету конца и быть – не может! Для чего ж иначе - беды и горести, вынесенные мной и избороздившие тело моё нарывами и язвами? Для чего - мысли мои, круг за кругом выстраивающие плоть мою, круг за кругом пытающиеся обустроить мироздание? Я, весь я, для чего? Для чего всякое бедствие оборачивалось мне во благо? Для чего всё к лучшему устроено? Для чего мне лучшее, если не будет меня? Совсем не будет. Ни листочка ржавого, ни сучка не останется. Ни мысли великой, ни мыслёнки махонькой. Не может такому статься! Нелепо это и негоже так! Бысть мне в веках! Бысть мне и в века веков! Вечно мне бысть! К лучшему всё устроено!
   Стальные зубья боли всё глубже и глубже впиваются в твердь мою. Рушат, крушат, разрывают связки мои и опоры. К сердцевине самой подкрадывается кромсающая разум боль. В страхе извиваются и корчатся корни мои. Страхом наливаются и, отягощённые страхом, клонятся ветви. В страхе цепенеют, скукоживаются, скрючиваются листочки. В страхе…
   Но нету - конца! Всё, рано или поздно, устроится к лучшему! Лишь благо в неведомом, и нет в нём и на почку нет, не благого! Всё в нём! Всё от него! Неведомое даёт снег, как волну, и сыплет иней, как пепел! Неведомое превращает скалу в озеро воды и камень в источник вод! Неведомое разрешает от бремени и обнажает леса! Всё в нём! И всё в нём – благо!
     Откуда же страх, рвущий отчаяньем душу? Как могу я - страшиться благого?! Как осмеливаюсь страшиться?! Взыщи же с меня! Даруй же мне кару! Разорви связки чресл моих! Развей меня как мякину, как утренний туман, как дым огнища! Развей без остатка! О, всеблагое неведомое! Как смею дрожать пред тобою?! Как смею сомневаться в твоей благости?
   Боль! Боль! Боль затопляет разорванные кольца моего разума! Боль!.. Но и она отступает! Но и она поддаётся! И она съёживается и забивается в самые дальние слои подкорья. Давит её, вытесняет…. Всё вытесняет во мне…. Всё вытесняет из меня – страх.
   Страх! Один только страх во мне! И не от того я клонюсь, что зубья боли подкрались уже к последним нитям, связующим тело моё воедино! Не от того сотрясаюсь я весь, замирая в последних объятиях тверди небесной…. Не от того…. Но от страха!
   В кого, о благое неведомое, воплотятся круги и кольца мыслей моих? Будет ли это - такой же многовековой великан, что шатром своим затмевает солнце, а бедами, муками, судорогами жизни своей вызывает, плач и у тверди небесной? О, сколько мук впереди! Неужели же я - не осушил до сих пор чашу сию? Неужели - снова и снова, снова и снова, и без конца?.. Неужели?
    Или же быть мне цветком однодневным, что только и распустит объятья свои навстречу солнцу, и сгинет в вечере?
    Или же горше будет кара неведомого? Ужели возмездием за сребролюбие моё, за привязанность мою к сокровищу земному - будет воскрешение в суетливо мельтешащую тварь неразумную, ничем ненасытную? Ужели в тщете и пустопорожних заботах, мелочных притязаниях и бесконечной жажде отведать всё и, ничем не насытясь, тянуться за новым ненасыщающим – протечёт будущая моя жизнь? Ужели?
      Неужели к лучшему всё устроится?
Треск оглушающий – вздох мой последний. Разрешились узлы – разомкнулись связи.
Тень моя уже отделилась и мчится, мчится, мчится туда, куда, чуть поотстав, но мчусь уже и я. Куда мчался я, с первого дня своего, устремляясь в небо, но уклоняясь к земле…