Эфирное время

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Лиза родилась в 1959 году. Родители ее училась на втором курсе Геологоразведочного института. Им обоим было по восемнадцать лет. Оба превыше всего на свете ценили свою модную в те годы профессию, а вернее, ее внешнюю киношно-романтическую атрибутику. Рюкзак за плечами, гитара, общий вагон поезда дальнего следования, песни Городницкого и Визбора — вот это было жизнью, а все прочее презрительно именовалось «тупым мещанским существованием».

Мама впадала в депрессию, стоило ей взглянуть на корыто с пеленками, папу трясло от чинных прогулок по парку с колясочкой. Они жестоко ссорились, и, вероятно, молодая здоровая семья распалась бы за первые два месяца жизни маленькой Лизы, но на помощь пришла бабушка Надежда, мамина мама, которой тогда было всего лишь сорок лет. Совместными я усилиями кое-как дотянули до полугодовалого возраста и отдали ребенка в ясли. Надежда Сергеевна отпустила романтиков-родителей на все четыре стороны. До семи лет Лиза жила со своей молодой энергичной бабушкой, кандидатом химических наук, преподавателем Университета.

Бабушка овдовела за год до рождения Лизы. Муж ее, физик-атомщик, руководитель крупной засекреченной лаборатории, получил большую дозу радиации при испытании установки в Институте атомной энергии и умер от рака щитовидной железы. Дедушкина фотография висела у бабушки над тахтой. Лиза иногда залезала в ящик письменного стола, открывала бархатный черный футляр с дедушкиными орденами и медалями и играла в пиратов, которые прячут сокровища на острове. Она знала, что ей за это попадет, и всегда успевала вовремя все убрать, запереть ящик, спрятать ключ в одну из старинных фарфоровых вазочек на серванте. Бабушка так ни разу ничего и не заметила, она вообще мало что замечала вокруг, писала научные статьи, работала с десятком аспирантов, неслась по жизни со спринтерской скоростью и волочила с собой за руку сонную маленькую Лизу с двумя косичками, которые всегда расплетались по дороге в детский сад.

— В следующий раз ты будешь сама причесываться, — говорила бабушка, на бегу завязывая капроновые ленты бантиками, — и вообще, человек все в этой жизни обязан делать самостоятельно.

В четыре года Лиза умела застилать свою постель, одевалась и раздевалась без посторонней помощи, причем всегда знала, где лежат ее маечки, носочки, носовые платочки и не изводила бабушку вопросами. Без всяких напоминаний чистила гуталином свои ботинки и зубным порошком белые матерчатые туфельки.

Летом Лизу иногда забирала на дачу сестра покойного дедушки тетя Клава. Лиза любила старый двухэтажный деревянный дом с большой застекленной верандой. Участок в десять соток казался ей Целым миром, там шуршали крылья бабочек, звенели крошечные комариные скрипки, стрекотали кузнечики, в малиннике у забора злая крапива охраняла дымчато-рубиновые нежные ягоды. В конце июля над плотной темной зеленью кустарника кружил сизый одуванчиковый снег.

Лиза знала, что до революции на этом месте находилось дворянское имение Батурино. Там, где участок сливался с дубовой рощей, у болотца, сохранился круглый каменный остов беседки.

Бабушка Надежда приезжала на дачу редко, родители еще реже. С мая по сентябрь там обитали тетя Клава, ее сын Валерий и невестка Зоя. Своих детей у них не было, с маленькой Лизой они никак не могли найти общего языка, то умильно сюсюкали, то раздражались из-за ерунды, принимались усиленно воспитывать. Впрочем, большую часть дня Лиза была предоставлена самой себе. Иногда ее самостоятельность вызывала у родственников целую бурю эмоций. Пятилетняя девочка бралась мыть посуду, делала это вполне грамотно в неудобных дачных условиях, наливала в тазик горячую воду, сыпала сухую горчицу, потом споласкивала тарелки под рукомойником.

— Что ты делаешь?! Ошпаришься, все перебьешь! — восклицала тетя Клава.

— Не беспокойтесь, я умею, — отвечала Лиза и вежливо улыбалась тете Клаве. Этой взрослой улыбке она научилась у бабушки, долго, старательно скалила зубы перед зеркалом, пока не получилось похоже.

— Ну что ты гримасничаешь? Я хочу тебе помочь, а ты скалишься, как собачонка. Странный ребенок.

В определение «странный ребенок» дачные родственники вкладывали всю силу своей нелюбви к Надежде Сергеевне и Лизиным родителям. Бабушку они считали надменной эгоисткой, маму и папу называли не иначе как «эти».

Лиза чувствовала, что у взрослых какие-то сложные, злые отношения, но она так любила деревянный дом, сад, дубовую рощу за садом, серебристое лягушачье болотце в глубине участка, что старалась не замечать семейных конфликтов и упрямо просилась на дачу. А что там они говорят про бабушку — не важно. Она все равно самая красивая, самая умная в мире.Легкая, стремительная, с гладкими блестящими волосами цвета лимонной карамели, в светлых узких платьях, в туфельках на острых «шпильках», в волшебной дымке дорогих духов, бабушка приводила ее в детский сад раньше всех, иногда даже раньше, чем приходили на работу воспитательницы, а забирала позже всех.

— Ты разумный человек, ты понимаешь, что я задержалась на работе, — говорила бабушка.

Родителей Лиза видела редко и не воспринимала всерьез. В бабушкиной чистой элегантной комнате появлялись шумные некрасиво одетые существа, от них пахло дымом, лица их были темны от ветра и солнца. У папы лохматая светлая брода не — приятно шевелилась, когда он разговаривал или жевал. Однажды на кухне, рассказывая об очередных таежных приключениях, мама вытащила из кармана штормовки огромный складной нож, вскрыла банку тушенки, отломила горбушку от белого батона и стала есть прямо из банки, подхватывая ножом большие куски мяса.

— Оленька, ты уже вышла из тайги, — тихо произнесла бабушка, и Лиза на всю жизнь запомнила, какое у нее было при этом лицо.

В Москве родители не задерживались надолго, а если такое случалось, то двухкомнатная маленькая квартира в Новых Черемушках за неделю превращалась в филиал геологической экспедиции. Посреди комнаты раскладывалась палатка, мама, сидя на полу, латала ее суровыми нитками. В соседней комнате папа чинил байдарку. Приходили бородатые юноши в грубых свитерах, спортивно-туристического вида девушки курили на балконе. Все время кто-то играл на гитаре и пел песни про тайгу. Не хватало только костерка на кухне. Маленькая Лиза просилась назад, к бабушке.

Родители плохо чувствовали себя в городе. Они легко справлялись с бытовыми проблемами в полевых условиях. Там, в степях Казахстана, на Камчатке и Курилах, в восточносибирской тайге они умели разжигать костры одной спичкой, раскладывать палатку под проливным дождем за десять минут, строить непромокаемые шалаши из ельника, скручивать котелки из бересты и кипятить в них воду, жечь чагу, спасаясь от комаров и гнуса.

В Москве становилось проблемой мытье посуды, поход в гастроном приравнивался к подвигу. Они не вылезали из своей спортивно-полевой униформы. Китайские кеды, трикотажные треники с вытянутыми коленками, тельняшки, куртки-штормовки. Зимой Лизин папа мог отправиться в гости в телогрейке и кирзовых сапогах. Мама если и делала попытки принарядиться, то всегда это кончалось плачевно. Капроновые чулки на ее ногах морщились, пузырились, закручивались спиралью. Каблуки перекашивались и ломались. У платья почему-то обязательно отпарывался подол, у юбки ломалась молния, с блузок градом сыпались пуговицы.

Когда Лизе исполнилось семь, бабушка с чистой душой вручила ее родителям, потому, что в школу ребенок должен поступать по месту жительства, потому, что у бабушки изменились обстоятельства. Она выходит замуж за своего аспиранта, который моложе на пять лет, она работает над докторской диссертацией и скоро станет заведовать кафедрой, свободного времени у нее нет ни минуты, в сутках всего двадцать четыре часа, и вообще, девочка уже большая и совершенно самостоятельная.

Чем старше становилась Лиза, тем больше походила на бабушку Надежду. День ее был расписан по минутам, воротнички и манжеты на школьном коричневом платье сверкали белизной, красный галстук был идеально выглажен, обувь вычищена до зеркального блеска, светло-пепельные волосы, расчесанные массаж — ной щеткой до шелковой гладкости, заплетены в тугую аккуратную косу.

Порванные колготки, пятно на платье, опоздание в школу на три минуты, четверка вместо пятерки — все это вырастало для нее в трагедию, но переживать и плакать она позволяла себе только ночью, в подушку. Со стороны казалось, что все ей дается легко, без усилий. Никто не догадывался, что разумная, аккуратная, улыбчивая девочка живет так, словно идет по канату над пропастью, и каждый неверный шаг не просто опасен, а смертельно опасен. Лиза не умела прощать себе даже самых мелких ошибок. Она раздражалась, ненавидела себя и превращала собственную жизнь в кошмар. Из-за ерунды, из-за четверки в четверти, могла заболеть всерьез, с высокой температурой.

С первого по десятый класс она была лидером. Со всеми умудрялась поддерживать ровные отношения. Избегала конфликтов с ловкостью опытного дипломата, муштровала себя как злобный фельдфебель нерадивого новобранца. Ей плохо давалась астрономия, и хотя она уже знала, что поступать будет на исторический факультет университета и астрономия ей не пригодится, все равно сидела ночами над учебником, читала дополнительную литературу. Не понять, не одолеть что-либо было для нее оскорбительно.

В университет она поступила сразу после десятого класса, с первой попытки. Экзамены сдала на «отлично» и не считала это победой. Иначе просто быть не могло. В университете, как и в школе, близких друзей у нее не было. Сокурсники относились к ней так, словно она была старше их лет на двадцать. Ее уважали, ей смотрели в рот, она была лидером потому, что никогда не ошибалась и не радовалась чужим ошибкам. Всегда находила выход из самых сложных ситуаций, не только для себя, но и для других, причем совершенно бескорыстно. Со всеми она была приветлива и доброжелательна, но никого не подпускала к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки.

Идеальная фигура, идеальная кожа, правильные строгие черты лица, пепельные густые волосы, большие голубые глаза — при всех этих щедрых данных она могла бы стать красавицей, роковой женщиной, но не становилась, потому что это ей было не интересно.

— Внешность сама по себе ничего не значит, — говорила бабушка Надежда, — если ты разгильдяйка и дура набитая, то хорошенькое личико тебе только прибавит проблем, создаст иллюзию благополучия и вседозволенности, а нет ничего гаже лопнувших иллюзий. От них остаются грубые рубцы на всю жизнь, как от глубоких гнойников. Ты хороша без всяких усилий, в этом нет никакой твоей заслуги, следовательно, это ничего не меняет в твоей жизни. То, что дается даром, без усилий, не стоит воспринимать всерьез. Женщина, которая строит расчеты на своей внешности, как правило, проигрывает по-крупному, не сегодня, так завтра.

На влюбленных мальчиков-сокурсников Лиза смотрела с добродушной сочувственной усмешкой. Пылавшие вокруг юные страсти, романы, измены, сплетни, аборты, ранние свадьбы и разводы касались ее постольку, поскольку кто-нибудь из пострадавших приходил поплакать ей в жилетку. И чем больше было чужих слез, тем тверже становилась Лизино убеждение, что сама она никогда ни в кого не влюбится. Ей не хотелось сделаться героиней сплетен, попасть в страшный советский абортарий, оказаться обманутой и так далее. За блеском влюбленных глаз ей виделся мрак неразрешимых унизительных проблем. Она продолжала осторожно идти по канату над пропастью, тщательно просчитывая каждый следующий шаг, потому что ошибка могла обернуться для нее смертельной бедой.

Даже в мужа своего Лиза ни минуты не была влюблена. Просто он оказался самым умным и надежным из всех прочих претендентов на ее руку и сердце.

С Михаилом Генриховичем Беляевым Лиза познакомилась в архиве музея Революции. Ей было двадцать, она заканчивала третий курс, писала курсовую работу по народовольцам, по совету преподавателя обратилась за помощью к специалисту, научному сотруднику музея. Специалистом этим оказался Михаил Генрихович.

Тридцатилетний интеллектуал был молчалив, широк в плечах, смотрел на Лизу снисходительно и нежно, обращался с ней как с маленьким балованным ребенком. Никто на свете, включая маму папу и бабушку, никогда, даже в самом раннем детстве, не видел в ней ребенка.

Через несколько дней после знакомства они засиделись в музейном архиве до закрытия, В пустых гулких залах не было ни души.

— Давайте перекусим и продолжим, — сказал он и вытащил из портфеля пакет с бутербродами. Их было всего четыре, и все с колбасным сыром, который Лиза с детства терпеть не могла. Михаил Генрихович тут же понял это по выражению ее лица, хотя она была уверена, что не подала виду.

— Не любите колбасный? — спросил он очень серьезно, как о чем-то важном и значительном.

— Нет, — призналась Лиза, — не люблю.

— А какой вам нравится?

— Швейцарский. С большими дырками, но он бывает только в заказах и в закрытых буфетах.

Михаил Генрихович тонким ножиком вырезал в ломтике сыра несколько аккуратных круглых дырок и протянул бутерброд Лизе:

— Пожалуйста. Вот вам швейцарский.

Лиза почувствовала, что в ближайшие несколько лет вряд ли встретит кого-то лучше, чем он, и ничуть не удивилась, когда Михаил Генрихович предложил ей выйти за него замуж. Он сначала предложил это, а потом уж пригласил к себе, в свою однокомнатную холостяцкую квартиру поздним вечером.Для всех они были идеальной парой. Оба терпеть не могли конфликтных ситуаций и умели легко справляться с любыми затруднениями, которые обязательно возникают при совместной жизни. Оба были правильными, мудрыми, ответственными людьми и ценили друг друга потому, что знали, как мало таких на свете. Каждый был уверен, что вытянул самый счастливый в жизни билет из всех возможных для него лично.

Лиза закончила университет с красным дипломом, и через несколько месяцев родился здоровенький крупный мальчик Витя. Михаил Генрихович продолжал работать в музее, получал все меньше, но и это не стало проблемой. Лиза умудрялась учиться в аспирантуре и зарабатывать с маленьким ребенком на руках, ночами писала хлесткие аналитические статьи для самых модных газет и журналов, бралась консультировать кинорежиссеров, которые снимали исторические фильмы, попутно собирала материалы для кандидатской. Все, за что бралась, она делала отлично. Ей хватало пяти часов сна, ни разу, несмотря на зверскую усталость, она не сорвалась, не повысила голос на мужа.

Чем старше она становилась, тем острее чувствовала, как провисает под ее ногами невидимый канат. Умерла бабушка Надежда. Папа отморозил ноги и руки в казахской степи, в маленькой районной больничке Павлу Сергеевичу ампутировали правую кисть и левую ступню. В Москве удалое сделать протезы, но жизнь казалась конченой, постаревший геолог-инвалид жестоко запил. Мама сначала проявляла чудеса любви и героизма, ухаживая за ним, спасая его от глубокой депрессии и надвигающегося хронического алкоголизма, но не выдержала, попыталась уйти к другому человеку, однако вскоре вернулась к папе и стала пить вместе с ним.

Лиза обошла всех известных и неизвестных наркологов Москвы, прочитала груды медицинской литературы, через полгода могла бы сдать экстерном экзамен по наркологии, однако из огромного количества усвоенной информации сделала единственный вывод: родителям ее помочь невозможно. Логика проста, как мычание. Человек может бросить пить, но только если сам захочет. Родители бросать не хотели.

Мама опускалась быстрее, чем папа. Квартира в Черемушках превратилась в вонючий сарай. Пьяная мама ползала по брезентовым клочьям истлевшей палатки, в руке ее дрожала толстая иголка, она старательно штопала, латала, протыкала иглой прогорклый воздух. Папа с «беломориной», прилипшей намертво к нижней губе, левой рукой пощипывал струны треснутой гитары и напевал что-то невнятное про звездное небо над тайгой.

Лиза оставляла сумки с продуктами и молча уходила. Все рушилось, невидимый канат под ее ногами обрывался. Она летела в пропасть, и некому было подхватить ее. Михаил Генрихович дорожил ею как ровным, надежным, самостоятельным человеком, «товарищем по семье», который никогда не дерзнет нарушить его покой своими проблемами. Сын Витя был еще совсем маленький. А близких друзей, перед которыми не стыдно расплакаться, она так и не нажила.

Боль пульсировала внутри, как звуковая волна при экстренной посадке реактивного самолета. От боли звенели барабанные перепонки, распухало сердце. Лиза продолжала жить на автопилоте, не позволяя себе расслабиться ни на минуту. Ничего не изменилось в ней, она была все так же работоспособна, обязательна, приветлива. Только иногда взгляд ее застывал, как будто леденел. Голубые глаза становились почти белыми, смотрели в точку и ничего не видели, кроме мрака у хаоса.

Витя подрос, он был умным развитым мальчиком, в четыре года знал все буквы в пять читал по слогам. В 1988-м Михаил Генрихович уволился из музея, легко и быстро освоил компьютер. Он в совершенстве владел английским и немецким, устроился на работу в только что открывшуюся российско-австрийскую компьютерную фирму, стал получать приличные деньги, выезжать за границу.

Лиза продолжала писать статьи, заработала известность как политический обозреватель. Ее все чаще стали приглашать на телевизионные ток-шоу, мода на жаркие дискуссии в прямом эфире была в самом разгаре. Ток-шоу смотрела вся страна, лица публичных спорщиков запоминались зрителями надолго и всерьез. Елизавета Беляева тут же стала любимицей публики. Она говорила убедительно и остроумно, свободно держалась перед камерой и отлично смотрелась на экране. К тому же она довольно лихо сумела вписаться в склочный завистливый телевизионный мир, где вместе с популярностью обязательно растет число тайных и явных недоброжелателей, всегда готовых к активным действиям.

Вскоре ее пригласили в качестве постоянного эксперта-консультанта в одну из популярных публицистических программ. Раз в неделю Лиза делала обзор политических событий, у нее была удивительная способность излагать сложные мысли простым и доступным языком. Она не подавляла среднего телезрителя своим интеллектом, а, наоборот, заряжала, создавала иллюзию, что это он, зритель, такой умный, все понимает и отлично во всем разбирается. Она искренне, тепло улыбалась в камеру, шутила смешно, но без злобы и пошлости. Вскоре у нее появилось множество постоянных поклонников и даже фанатов. Были зрители, которые смотрели публицистическую программу исключительно ради Елизаветы Беляевой.

Однажды известный политик в интервью назвал ее «самым милым лицом нынешнего телеэкрана». Потом, пойманный в фойе на каком-то фестивале популярный киноактер на вопрос журналиста, что он думает о сегодняшних телеведущих, ответил, что больше всех ему нравится Елизавета Беляева, и, чтобы ее увидеть, он смотрит каждый четверг какую-то глупую молодежную программу. Он морщился и щелкал пальцами, вспоминая название программы.

— Но Беляева не телеведущая, — заметил корреспондент, — она эксперт, обозреватель, консультант.

— Какая разница? — улыбнулся в камеру актер. — Кроме нее, там не на кого смотреть и некого слушать.

Дело кончилось тем, что Лизу с треском вышибли из программы, заявив, что она не правильно понимает ее концепцию.

Лиза запретила себе страдать по этому поводу. Она была на четвертом месяце беременности, ей следовало поберечь нервы.

К тому же известный режиссер затеял съемки исторического телесериала и пригласил Лизу в качестве консультанта, так что без работы она не оставалась ни дня.

Муж ее к этому времени получал столько, что она могла бы сидеть дома и воспитывать детей. Но это для нее было исключено. Совмещать работу и семью — не проблема, если умеешь толково распоряжаться временем, не даешь себе расслабиться.

Дочку она назвала в честь бабушки, Надеждой. О том, что у знаменитой и всеми любимой Елизаветы Беляевой родилась дочь, сообщило несколько тонких иллюстрированных журналов, сопроводив публикации красивыми цветными снимками.

Между тем у Павла Сергеевича случился инфаркт. Он попал в реанимацию. Мама на некоторое время бросила пить, взбодрилась, подтянулась, надела кроссовки, джинсы, стала приезжать к внукам. К ее приезду все спиртное, которое было в доме, прятали куда-нибудь подальше. Ольга Федоровна чинно пила крепкий кофе, курила на балконе, иногда рвалась постирать пеленки, всякий раз забывая, что Михаил Генрихович покупает для Надюши в валютном супермаркете то, что можно назвать одним из величайших достижений западной цивилизации, — памперсы.

Из больницы Павла Сергеевича перевезли в дорогой подмосковный санаторий. Он почти поправился, но стоило ему вернуться домой, и все пошло по-старому. Выздоровление надо было непременно отпраздновать, совместный запой продолжался неделю, закончился вторым инфарктом. На этот раз спасти Павла Сергеевича не удалось. Ольга Федоровна стала пить в одиночестве. То ли здоровье у нее было крепче, чем у мужа, то ли просто Господь хранил, оставлял ей шанс, но алкоголизм ее вошел в ту стадию, когда запои чередуются с долгими периодами просветления, и это может продолжаться многие годы.

Подросла Надюша, Лиза вернулась на телевидение. В программе «Стоп-кадр» поменялся состав ведущих, и Лизу опять стали приглашать туда в качестве консультанта, что серьезно подняло рейтинг программы.

На первом канале в очередной раз сменилось руководство, Елизавета Беляева стала одной из ведущих ежедневных новостей, появлялась в эфире два раза в неделю. Кроме того, каждый понедельник она вела двадцатиминутную передачу «Личность», в непринужденной обстановке за чашкой кофе беседовала с известными политиками, экономистами, юристами. Попасть к ней на передачу было не только престижно, но приятно, она в совершенстве владела искусством диалога, никогда не выставляла собеседника в невыгодном свете, была приветлива, доброжелательна, но при этом умела создать ощущение довольно острой дискуссии.

Популярность ее росла, ей было сложно выйти на улицу, зайти в магазин. Ее узнавали, на нее глазели, у нее просили автографы. Несколько постоянных сумасшедших поклонников дежурили у дома, караулили у Останкино. Стоило мелькнуть на каком-нибудь светском мероприятии, тут же щелкали фотовспышки, и в дюжине желтых изданий появлялись ее снимки с язвительными комментариями.Популярность ее росла, ей было сложно выйти на улицу, зайти в магазин. Ее узнавали, на нее глазели, у нее просили автографы. Несколько постоянных сумасшедших поклонников дежурили у дома, караулили у Останкино. Стоило мелькнуть на каком-нибудь светском мероприятии, тут же щелкали фотовспышки, и в дюжине желтых изданий появлялись ее снимки с язвительными комментариями.

«Образец добропорядочности, Елизавета Беляева никогда не обнажает плечи и ноги, многие подозревают, что нашей телезвезде есть, что скрывать».

«Если вы думаете, что в бокале у Беляевой французский коньяк, то ошибаетесь. Там всего лишь виноградный сок. Беляева не употребляет спиртного, не ест мяса и никогда не ссорится с мужем, с которым живет двадцать лет».

«В отличие от прочих дам, которые с визгом бросались на шею секс-символу. российского кино актеру К, госпожа Беляева обменялась дружеским рукопожатием с красавцем мужчиной. Вероятно, эта чопорная леди целуется только с собственным мужем и только в полной темноте».

Миллионам людей было интересно, в какой школе учатся ее дети, в каких магазинах она покупает продукты, какими духами пользуется, что ест на завтрак, какие таблетки принимает при головной боли страдает ли депрессиями и бессонницами и как справляется с этим, чем питается ее собака и почему у старушки доберманхи Лоты такой скверный характер.

Однажды утром десятилетняя Надюша вышла погулять с Лотой и вынести мешок с мусором. Из кустов выскочил взлохмаченный молодой человек бомжовского вида, выхватил у ребенка мешок, распотрошил его и стал снимать на пленку содержимое. Лота бросилась защищать родную помойку, обнаружила там недогрызанную кость и вцепилась молодому человеку в штанину. Позже выяснилось, что это внештатный корреспондент какой-то желтой газетенки. Он задумал сделать оригинальный репортаж о бытовых отходах звезд телевидения и шоу-бизнеса.

Иногда ей казалось, что каждый ее шаг сопровождается ярчайшим беспощадным светом прожекторов, она чувствовала, как этот свет жжет кожу, пронизывает насквозь. Вокруг тысячи любопытных глаз, каждый закоулок не только ее жизни, но и ее души выставлен на всеобщее обозрение, и спрятаться невозможно.

Так можно жить, это не смертельно и даже приятно, но до тех пор, пока тебе нечего скрывать.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Ну, и сколько ты хочешь за свои жалкие цацки? — презрительно спросил бородатый мужик, взвесив на ладони горстку ювелирных украшений.

— Ни хрена себе, жалкие! — обиделся Вова Мухин. — Давай все назад, я на Арбате за один только перстень возьму полтора куска зеленью.

— Да, конечно! Размечтался! Лопух ты, парень, тебе за все вместе нигде больше пятисот не дадут.

На самом деле Вова уже побывал на Арбате, обошел нескольких уличных скупщиков, и действительно, нигде больше пятисот не давали. Вова был искренне возмущен. В ювелирном магазине точно такие сережки с изумрудами стоили семьсот пятьдесят баксов.

Конечно, магазин — это другое дело, однако обидно ведь. Тем более обидно за перстень. Он старинный, камень в нем здоровый, настоящий изумруд, к тому же вокруг мелкие алмазы, и золото семьсот пятидесятой пробы, он специально дома в лупу разглядел. А если еще учесть браслет золотой с эмалью, цепочку золотую, то пятьсот за все это жутко мало.

Однако крутиться с этой ювелиркой тоже нельзя. Надо сбыть поскорей, и все дела.

— Ладно, давай назад мою ювелирку, и я пошел, — буркнул Вова, надеясь, что мужик накинет хотя бы полсотни.

— Твою? — хитро прищурился бородатый.

— А чью же, блин? — возмутился Мухин.

— Ладно, пятьсот, без базара.

— Шестьсот. — Вова чувствовал, хватит уже торговаться. Этот мужик в заледенелом «жигуленке» на площади у Белорусского вокзала может сейчас запросто сдать его в ментовку, и тогда полный финиш. Однако жалко было самого себя до слез.

— Вон, видишь, под навесом у метро два лейтенанта чебуреки едят? — Бородатый, зажав украшения в кулаке, высунулся из окошка машины. — Давай их позовем и спросим, на сколько твои цапки потянут, не в смысле баксов, в смысле срока.

«Ну, влип по-черному…» — Вова тоскливо взглянул мужику в глаза и произнес с болью в голосе:

— Пятьсот двадцать пять.

Бородатый молча показал ему пять стодолларовых купюр. Вова, повинуясь инстинкту, протянул руку и взял у мужика деньги. Перед деньгами, даже небольшими, даже до слез маленькими, он никогда не мог устоять.

* * *
Когда у Вовы Мухина было мало денег, он становился вялым и раздражительным, у него болела голова, ныли сразу все зубы и печально урчало в животе. Он не мог смотреть на себя в зеркало, казался себе жирным уродом, впрочем, все другие люди, мужчины, женщины, и даже очень Красивые женщины, тоже казались ему уродами. Когда было мало денег, у — Вовы начиналась депрессия. Ему все время хотелось есть. Вова варил себе макароны, ел т в немыслимом количестве, по две пачки в день, толстел, страдал изжогой, несварением желудка, ненавистью к самому себе и ко всему окружающему миру, однако все равно продолжал есть макароны с кетчупом, кислым майонезом или с дешевым маргарином.

Прогулки на свежем воздухе, солнышко, птичье пенье, кино, музыка, веселые компании с девочками, а также витамины и физкультура — ничего не помогало Вове. От депрессии было только одно лекарство, проверенное, надежное, эффективное на сто процентов. Деньги. Как только у Вовы появлялась в кармане хотя бы тысяча долларов (но не меньше), он становился здоровым, бодрым, забывал о макаронах, ел фрукты и овощи, улыбался до ушей, утром делал зарядку, принимал холодный душ, растирался жестким полотенцем, легко сбрасывал лишние килограммы, распрямлял спину, гулял на свежем воздухе, слушал диски модных групп, смотрел боевики и триллеры, плавал в бассейне, ходил на дискотеки и знакомился там с красивыми девушками.

Продолжалась эта счастливая полоса ровно столько, на сколько хватало наличной суммы. Деньги кончались, Вова наливался тоскливой ненавистью к себе и к миру, толстел, забывал о гимнастике, веселой музыке и красивых девушках, варил себе макароны и в мрачном молчании поедал их, иногда прямо из дуршлага, один на грязной кухне.

Деньги были для Вовы явлением мистическим. Он знал совершенно точно, что появление их в его кармане, как и во всех прочих, чужих карманах, никоим образом не связано с такими скучными и бессмысленными понятиями, как образование, профессионализм, работа. Деньги нельзя заработать. Их можно «сделать».

Человечество, при всем его бесконечном разнообразии, делилось для Вовы на две простые категории, на тех, кто умеет делать деньги, и на всех остальных. Себя самого Вова искренне относил к первой группе, потому что остальным просто не имело смысла жить на свете.

После «черного августа» Вова не вылезал из депрессии. Работа массажиста в оздоровительном комплексе была всего лишь работой, а следовательно, денег не приносила. Зарплаты хватало на макароны и кислый майонез. Вова толстел и совсем не улыбался.

Оздоровительный комплекс оставался престижным заведением, имел постоянных клиентов, среди них попадались и крупные чиновники, и бизнесмены, и просто денежные люди. Но клиенты, которые раньше, не глядя, красивым жестом выкидывали крупные купюры в качестве чаевых, теперь начали аккуратно считать свои деньги. Да и клиентов стало меньше. Цены на услуги оздоровительного комплекса резко подскочили, а количество платежеспособных людей сократилось. Осталась одна надежда: Клим. Таинственный, великодушный и всемогущий Клим.

Всего лишь восемь месяцев назад он возник ниоткуда, как будто по мановению волшебной палочки. Пришел в оздоровительный центр, качался на тренажерах, попарился в сауне, потом лег на массаж. Оказался разговорчивым клиентом, рассказал, что в Москве проездом, живет в Германии, занимается бизнесом. Вова считал, что достаточно хорошо разбирается в людях. Одним из решающих признаков для него было количество чаевых и манера их давать. Бизнесмен из Германии с красивым именем Эрнест Климов дал много, и так небрежно, словно сотня долларов для него вообще не деньги. Из этого Вова сделал вывод, что бизнес его процветает, и постарался продолжить знакомство, дал понять, что у него много разных приятелей, есть и знаменитые, например, журналист Артем Бутейко, так что в принципе если нужна реклама, то можно организовать недорого в разных там газетках-журналах.

На самом деле Вова понятия не имел о том, как делается реклама в газетах и какие имеются возможности у Артема Бутейко, но разве это важно? Главное, заинтересовать хорошего человека своей скромной персоной.

И хороший человек, немецкий бизнесмен Эрнест Климов заинтересовался, зауважал Вову, захотел с ним дружить. Как только он приезжал в Москву из Германии, сразу навещал Вову в оздоровительном центре, делал у него массаж, давал щедрые чаевые, приглашал в дорогие кабаки, посидеть, оттянуться. Платил, разумеется, сам, и не скупился на рассказы о своем успешном бизнесе, о том, как начал с нуля, с нескольких блоков сигарет, а закончил миллионным состоянием. Вове тоже хотелось рассказать в ответ что-нибудь интересное, но про самого себя нечего было, и он развлекал Клима историями про своих приятелей, про Саню Анисимова, про Артема Бутейко. Клим внимательно слушал и никогда не перебивал.Когда случился августовский кризис, Клима в Москве не было, и Вова ужасно боялся, что больше он не появится. Многие зарубежные фирмы сворачивали свои дела в России. Вова не знал, какие именно у Клима здесь дела, но догадывался, что весьма серьезные. Клим ездил не на джипе, не на «мерсе», а на обыкновенном «жигуле-шестерке», причем с московским номером. Он намекнул Вове, что это такая конспирация. А что касается татуировок, двух перстней на среднем и безымянном пальцах правой руки, так это детская дурь. Хотелось быть крутым в тринадцать лет. Надо бы вывести, да все некогда.

Вова сильно нервничал после — августа, растолстел до невозможности, помрачнел так, что лицо стало свинцовым, как грозовая туча. Связь с Климом была односторонней, оставалось только ждать и надеяться.

И надежды оправдались. Клим появился в конце октября. Вова обрадовался ему, как родному, стал рассказывать, какие новости у его приятелей, у Анисимова и Бутейко. Клим в свою очередь поделился с Вовой планами на ближайшее будущее.

Заварились такие крутые дела, что у Мухина дух захватывало, как на вершине «чертова колеса» в парке Горького. Однако Вова головы не потерял, свет грядущих больших денег не ослепил его. В шкатулке, где лежали патроны, он нашел целую кучу ценной ювелирки и прихватить ее не забыл. Не дурак. Обидно, что деньги получились маленькие, но и они не помешают.

* * *
— Гоэто при собаке, попытаться обмануть?

— Человека вы можете обмануть. Собаку никогда.

— Сколько ей осталось?

— Если не пойдут метастазы, она сможет прожить еще год, при хорошем уходе и два года. Но это будет больная собака, вам придется тратить на нее значительно больше времени и сил, чем раньше, — он закурил, помолчал, глядя в окно, и произнес тусклым, равнодушным голосом:

— Станет тяжело, позвоните, я приеду и сделаю укол.

— Но вы же сказали, я сама смогу ее колоть.

— Нет, этот укол вы сами сделать не сумеете.

В лечебнице, кроме них и Лоты, не было никого, стояла гулкая тишина, и вдруг послышался странный щелкающий звук. Юрий Иванович вскочил, бросился в коридор. По коридору на расползающихся лапах очень медленно шла Лота. Она шаталась и волочила за собой разбитую банку капельницы.

Когда собаку уложили на место, поставили новую капельницу, Лиза заплакала. Впервые в жизни она не сумела сдержаться при постороннем человеке, но никакой неловкости не почувствовала, даже потом, когда совсем успокоилась.

Юрий Иванович приезжал к ней каждый вечер. Она не просила, он сам звонил и приезжал, обрабатывал швы, ставил капельницу. Казалось, при нем Лота чувствовала себя лучше. Услышав звонок в дверь, она ковыляла в прихожую и даже слабо крутила своим хвостом-обрубком. Лиза пыталась дать ему денег, он отказался. Она купила для него бутылку французского коньяка, он заявил, что совсем не пьет.

— Юрий Иванович, вы ставите меня в неловкое положение, — сказала Лиза.

— Чем же? Операцию и медикаменты вы оплатили в кассе лечебницы.

— Но вы тратите столько времени и сил, приезжаете сюда каждый вечер. И потом, я знаю, такая операция стоит значительно дороже.

— Елизавета Павловна, я сейчас сделаю Лоте инъекцию, а вы сварите, пожалуйста, кофе.

На следующий день Лиза позвонила знакомому кинологу, спросила, как ей отблагодарить ветеринара.

— Не берет денег? Странно. Это очень дорогой врач. Да, спиртное он не употребляет совсем. Ну, я не знаю, если вас это так беспокоит, подарите ему хороший одеколон.

Лиза купила дорогую мужскую туалетную воду. Юрий Иванович принял подарок, но на следующий вечер вытащил из сумки и поставил на ее туалетный столик коробочку «Шанель № 19».

— Да вы что, Юрий Иванович… — опешила Лиза.

— Кажется, это ваш запах. И давайте на этом успокоимся.

Лота чувствовала себя все лучше, нос у нее сделался влажным, холодным, она начала понемногу есть, попросилась на улицу, и Лиза стала выходить с ней во двор два раза в день. Помощь ветеринара уже не требовалась, но когда он позвонил и спросил, надо ли приехать, она неожиданно для себя ответила:

— Да, пожалуйста, если вы можете… Они просидели на кухне до рассвета, и разговор у них получался странный. Слова почти ничего не значили. Уютная болтовня двух усталых немолодых людей, которые отлично понимают друг друга. Но в паузах повисала тяжелая жаркая тишина от которой у обоих покалывало кончики пальцев.

— Простите, Юрий Иванович, я вас совсем заболтала, — спохватилась она, когда за окном стало светать.

Они не могли назвать друг друга на «ты» и по имени. Воздух вокруг них так сгустился, что казалось, от простого «ты» все взорвется к чертовой матери.

— Меня никто не ждет, — произнес он низким тяжелым голосом.

— Ну все равно. Простите меня. Поздно уже, вернее, рано. Рассвет. Пора спать.

— Да, конечно, — он поднялся, — я доеду. Всего доброго.

Они неловко столкнулись в узком дверном проеме и застыли, глядя друг другу в глаза. Какое-то угрюмое, дикое, совершенно незнакомое чувство медленно закипало у нее внутри, заполняло все пространство ее души, не оставляя ни капли света.

«Совсем сбрендила, старая дура?» — грубо рявкнул разумный внутренний голос.

У нее кружилась голова, ноги стали ватными, но все-таки хватило сил отступить в сторону, ускользнуть от его настойчивых губ, стряхнуть его твердые теплые ладони.

— Лиза, я не могу больше. Я не железный. Я понимаю, ты замужем, но я один, ты знаешь, я не женат, поехали ко мне, — он продолжал смотреть на нее в упор, и только сейчас она заметила, что глаза у него темно-серые, а не черные, как казалось раньше.

— Спокойной ночи, Юрий Иванович. Простите, что заболтала вас. Всего доброго, — хрипло произнесла она, глядя в пол.

Когда за ним закрылась, дверь, Лиза упала на кровать и заплакала, горестно, безутешно, как в детстве из-за плохой оценки. «О, Господи, ну почему? Что в нем такого? Практически, первый встречный, случайный, ничем не примечательный человек. Зачем мне это?» — думала она под собственные судорожные детские всхлипы.

Приковыляла Лота, стала слизывать слезы с ее лица, пытливо, внимательно глядела в глаза, словно спрашивала: «Что с тобой?»

— Мне плохо, Лота. Мне просто отвратительно. Я не знаю, что теперь делать, — бормотала она, гладя собаку, — со мной никогда ничего подобного не было и быть не могло.

Политический обозреватель, кандидат исторических наук, мать двоих детей, верная жена, образец строгости и добропорядочности, Елизавета Павловна сошла с ума, влюбилась, как шестнадцатилетняя девчонка. Впервые в жизни.

На следующий день Лиза отправилась в аэропорт, встречать мужа с детьми. Кончился отпуск, хлопоты с Лотой взяла на себя домработница. Собака после пережитых страданий стала трогательно-тихой и ласковой.

Юрий Иванович звонил каждый вечер, но уже не домой, а на ее сотовый, аккуратно интересовался здоровьем собаки. Она вежливо благодарила, подробно докладывала, как Лота себя ведет, что ест, как спит. Собака чувствовала себя хорошо, и казалось, невозможно было придумать повода для встречи.

— Я должен осмотреть Лоту, — решительно заявил он через неделю по телефону, — когда вам удобно, чтобы я приехал? Лиза, я не могу без тебя, — добавил он быстро, на одном дыхании, совсем другим голосом.

«Никогда! — испуганно выкрикнула про себя Лиза. — Никогда и ни за что!»

Но это было совсем уж глупо. При чем здесь здоровье собаки? Лоту действительно пора было показать врачу.

— Мне бы не хотелось вас затруднять. В общем, все в порядке… Хотя, если не возражаете, я после эфира заеду домой, возьму Лоту и привезу ее к вам в лечебницу.

«Что за чуть ты несешь? Эфир у тебя заканчивается в час ночи…»

— У вас сегодня, кажется, ночной эфир.

— Да, конечно, давайте завтра утром. Хотя… утром у меня запись… Простите, что же я вам голову морочу?

— Правда, Елизавета Павловна, сколько можно морочить голову мне и себе? Записывайте адрес и приезжайте сегодня после эфира ко мне домой. Вместе с Лотой.

Она записала адрес в своем ежедневнике, опять на нее накатило странное головокружение, слабость, почти дурнота. Ей стало страшно выходить в эфир в таком состоянии. Из зеркала в гримерной глядела на нее помолодевшая, восторженно — томная идиотка. Глаза сверкали, брови выгнулись удивленными дугами, линия рта смягчилась, ресницы трепетали, как крылья бабочек. Что-то появилось в ней беспомощное. У нее началось раздвоение личности. Влюбленная романтическая дурочка с фиалковым огнем в глазах и розовым дымом в голове мешала разумной сорокалетней ответственной даме жить и работать. Сыпалось все: карьера, семейное благополучие, она самой себе не нравилась, она себе не доверяла.

Хорошо, что в ночном эфире она беседовала не с какой-нибудь напористой скандальной личностью, а с пожилым интеллигентным финансистом. Двадцать минут разговора тянулись бесконечно, Лиза чувствовала, как светятся у нее глаза, как губы сами собой растягиваются в дурацкой загадочно-счастливой улыбке, которая была совершенно неуместна, ибо речь шла о вещах серьезных и печальных, о нестабильности рубля и дефиците бюджета.Вместо привычной телестудии, вместо объектива камеры и солидного собеседника за студийным столом она видела перед собой Юрия Ивановича, как он сидит у телевизора, и всей кожей чувствовала, как он на нее смотрит, как ждет, когда закончится эфир.

— Вы были очаровательны, Лиза, — заявил после эфира старый финансист и церемонно поцеловал ей руку, — знаете, в вас появилось что-то совсем новое. Глазки заблестели по-особенному.

Впервые за многие годы к ней обратился по имени совершенно чужой человек, впервые скользнула в интонации игривая снисходительность. Так принято общаться с хорошенькими молоденькими секретаршами. И еще ей показалось, что все, кто находился в павильоне — администратор, операторы, осветители, — уставились на нее с нехорошим любопытством.

Была бы она легкомысленней и хитрей, сумела бы прокрутить этот странный период своей жизни в убыстренном легком ритме тайного романа, как это делают тысячи женщин. При чем здесь муж, дети, работа? Ну да, любовь, страсть, с кем не бывает? Зачем же делать из этого трагедию? Живи и радуйся, только научись врать половчее — мужу, детям, любовнику, себе самой. Разве так уж сложно врать, честно глядя в глаза?

Переступив порог своей квартиры, не снимая плаща, она сказала мужу, что прямо сейчас едет с Лотой в лечебницу, чтобы показать собаку ветеринару. Он равнодушно удивился:

— Ночью?

— Днем там очередь, — ляпнула она в ответ и покраснела.

— Мне казалось, у тебя с этим доктором сложились такие теплые отношения, что он может принять Лоту и без очереди.

— Миша, какие отношения могут быть с ветеринаром? — Руки у нее дрожали, никак не удавалось пристегнуть карабин поводка к ошейнику Лоты. — С чего ты взял, что у меня с ветеринаром могут быть какие-то особенные отношения?

— Да ни с чего я не взял, мне дела нет до ваших отношений, просто я не понимаю, неужели нельзя отвезти собаку на осмотр днем?

— Завтра у меня запись.

— Завтра я могу съездить с Лотой к врачу. Я вижу, ты очень устала, ты даже похудела за это время. Тебе сейчас надо принять душ и лечь спать. Там есть телефон?

— Где?

— В лечебнице.

— Зачем тебе?

— Я позвоню ветеринару и скажу, что ты не приедешь. Договорюсь на завтра.

— Завтра у него нет приема.

— Ладно, Лиза, поступай, как знаешь, — он взял у нее из рук поводок и прицепил карабин к ошейнику, — если тебе приспичило после прямого эфира в третьем часу ночи мчаться в ветеринарную лечебницу, пожалуйста. Я не возражаю. Только не забудь взять ключ. Я буду спать, когда ты вернешься.

Она поцеловала его на прощанье, но лучше бы она не делала этого. От его лица, от гладко выбритой щеки, ощутимо повеяло холодом.

По пустым ночным улицам она доехала по записанному адресу за десять минут. Юрий Иванович ждал ее на улице, у въезда во двор. Она издалека заметила его невысокую коренастую фигуру и в последний раз подумала: «Господи, ну что же в нем такого? Почему именно он?»

Когда он обнял ее, прямо на улице, у машины, ни слова не говоря, стал торопливо, жадно, целовать ее лицо, ей вдруг почудилось, что в кустах за детской горкой вздрогнул белый огонь фотовспышки.

Полина Дашкова