Тайные связи-10

Пронзительный звук прорвался в моё сонное сознание, причиняя невыносимую боль. С трудом разлепив глаза, я огляделся вокруг. И то, что предстало передо мной, вовсе не давало повода радоваться. Я сидел в своей старой спальне в родительском особняке на полу, прислонившись спиной к кровати и сжимая в руках подушку, которая всё ещё хранила слабый аромат Валерика. А вокруг меня были разбросаны альбомные листы, испещрённые серыми линиями, не несущими, на первый взгляд, никакой чёткой картинки. Но, схватив ближайший ко мне набросок, я затаил дыхание. С листа на меня смотрел Валера... Хотя нет, это был Валера Русик. В нём не осталось ничего от того семнадцатилетнего мальчишки, которого я помнил. Заострившиеся черты лица, жёсткий взгляд, брови, сдвинутые к переносице, и плотно сжатые губы... Это был совершенно незнакомый мужчина, ворвавшийся в мою устоявшуюся, размеренную жизнь. И он принёс с собой возмездие за мою былую трусость, за подлость, за всю ту боль, которую я причинил единственному любимому человеку.

Однако на другом рисунке я увидел нечто иное. Голова Валерки запрокинута, глаза прикрыты, а губы изогнуты в блаженной улыбке... Воспоминания ворвались в моё сознание бурным потоком. Встав на четвереньки, я начал судорожно собирать листы, быстро пробегаясь взглядом по изображениям. На этих рисунках была вся наша с Валерой ночь, единственная, которую мы провели вместе. Казалось, я запечатлел каждое увиденное мною выражение его лица, малейшие проявления эмоций, всю силу испытанного наслаждения и тени прошлого, всё ещё не отпускавшие Валерика.

- Пап! Что с тобой?!

Я замер и поднял голову. Эр стояла в дверном проёме и смотрела на меня испуганными глазёнками. Но я опять словно провалился в туман своего подсознания, шепча, как заведённый: "Надо собрать... Всё собрать..." - и подбирая изрисованные листы.

- Папочка, подожди! Мы всё соберём! Только успокойся, - всхлипывая, проговорила дочка, опустилась на пол и принялась помогать мне. Когда все рисунки неряшливой стопкой легли мне на колени, я тяжело вздохнул и уставился рассеянным взглядом на верхний. На нём Валера спал, лицо его было спокойным и умиротворённым, губы чуть приоткрыты, а на щеке, покрытой лёгкой щетиной, лежала моя ладонь.

- Когда ты всё это нарисовал? - тихим голосом спросила Эрика, усаживаясь на пол рядом со мной.

- Не помню, - прошептал я, и мне самому мой голос показался каким-то сухим, лишённым жизни. - Какой сегодня день? - пробормотал я, взглянув на притихшую дочь.

- Пятница, - ответила она. - Я всю неделю не могла дозвониться до тебя, думала, ты поехал к нему. - Эр едва заметно кивнула в сторону изображения Валерки.

- Откуда ты?.. - начал было я, но тут же осёкся при виде понимающей улыбки дочери. Страх сковал моё тело. Долгие годы я старался быть идеальным отцом, образцом настоящего мужчины, и всё зря. Теперь Эрика знала, что я не такой. Сейчас перед ней был опустившийся на самое дно гей, который так и не нашёл в себе сил признать открыто свою истинную сущность, притворявшийся хорошим мужем, но ненавидевший себя за это.

- Прости, - выдохнул я, отвернувшись, чтобы дочка не заметила предательских слёз, скатившихся по щекам.

- Ты любишь его?..

Эта фраза, произнесённая негромким голоском моей шестнадцатилетней дочерью, окончательно лишила меня всякой способности мыслить разумно. Я сдался, не в силах держать в себе ту боль, которая уже стала частью меня, въелась в каждую клеточку моего тела, прожигала мозг и не давала спать по ночам.

- Да, люблю. Люблю так сильно, как никогда никого не любил в своей жизни, - проговорил я, но тут же поправился: - Кроме тебя.

Я попытался улыбнуться, но у меня ничего не получилось. Губы дрожали, а глаза жгло от слёз. Впервые в жизни я плакал. И моя дочь стала свидетелем моей слабости.

- Я разочаровал тебя. - Это был не вопрос, а утверждение. Я искренне верил в то, что сказал.

- Что ты, пап! – воскликнула Эр. – Ты самый лучший, самый сильный и самый любящий человек на целом свете! – С этими словами дочка кинулась ко мне, обхватила за шею тоненькими ручками и принялась целовать мои щёки, лоб, скулы. – Папочка, миленький, никогда, слышишь, никогда ты не сможешь меня разочаровать! Запомни: чтобы ни случилось, я всегда буду твоей маленькой доченькой! Я всегда буду рядом! И ты можешь рассказать мне всё-всё! Я пойму! Попробую помочь, если это будет в моих силах!

Эр говорила что-то ещё, но я уже не слышал, точнее, не разбирал того, что она шептала хрипловатым голосом. Я уже знал всё, что мне необходимо было знать. Она приняла меня таким, какой я есть, и это придавало мне сил и уверенности в будущем. Наконец-то мне не нужно будет скрывать свои мысли и чувства, прятаться за маской, которую я сам на себя нацепил много лет назад в попытке сбежать от своей сущности. И в этом мире, который теперь, возможно, отвернётся от меня навсегда, будет один человечек, для которого не важно, гей я или натурал. Моя дочь любит меня и будет любить всегда.

Ещё какое-то время мы сидели на полу в спальне, затем спустились вниз. Эр на скорую руку приготовила обед, сварила крепкий кофе, а потом до самого позднего вечера мы просидели с ней в гостиной, разговаривая практически обо всм. Она расспрашивала, как мне удавалось так долго скрывать от Елены, моей бывшей жены и матери Эр, то, что я гомосексуал; с интересом слушала о моих школьных годах, о том времени, когда я только начал догадываться, что влюблён в Валеру, и о том, почему мы так и не смогли быть вместе. Я не смог рассказать ей всего случившегося тогда, лишь упомянул, что мне нет прощения за всю боль, причинённую Валерке. И хотя он сказал, что давно простил, я не верил в это. Если так, то почему он уехал именно тогда, когда мы, наконец, могли бы быть вместе?

- Я видела его, - сказала вдруг Эр, вернувшись в комнату с очередной порцией горячего кофе для меня и протягивая мне чашку.

- Видела кого? – переспросил я.

- Валеру.

- Когда? – Всё моё тело натянулось как струна в ожидании чего-то важного и волнующего.

- В прошлое воскресенье. Рано утром. Когда он уезжал из города.

- Вы разговаривали? – с надеждой проговорил я, и Эр кивнула.

- Перекинулись парой ничего не значащих фраз.

- Что он сказал? – не унимался я.

- Когда я спросила, не сыграет ли он со мной, Валера ответил, что отыграл здесь свой последний матч.

Я сник, осознав, что потерял Валерика... нет, Русика, навсегда.

- А ещё я отдала ему твои рисунки, - чуть слышно, немного испуганным голоском пробормотала дочь.

- Какие рисунки?

- Я нашла их в коробке на чердаке, когда мы переезжали из этого дома. На одном из них ты просил прощения.

Я понял, о каких именно рисунках идёт речь. Я бережно хранил их первое время, надеясь когда-нибудь отдать Валерке, но потом понял, что никогда не смогу сделать этого. Просто не осмелюсь. Не найду в себе сил подойти, заговорить с ним, даже если мы когда-либо встретимся. Но у меня не поднялась рука их уничтожить. Я просто убрал их подальше, чтобы они не напоминали мне о том страшном времени.

- Он взял их? – глухо проговорил я.

- Сначала не хотел, но я убедила его, что тебе хотелось бы отдать их ему. Я не права?

Я грустно усмехнулся.

- Иногда просто поражаюсь, откуда в тебе столько мудрости... В твои-то годы...

- От дедушки, скорее всего, - тихонько засмеявшись, ответила Эр. Я знал, что она говорила о моём отце, Понтии Дитрихе, который всегда был самым мудрым и понимающим со всеми, особенно со мной. Именно он пытался убедить меня не жениться на Лене, говорил, что мне будет слишком сложно жить такой жизнью. И оказался прав. Он один знал, что я гей. Только ему я доверял безоговорочно. И всегда приходил к отцу, когда мне становилось особенно тяжело. Папа выслушивал меня, иногда не говорил ни слова, но я знал, что он будет на моей стороне в любой ситуации.

О случившемся с Валеркой мы старались не говорить. Лишь один раз он завёл этот разговор, сразу после того как мать Валеры увезла детей из Питера. Я тогда несколько часов просидел в машине, проводив старенький форд Валеркиной матери до выезда из города и вернувшись к дому. Папа приехал поздно, застав меня дремавшим в «вольво». Я тогда спросил, что теперь будет с Валерой. А папа ответил, что постарался сделать всё, чтобы загладить мою вину перед парнем. Сразу после суда Понтий отправился к матери Валеры и отдал ей чек на полмиллиона долларов. Сначала она не хотела брать деньги, заявив, что они не помогут нашей семье отмыться от грязи. Но папа убедил её, что это не попытка откупиться, но возможность дать Валере и Тине достойное будущее. И она согласилась взять чек. Меня немного успокоило это. Теперь я знал, что у Валерки есть шанс на нормальное будущее. И я был безумно благодарен отцу за всё.

Когда они с мамой погибли, у меня не осталось никого, кому я мог бы просто рассказать, что у меня на душе. Боль, непонимание, страх копились во мне, разрушая мою семью. В итоге Ленка подала на развод. Я не стал удерживать её, понимая, что это будет нечестно по отношению к ней. Она имела право на счастье. И я отпустил её, попросив лишь об одном: чтобы она не отбирала у меня дочь, не лишала возможности общаться с ней.

Бизнес отца постепенно приходил в упадок, потому что я просто не справлялся с ним, не знал, как удержать его на плаву. Практически всё имущество, в том числе и семейный особняк Дитрихов, пришлось продать. Я купил себе маленький домик, где проводил свободное время, рисуя. Но так и не решился никому показать свои картины. Не считал их достойными внимания.

Так проходили дни, недели, месяцы... Я таял, исчезал, растворялся, становился невидимым для всех, кроме Эр. Пока не появился инвестор, пожелавший вложить средства в полуразрушенное дело моего отца. Я обрадовался возможности сохранить компанию, пусть даже она не будет больше принадлежать Дитрихам.

А дальше всё закрутилось с бешеной силой. Представитель инвестора сообщил, что комбинат будет снесён, а на его месте организуют заповедник. Это означало гибель не только для моей компании, но и для целого рабочего района, жители которого существовали за счёт комбината. И я решил переговорить с загадочным мистером Русиком лично. Каково же было моё удивление, когда я увидел Валеру. В тот момент я всё понял. Его целью и было уничтожение города. Он жаждал мести и имел на неё полное право. И я сдался.

Всё, случившееся потом, стало для меня возможностью искупить свои грехи, а потому я смиренно принимал любое наказание. Однако ночь, проведённая с Валерой, стала мне наградой, благословением свыше. Я был счастлив... Но счастье оказалось таким мимолётным. И вот я снова один. И нет никакой надежды...

- Ты должен поехать к нему! – уверенным голосом прервала мои размышления Эр.

- Нет, - выдохнул я, покачав головой.

- Папа! Ты должен!

- Нет, Эр! – взорвался я. – Я не сделаю этого!

- Почему, папа?! Теперь, когда вы можете быть вместе!

На доли секунды слова дочери вселили в меня крохотный огонёк надежды, но я тут же подавил тепло, разгоравшееся внутри.

- Мы не можем, - проговорил я.

- Но почему?!

- Он ушёл. Он принял решение.

- Как принял, так и поменяет!

- Только не Валера. Он никогда не отступает.

- Но ты даже не пытался! Папа, попробуй с ним поговорить. Ты же любишь его. И он тоже любит, иначе не приехал бы сюда.

Я покачал головой.

- Валера вернулся только, чтобы отомстить...

Эр резко развернулась и побежала по лестнице на второй этаж. Вернувшись через пару минут, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, дочка ткнула мне в лицо пачку рисунков и воскликнула:

- Месть не доставляет ТАКОГО удовольствия!

Я опешил от последних слов Эрики, даже боялся дышать, и дочь воспользовалась моим замешательством, проговорив:

- Позвони ему, пожалуйста. Просто позвони. Если он не захочет встретиться с тобой, я больше никогда не упомяну даже имени Валерий Русика.

Я смотрел в зелёные глаза своей дочери, которые были зеркальным отражением моих собственных глаз, и видел в них уверенность и надежду, что всё ещё может быть хорошо. И я сдался. Но тут же понял, что не знаю номера телефона Валерки. Каким-то образом Эр удалось невозможное. Спустя минут двадцать она набрала номер, отдала мне телефон и вышла, оставив меня одного.

Гудки отдавались тяжёлым эхом в моей голове. Щелчок, и до боли знакомый голос Валерика:

- Вы позвонили Валерию Русику. Меня сейчас нет дома. Оставьте своё сообщение после звукового сигнала.

Пронзительный писк гудка, и тишина... Я не знал, что говорить. Просто попытался отпустить свои страхи и обнажить настоящие чувства.

- Валер... Привет, это Грей... - И сердце замерло в ожидании, что сейчас я снова услышу любимый голос. – Можно приехать к тебе?.. – Неуверенно, будто боясь услышать отказ. – Я не могу без тебя...

Я ждал. Но слабая надежда, появившаяся было в душе, разлетелась на осколки, когда в трубке раздались короткие гудки. Всю ночь я просидел с трубкой в руке, ожидая звонка, но зря. Валерочка не позвонил ни в эту ночь, ни в последующие два дня. Всё было кончено. Я покинул особняк и вернулся в свой дом с твёрдым намерением никогда больше не покидать его. Несколько суток я провёл в мастерской, покинув её, лишь когда картина была закончена. Самая важная картина: мы с Валерой вместе, рука об руку... В этой картине теперь была сосредоточена вся моя жизнь...

В перерезанном горле застрял ответ
На банальную святость фраз.
И не следует больше скрывать свой крест
От чужих, слишком липких, глаз.

Подзатянутся раны, сойдут синяки
И покатится кровь вдоль тел.
Я зарыл тебя возле забытой реки.
Как я, собственно, и хотел.

Надоел мне до чёртиков траурный сон,
Опускаюсь в мирской кураж.
Это время, когда за одним миражом
Только другой мираж.

Я не видел друзей, только стан врагов.
Обречён был мой каждый шаг.
Ну а мне говорили: "Эй, ты не готов.
Вот твой валиум и прозак".

Я всегда тосковал по ушедшим дням
Беспокойной, слепой тоски.
И теперь вот брожу по сухим камням
Некогда быстрой реки.

Здесь зарыта моя непреложная суть,
В твоём горле застряла она.
И я помню, как мне говорили: "Забудь.
Два укола и всё, старина".

Это было смешно – горевать о чужом.
Возле койки – весь в белом – страж.
Эти стены страшны: за одним миражом
Только другой мираж.

Я теперь не такой, после жгучих ремней
И ударов о стены в лоб.
Так спокойно... И, кажется, всё смешней
Зарываться в себя по гроб.

В перерезанном горле я спрятал жизнь
И желание быть собой.
У реки я найду тебя и держись...
Недостаточно жить игрой.

Я зарыл тебя и, повернувшись к ним,
На колени упал, моля.
Все купились, но только не ты один.
Что мне валиум, если я...

Жил все годы с одною мечтой: убрать
Ту улыбку, что создал сам.
Твоё горло смеялось в мою кровать
Кровотоками по ночам.

Хватит, слышишь! Отныне я буду другим,
Нарисую тебе печаль.
Чтобы в грусти своей ты был лишь моим,
У реки, средь далёких скал.

Перестать тосковать на плече чужом,
Окунуться в простую блажь,
Понимая, что здесь за одним миражом
Только другой мираж.