Эфирное время

ГЛАВА 12. 13, 14

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Ну, и сколько ты хочешь за свои жалкие цацки? — презрительно спросил бородатый мужик, взвесив на ладони горстку ювелирных украшений.

— Ни хрена себе, жалкие! — обиделся Вова Мухин. — Давай все назад, я на Арбате за один только перстень возьму полтора куска зеленью.

— Да, конечно! Размечтался! Лопух ты, парень, тебе за все вместе нигде больше пятисот не дадут.

На самом деле Вова уже побывал на Арбате, обошел нескольких уличных скупщиков, и действительно, нигде больше пятисот не давали. Вова был искренне возмущен. В ювелирном магазине точно такие сережки с изумрудами стоили семьсот пятьдесят баксов.

Конечно, магазин — это другое дело, однако обидно ведь. Тем более обидно за перстень. Он старинный, камень в нем здоровый, настоящий изумруд, к тому же вокруг мелкие алмазы, и золото семьсот пятидесятой пробы, он специально дома в лупу разглядел. А если еще учесть браслет золотой с эмалью, цепочку золотую, то пятьсот за все это жутко мало.

Однако крутиться с этой ювелиркой тоже нельзя. Надо сбыть поскорей, и все дела.

— Ладно, давай назад мою ювелирку, и я пошел, — буркнул Вова, надеясь, что мужик накинет хотя бы полсотни.

— Твою? — хитро прищурился бородатый.

— А чью же, блин? — возмутился Мухин.

— Ладно, пятьсот, без базара.

— Шестьсот. — Вова чувствовал, хватит уже торговаться. Этот мужик в заледенелом «жигуленке» на площади у Белорусского вокзала может сейчас запросто сдать его в ментовку, и тогда полный финиш. Однако жалко было самого себя до слез.

— Вон, видишь, под навесом у метро два лейтенанта чебуреки едят? — Бородатый, зажав украшения в кулаке, высунулся из окошка машины. — Давай их позовем и спросим, на сколько твои цапки потянут, не в смысле баксов, в смысле срока.

«Ну, влип по-черному…» — Вова тоскливо взглянул мужику в глаза и произнес с болью в голосе:

— Пятьсот двадцать пять.

Бородатый молча показал ему пять стодолларовых купюр. Вова, повинуясь инстинкту, протянул руку и взял у мужика деньги. Перед деньгами, даже небольшими, даже до слез маленькими, он никогда не мог устоять.

* * *
Когда у Вовы Мухина было мало денег, он становился вялым и раздражительным, у него болела голова, ныли сразу все зубы и печально урчало в животе. Он не мог смотреть на себя в зеркало, казался себе жирным уродом, впрочем, все другие люди, мужчины, женщины, и даже очень Красивые женщины, тоже казались ему уродами. Когда было мало денег, у — Вовы начиналась депрессия. Ему все время хотелось есть. Вова варил себе макароны, ел т в немыслимом количестве, по две пачки в день, толстел, страдал изжогой, несварением желудка, ненавистью к самому себе и ко всему окружающему миру, однако все равно продолжал есть макароны с кетчупом, кислым майонезом или с дешевым маргарином.

Прогулки на свежем воздухе, солнышко, птичье пенье, кино, музыка, веселые компании с девочками, а также витамины и физкультура — ничего не помогало Вове. От депрессии было только одно лекарство, проверенное, надежное, эффективное на сто процентов. Деньги. Как только у Вовы появлялась в кармане хотя бы тысяча долларов (но не меньше), он становился здоровым, бодрым, забывал о макаронах, ел фрукты и овощи, улыбался до ушей, утром делал зарядку, принимал холодный душ, растирался жестким полотенцем, легко сбрасывал лишние килограммы, распрямлял спину, гулял на свежем воздухе, слушал диски модных групп, смотрел боевики и триллеры, плавал в бассейне, ходил на дискотеки и знакомился там с красивыми девушками.

Продолжалась эта счастливая полоса ровно столько, на сколько хватало наличной суммы. Деньги кончались, Вова наливался тоскливой ненавистью к себе и к миру, толстел, забывал о гимнастике, веселой музыке и красивых девушках, варил себе макароны и в мрачном молчании поедал их, иногда прямо из дуршлага, один на грязной кухне.

Деньги были для Вовы явлением мистическим. Он знал совершенно точно, что появление их в его кармане, как и во всех прочих, чужих карманах, никоим образом не связано с такими скучными и бессмысленными понятиями, как образование, профессионализм, работа. Деньги нельзя заработать. Их можно «сделать».

Человечество, при всем его бесконечном разнообразии, делилось для Вовы на две простые категории, на тех, кто умеет делать деньги, и на всех остальных. Себя самого Вова искренне относил к первой группе, потому что остальным просто не имело смысла жить на свете.

После «черного августа» Вова не вылезал из депрессии. Работа массажиста в оздоровительном комплексе была всего лишь работой, а следовательно, денег не приносила. Зарплаты хватало на макароны и кислый майонез. Вова толстел и совсем не улыбался.

Оздоровительный комплекс оставался престижным заведением, имел постоянных клиентов, среди них попадались и крупные чиновники, и бизнесмены, и просто денежные люди. Но клиенты, которые раньше, не глядя, красивым жестом выкидывали крупные купюры в качестве чаевых, теперь начали аккуратно считать свои деньги. Да и клиентов стало меньше. Цены на услуги оздоровительного комплекса резко подскочили, а количество платежеспособных людей сократилось. Осталась одна надежда: Клим. Таинственный, великодушный и всемогущий Клим.

Всего лишь восемь месяцев назад он возник ниоткуда, как будто по мановению волшебной палочки. Пришел в оздоровительный центр, качался на тренажерах, попарился в сауне, потом лег на массаж. Оказался разговорчивым клиентом, рассказал, что в Москве проездом, живет в Германии, занимается бизнесом. Вова считал, что достаточно хорошо разбирается в людях. Одним из решающих признаков для него было количество чаевых и манера их давать. Бизнесмен из Германии с красивым именем Эрнест Климов дал много, и так небрежно, словно сотня долларов для него вообще не деньги. Из этого Вова сделал вывод, что бизнес его процветает, и постарался продолжить знакомство, дал понять, что у него много разных приятелей, есть и знаменитые, например, журналист Артем Бутейко, так что в принципе если нужна реклама, то можно организовать недорого в разных там газетках-журналах.

На самом деле Вова понятия не имел о том, как делается реклама в газетах и какие имеются возможности у Артема Бутейко, но разве это важно? Главное, заинтересовать хорошего человека своей скромной персоной.

И хороший человек, немецкий бизнесмен Эрнест Климов заинтересовался, зауважал Вову, захотел с ним дружить. Как только он приезжал в Москву из Германии, сразу навещал Вову в оздоровительном центре, делал у него массаж, давал щедрые чаевые, приглашал в дорогие кабаки, посидеть, оттянуться. Платил, разумеется, сам, и не скупился на рассказы о своем успешном бизнесе, о том, как начал с нуля, с нескольких блоков сигарет, а закончил миллионным состоянием. Вове тоже хотелось рассказать в ответ что-нибудь интересное, но про самого себя нечего было, и он развлекал Клима историями про своих приятелей, про Саню Анисимова, про Артема Бутейко. Клим внимательно слушал и никогда не перебивал.Когда случился августовский кризис, Клима в Москве не было, и Вова ужасно боялся, что больше он не появится. Многие зарубежные фирмы сворачивали свои дела в России. Вова не знал, какие именно у Клима здесь дела, но догадывался, что весьма серьезные. Клим ездил не на джипе, не на «мерсе», а на обыкновенном «жигуле-шестерке», причем с московским номером. Он намекнул Вове, что это такая конспирация. А что касается татуировок, двух перстней на среднем и безымянном пальцах правой руки, так это детская дурь. Хотелось быть крутым в тринадцать лет. Надо бы вывести, да все некогда.

Вова сильно нервничал после — августа, растолстел до невозможности, помрачнел так, что лицо стало свинцовым, как грозовая туча. Связь с Климом была односторонней, оставалось только ждать и надеяться.

И надежды оправдались. Клим появился в конце октября. Вова обрадовался ему, как родному, стал рассказывать, какие новости у его приятелей, у Анисимова и Бутейко. Клим в свою очередь поделился с Вовой планами на ближайшее будущее.

Заварились такие крутые дела, что у Мухина дух захватывало, как на вершине «чертова колеса» в парке Горького. Однако Вова головы не потерял, свет грядущих больших денег не ослепил его. В шкатулке, где лежали патроны, он нашел целую кучу ценной ювелирки и прихватить ее не забыл. Не дурак. Обидно, что деньги получились маленькие, но и они не помешают.

* * *
— Гоэто при собаке, попытаться обмануть?

— Человека вы можете обмануть. Собаку никогда.

— Сколько ей осталось?

— Если не пойдут метастазы, она сможет прожить еще год, при хорошем уходе и два года. Но это будет больная собака, вам придется тратить на нее значительно больше времени и сил, чем раньше, — он закурил, помолчал, глядя в окно, и произнес тусклым, равнодушным голосом:

— Станет тяжело, позвоните, я приеду и сделаю укол.

— Но вы же сказали, я сама смогу ее колоть.

— Нет, этот укол вы сами сделать не сумеете.

В лечебнице, кроме них и Лоты, не было никого, стояла гулкая тишина, и вдруг послышался странный щелкающий звук. Юрий Иванович вскочил, бросился в коридор. По коридору на расползающихся лапах очень медленно шла Лота. Она шаталась и волочила за собой разбитую банку капельницы.

Когда собаку уложили на место, поставили новую капельницу, Лиза заплакала. Впервые в жизни она не сумела сдержаться при постороннем человеке, но никакой неловкости не почувствовала, даже потом, когда совсем успокоилась.

Юрий Иванович приезжал к ней каждый вечер. Она не просила, он сам звонил и приезжал, обрабатывал швы, ставил капельницу. Казалось, при нем Лота чувствовала себя лучше. Услышав звонок в дверь, она ковыляла в прихожую и даже слабо крутила своим хвостом-обрубком. Лиза пыталась дать ему денег, он отказался. Она купила для него бутылку французского коньяка, он заявил, что совсем не пьет.

— Юрий Иванович, вы ставите меня в неловкое положение, — сказала Лиза.

— Чем же? Операцию и медикаменты вы оплатили в кассе лечебницы.

— Но вы тратите столько времени и сил, приезжаете сюда каждый вечер. И потом, я знаю, такая операция стоит значительно дороже.

— Елизавета Павловна, я сейчас сделаю Лоте инъекцию, а вы сварите, пожалуйста, кофе.

На следующий день Лиза позвонила знакомому кинологу, спросила, как ей отблагодарить ветеринара.

— Не берет денег? Странно. Это очень дорогой врач. Да, спиртное он не употребляет совсем. Ну, я не знаю, если вас это так беспокоит, подарите ему хороший одеколон.

Лиза купила дорогую мужскую туалетную воду. Юрий Иванович принял подарок, но на следующий вечер вытащил из сумки и поставил на ее туалетный столик коробочку «Шанель № 19».

— Да вы что, Юрий Иванович… — опешила Лиза.

— Кажется, это ваш запах. И давайте на этом успокоимся.

Лота чувствовала себя все лучше, нос у нее сделался влажным, холодным, она начала понемногу есть, попросилась на улицу, и Лиза стала выходить с ней во двор два раза в день. Помощь ветеринара уже не требовалась, но когда он позвонил и спросил, надо ли приехать, она неожиданно для себя ответила:

— Да, пожалуйста, если вы можете… Они просидели на кухне до рассвета, и разговор у них получался странный. Слова почти ничего не значили. Уютная болтовня двух усталых немолодых людей, которые отлично понимают друг друга. Но в паузах повисала тяжелая жаркая тишина от которой у обоих покалывало кончики пальцев.

— Простите, Юрий Иванович, я вас совсем заболтала, — спохватилась она, когда за окном стало светать.

Они не могли назвать друг друга на «ты» и по имени. Воздух вокруг них так сгустился, что казалось, от простого «ты» все взорвется к чертовой матери.

— Меня никто не ждет, — произнес он низким тяжелым голосом.

— Ну все равно. Простите меня. Поздно уже, вернее, рано. Рассвет. Пора спать.

— Да, конечно, — он поднялся, — я доеду. Всего доброго.

Они неловко столкнулись в узком дверном проеме и застыли, глядя друг другу в глаза. Какое-то угрюмое, дикое, совершенно незнакомое чувство медленно закипало у нее внутри, заполняло все пространство ее души, не оставляя ни капли света.

«Совсем сбрендила, старая дура?» — грубо рявкнул разумный внутренний голос.

У нее кружилась голова, ноги стали ватными, но все-таки хватило сил отступить в сторону, ускользнуть от его настойчивых губ, стряхнуть его твердые теплые ладони.

— Лиза, я не могу больше. Я не железный. Я понимаю, ты замужем, но я один, ты знаешь, я не женат, поехали ко мне, — он продолжал смотреть на нее в упор, и только сейчас она заметила, что глаза у него темно-серые, а не черные, как казалось раньше.

— Спокойной ночи, Юрий Иванович. Простите, что заболтала вас. Всего доброго, — хрипло произнесла она, глядя в пол.

Когда за ним закрылась, дверь, Лиза упала на кровать и заплакала, горестно, безутешно, как в детстве из-за плохой оценки. «О, Господи, ну почему? Что в нем такого? Практически, первый встречный, случайный, ничем не примечательный человек. Зачем мне это?» — думала она под собственные судорожные детские всхлипы.

Приковыляла Лота, стала слизывать слезы с ее лица, пытливо, внимательно глядела в глаза, словно спрашивала: «Что с тобой?»

— Мне плохо, Лота. Мне просто отвратительно. Я не знаю, что теперь делать, — бормотала она, гладя собаку, — со мной никогда ничего подобного не было и быть не могло.

Политический обозреватель, кандидат исторических наук, мать двоих детей, верная жена, образец строгости и добропорядочности, Елизавета Павловна сошла с ума, влюбилась, как шестнадцатилетняя девчонка. Впервые в жизни.

На следующий день Лиза отправилась в аэропорт, встречать мужа с детьми. Кончился отпуск, хлопоты с Лотой взяла на себя домработница. Собака после пережитых страданий стала трогательно-тихой и ласковой.

Юрий Иванович звонил каждый вечер, но уже не домой, а на ее сотовый, аккуратно интересовался здоровьем собаки. Она вежливо благодарила, подробно докладывала, как Лота себя ведет, что ест, как спит. Собака чувствовала себя хорошо, и казалось, невозможно было придумать повода для встречи.

— Я должен осмотреть Лоту, — решительно заявил он через неделю по телефону, — когда вам удобно, чтобы я приехал? Лиза, я не могу без тебя, — добавил он быстро, на одном дыхании, совсем другим голосом.

«Никогда! — испуганно выкрикнула про себя Лиза. — Никогда и ни за что!»

Но это было совсем уж глупо. При чем здесь здоровье собаки? Лоту действительно пора было показать врачу.

— Мне бы не хотелось вас затруднять. В общем, все в порядке… Хотя, если не возражаете, я после эфира заеду домой, возьму Лоту и привезу ее к вам в лечебницу.

«Что за чуть ты несешь? Эфир у тебя заканчивается в час ночи…»

— У вас сегодня, кажется, ночной эфир.

— Да, конечно, давайте завтра утром. Хотя… утром у меня запись… Простите, что же я вам голову морочу?

— Правда, Елизавета Павловна, сколько можно морочить голову мне и себе? Записывайте адрес и приезжайте сегодня после эфира ко мне домой. Вместе с Лотой.

Она записала адрес в своем ежедневнике, опять на нее накатило странное головокружение, слабость, почти дурнота. Ей стало страшно выходить в эфир в таком состоянии. Из зеркала в гримерной глядела на нее помолодевшая, восторженно — томная идиотка. Глаза сверкали, брови выгнулись удивленными дугами, линия рта смягчилась, ресницы трепетали, как крылья бабочек. Что-то появилось в ней беспомощное. У нее началось раздвоение личности. Влюбленная романтическая дурочка с фиалковым огнем в глазах и розовым дымом в голове мешала разумной сорокалетней ответственной даме жить и работать. Сыпалось все: карьера, семейное благополучие, она самой себе не нравилась, она себе не доверяла.

Хорошо, что в ночном эфире она беседовала не с какой-нибудь напористой скандальной личностью, а с пожилым интеллигентным финансистом. Двадцать минут разговора тянулись бесконечно, Лиза чувствовала, как светятся у нее глаза, как губы сами собой растягиваются в дурацкой загадочно-счастливой улыбке, которая была совершенно неуместна, ибо речь шла о вещах серьезных и печальных, о нестабильности рубля и дефиците бюджета.Хорошо, что в ночном эфире она беседовала не с какой-нибудь напористой скандальной личностью, а с пожилым интеллигентным финансистом. Двадцать минут разговора тянулись бесконечно, Лиза чувствовала, как светятся у нее глаза, как губы сами собой растягиваются в дурацкой загадочно-счастливой улыбке, которая была совершенно неуместна, ибо речь шла о вещах серьезных и печальных, о нестабильности рубля и дефиците бюджета.

Вместо привычной телестудии, вместо объектива камеры и солидного собеседника за студийным столом она видела перед собой Юрия Ивановича, как он сидит у телевизора, и всей кожей чувствовала, как он на нее смотрит, как ждет, когда закончится эфир.

— Вы были очаровательны, Лиза, — заявил после эфира старый финансист и церемонно поцеловал ей руку, — знаете, в вас появилось что-то совсем новое. Глазки заблестели по-особенному.

Впервые за многие годы к ней обратился по имени совершенно чужой человек, впервые скользнула в интонации игривая снисходительность. Так принято общаться с хорошенькими молоденькими секретаршами. И еще ей показалось, что все, кто находился в павильоне — администратор, операторы, осветители, — уставились на нее с нехорошим любопытством.

Была бы она легкомысленней и хитрей, сумела бы прокрутить этот странный период своей жизни в убыстренном легком ритме тайного романа, как это делают тысячи женщин. При чем здесь муж, дети, работа? Ну да, любовь, страсть, с кем не бывает? Зачем же делать из этого трагедию? Живи и радуйся, только научись врать половчее — мужу, детям, любовнику, себе самой. Разве так уж сложно врать, честно глядя в глаза?

Переступив порог своей квартиры, не снимая плаща, она сказала мужу, что прямо сейчас едет с Лотой в лечебницу, чтобы показать собаку ветеринару. Он равнодушно удивился:

— Ночью?

— Днем там очередь, — ляпнула она в ответ и покраснела.

— Мне казалось, у тебя с этим доктором сложились такие теплые отношения, что он может принять Лоту и без очереди.

— Миша, какие отношения могут быть с ветеринаром? — Руки у нее дрожали, никак не удавалось пристегнуть карабин поводка к ошейнику Лоты. — С чего ты взял, что у меня с ветеринаром могут быть какие-то особенные отношения?

— Да ни с чего я не взял, мне дела нет до ваших отношений, просто я не понимаю, неужели нельзя отвезти собаку на осмотр днем?

— Завтра у меня запись.

— Завтра я могу съездить с Лотой к врачу. Я вижу, ты очень устала, ты даже похудела за это время. Тебе сейчас надо принять душ и лечь спать. Там есть телефон?

— Где?

— В лечебнице.

— Зачем тебе?

— Я позвоню ветеринару и скажу, что ты не приедешь. Договорюсь на завтра.

— Завтра у него нет приема.

— Ладно, Лиза, поступай, как знаешь, — он взял у нее из рук поводок и прицепил карабин к ошейнику, — если тебе приспичило после прямого эфира в третьем часу ночи мчаться в ветеринарную лечебницу, пожалуйста. Я не возражаю. Только не забудь взять ключ. Я буду спать, когда ты вернешься.

Она поцеловала его на прощанье, но лучше бы она не делала этого. От его лица, от гладко выбритой щеки, ощутимо повеяло холодом.

По пустым ночным улицам она доехала по записанному адресу за десять минут. Юрий Иванович ждал ее на улице, у въезда во двор. Она издалека заметила его невысокую коренастую фигуру и в последний раз подумала: «Господи, ну что же в нем такого? Почему именно он?»

Когда он обнял ее, прямо на улице, у машины, ни слова не говоря, стал торопливо, жадно, целовать ее лицо, ей вдруг почудилось, что в кустах за детской горкой вздрогнул белый огонь фотовспышки.Хорошо, что в ночном эфире она беседовала не с какой-нибудь напористой скандальной личностью, а с пожилым интеллигентным финансистом. Двадцать минут разговора тянулись бесконечно, Лиза чувствовала, как светятся у нее глаза, как губы сами собой растягиваются в дурацкой загадочно-счастливой улыбке, которая была совершенно неуместна, ибо речь шла о вещах серьезных и печальных, о нестабильности рубля и дефиците бюджета.

Вместо привычной телестудии, вместо объектива камеры и солидного собеседника за студийным столом она видела перед собой Юрия Ивановича, как он сидит у телевизора, и всей кожей чувствовала, как он на нее смотрит, как ждет, когда закончится эфир.

— Вы были очаровательны, Лиза, — заявил после эфира старый финансист и церемонно поцеловал ей руку, — знаете, в вас появилось что-то совсем новое. Глазки заблестели по-особенному.

Впервые за многие годы к ней обратился по имени совершенно чужой человек, впервые скользнула в интонации игривая снисходительность. Так принято общаться с хорошенькими молоденькими секретаршами. И еще ей показалось, что все, кто находился в павильоне — администратор, операторы, осветители, — уставились на нее с нехорошим любопытством.

Была бы она легкомысленней и хитрей, сумела бы прокрутить этот странный период своей жизни в убыстренном легком ритме тайного романа, как это делают тысячи женщин. При чем здесь муж, дети, работа? Ну да, любовь, страсть, с кем не бывает? Зачем же делать из этого трагедию? Живи и радуйся, только научись врать половчее — мужу, детям, любовнику, себе самой. Разве так уж сложно врать, честно глядя в глаза?

Переступив порог своей квартиры, не снимая плаща, она сказала мужу, что прямо сейчас едет с Лотой в лечебницу, чтобы показать собаку ветеринару. Он равнодушно удивился:

— Ночью?

— Днем там очередь, — ляпнула она в ответ и покраснела.

— Мне казалось, у тебя с этим доктором сложились такие теплые отношения, что он может принять Лоту и без очереди.

— Миша, какие отношения могут быть с ветеринаром? — Руки у нее дрожали, никак не удавалось пристегнуть карабин поводка к ошейнику Лоты. — С чего ты взял, что у меня с ветеринаром могут быть какие-то особенные отношения?

— Да ни с чего я не взял, мне дела нет до ваших отношений, просто я не понимаю, неужели нельзя отвезти собаку на осмотр днем?

— Завтра у меня запись.

— Завтра я могу съездить с Лотой к врачу. Я вижу, ты очень устала, ты даже похудела за это время. Тебе сейчас надо принять душ и лечь спать. Там есть телефон?

— Где?

— В лечебнице.

— Зачем тебе?

— Я позвоню ветеринару и скажу, что ты не приедешь. Договорюсь на завтра.

— Завтра у него нет приема.

— Ладно, Лиза, поступай, как знаешь, — он взял у нее из рук поводок и прицепил карабин к ошейнику, — если тебе приспичило после прямого эфира в третьем часу ночи мчаться в ветеринарную лечебницу, пожалуйста. Я не возражаю. Только не забудь взять ключ. Я буду спать, когда ты вернешься.

Она поцеловала его на прощанье, но лучше бы она не делала этого. От его лица, от гладко выбритой щеки, ощутимо повеяло холодом.

По пустым ночным улицам она доехала по записанному адресу за десять минут. Юрий Иванович ждал ее на улице, у въезда во двор. Она издалека заметила его невысокую коренастую фигуру и в последний раз подумала: «Господи, ну что же в нем такого? Почему именно он?»

Когда он обнял ее, прямо на улице, у машины, ни слова не говоря, стал торопливо, жадно, целовать ее лицо, ей вдруг почудилось, что в кустах за детской горкой вздрогнул белый огонь фотовспышки.





К старости графиня Ольга Карловна Порье научилась говорить по-русски. Язык, прежде казавшийся ей варварским, увлек ее богатством смысловых и чувственных оттенков. Русские слова переливались и играли радужными гранями, как драгоценные камни, которые она так любила.

— Старык. Старьичек. Старец. Стар-ри-кашика, — повторяла графиня, раскатисто грассируя, смеялась и хлопала в ладоши, как малое дитя.

В 1880 году графине стукнуло восемьдесят, она была ровесницей века. Память ее угасала, рассудок стал зыбким, как перистые облака перед закатом. Стариком она называла своего покойного супруга — графа Юрия Михайловича и часто, сидя в кресле перед камином, беседовала с ним по-русски. Монолог ее дробился на разные голоса. Тоненький, дрожащий принадлежал ей самой, а скрипучий, хриплый — графу, которого она ясно видела перед собой, в пустом вольтеровском кресле.

— Душа моя, ты помнишь деревенского мальчика, который нашел наш первый камень? — задумчиво спрашивал покойник. — Нехорошо, что мы не приняли участия в его судьбе.

— Я лечила его раны своими руками, я не позволила закопать его живьем в землю, — возражала графиня, — я в его честь назвала лучший алмаз в своей коллекции, и будет с него.

— Ты должна огранить алмаз «Павел», душенька. Я хочу, чтобы он сверкал на твоей груди. Закажи у Ле Вийона брошь в виде цветка орхидеи, пусть вокруг камня будут тонкие платиновые лепестки, на них бледно-голубые прозрачные топазы, как капельки утренней росы, а между ними овальные изумруды, как листья.

— Это манифик, мон амур, это изумительно! — Графиня кокетливо щурилась, обнажала в улыбке вставные зубы. — Но с каким же платьем я надену эту брошь?

— С голубым бархатным. Или вот, с белым, из китайского шелка с фламандскими кружевами. Оно тебе так к лицу, душенька.

— Полно, граф, — Ольга Карловна капризно надувала губы, — эти платья теперь не наденет даже горничная Луша. Рукава а ля жиго давно не носят.

— Неужели? Что же носят?

— О, мой свет, все необычайно изменилось. Победил турнюр, исчезли сборки, в моде костюм-коллан. Исчезло все, что торчит, даже верхняя юбка.

— Душенька, ты хочешь сказать, дамы теперь носят только нижние юбки? — смутился граф.

— Ты всегда понимаешь меня превратно, дорогой. Дамы отказались от кринолина, но победил турнюр.

— Кес ке се турнюр, мой ангел?

— О, это выпуклость сзади, ниже спины, ее поддерживает специальный каркас из китового уса.

— Ты шутишь, душечка?

— Ничуть. Сейчас все дамы носят турнюры. Но больше ничего пышного, напротив, все чрезвычайно узко, тесно. Лиф спустился глубоко на бока, позади длинный шлейф, перед приподнят так, что туфельки видны.

— Прелестно. А что, горничная Луша все так же расторопна?

— Полно, мой свет, она уже старуха. — Графиня снисходительно улыбалась и качала головой. Она не желала напоминать графу, как с этой горничной, румяной быстроглазой девушкой, она застала своего мужа в одной из отдаленных беседок поздним вечером. Но сам покойный граф, вероятно, помнил, как зудели злые уральские комары и как Луша звонко шлепала их своей тяжелой крестьянской ладонью на нежной графской спине.

— Ты, душенька, всегда была склонна к преувеличениям, — печально заметил граф, — ты ревновала меня даже к сиделке, когда я лежал в параличе.

— Ты ошибаешься, мой свет, — вздохнула графиня, — не было ревности в моем сердце. Ревность — мелкое чувство, а я великодушна.

Графиня правда была великодушна. Она все простила покойнику, и эту Лушу, и вереницу прочих, румяных, быстроглазых, среди которых были и гувернантки, и модистки, и актрисы, и даже грязная девка-птичница, которая приглянулась ему, когда он лично отправился на птичий двор узнать, пасутся ли на прииске графские куры.

— Так что ты решила с алмазом «Павел»? — кашлянув, спросил граф. — Он так и будет лежать в потаённой шкатулке?

— Скажи, а почему тебя это так беспокоит? Неужели там это важно?

— Не знаю, душенька, не знаю… Двери распахнулись, в комнату вкатился деревянный конь на колесиках, вслед за конем вбежал пятилетний темноволосый мальчик и, приложив палец к губам, спрятался за креслом графини. Графиня с улыбкой наблюдала, как тает в воздухе печальная тень ее покойного супруга, и только когда не осталось даже слабой дымки, я спросила ласково:

— Что происходит, Мишель?

— Бабушка, спрячь меня, мисс Кларк хочет, чтобы я мазал волосы помадой.

Деревянный конь, проехав еще немного по паркету, остановился. В комнату вплыла полная пожилая девица в клетчатом платье.

— В чем дело, мисс Кларк? — строго спросила графиня по-английски.

— Сейчас явятся гости, ваше сиятельство, княгиня Завадская с дочерьми, и я хотела, чтобы его сиятельство выглядел как подобает маленькому джентльмену, — англичанка присела в глубоком почтительном книксене.

— Идите, Мери, — сказала графиня, — вылезай, баловун, — она протянула руку и погладила темные мягкие локоны любимого правнука.

— Баловник, бабушка, а не баловун, — пятилетний Мишель выскочил из-за кресла только тогда, когда за суровой мисс тихо закрылась дверь.— Так почему же ты не хочешь быть джентльменом, баловник?

— Мне не нравится липкая помада, я не хочу пахнуть цирюльником. И еще, я не люблю, когда приезжает княгиня со своими дочками. Можно, я посижу с тобой, бабушка?

— Маман будет недовольна. Ты должен выйти к гостям. Будут маленькие княжны.

— С ними скучно, — вздохнул Мишель, — они ломаки. Я хочу побыть с тобой, бабушка. Расскажи мне про куриный камень.

— Я рассказывала много раз, ты знаешь эту историю наизусть; Завтра я вызову ювелира, самого лучшего, самого знаменитого в Москве. Он огранит алмаз, сделает из него брошь в виде цветка орхидеи, с тонкими лепестками из платины. На каждом лепестке, как капельки росы, будут сиять прозрачные нежно-голубые топазы, а между лепестками листья, маленькие продолговатые изумруды. Топазы я прикажу огранить кабошоном.

— Что такое кабошон, бабушка?

— При такой огранке кристалл принимает форму гладкой полусферы, без граней, вроде половинки бильярдного шара. Прозрачные камни не принято так обрабатывать, но я хочу, чтобы топазы были похожи на капли росы. Лепестки закрепят подвижно, на тонких стерженьках-пружинках, как в большом бриллиантовом букете ее величества императрицы.

— Бабушка, а алмаз «Павел» не потеряет свою волшебную силу, если его огранят и вставят в брошку? — спросил мальчик таинственным шепотом. — Ты же раньше говорила, что волшебные камни нельзя гранить.

— Разве? Ах, ну да, конечно, однако жаль, что такая красота лежит в шкатулке.

— Ты приколешь эту брошь к платью и пойдешь на бал?

— Нет, мой ангел. Я слишком стара для такой броши.

— Ты подаришь ее маман?

— Нет. Твоя маман слишком легкомысленна.

— Я понял, бабушка, ты хочешь подарить ее кузине Анете.

— Нет. Я не хочу дарить кузине алмаз «Павел», — графиня поджала губы, как обиженный ребенок, — почему я должна непременно дарить кому-то? Пройдет много лет, настанет новый век, двадцатый век, Мишель. Меня уже не будет на свете, ты станешь взрослым мужчиной. Ты женишься.

— На Долли Заславской? Никогда! Она пищит, как мышь, и чуть что, бежит жаловаться княгине, а княгиня шипит, как угли в камине, если брызнешь водой. Я никогда не женюсь, бабушка.

— Кроме Долли, есть много других девиц, какая-нибудь тебе приглянется. Я думаю, ты женишься как раз в первый год двадцатого века. Раньше не надо. В двадцать пять лет в самый раз, уж поверь мне, мой ангел. Не слишком рано, но и не поздно. А теперь слушай меня внимательно, слушай и запоминай, — она приблизила к правнуку свое сморщенное, сильно набеленное лицо и прошептала:

— Это будет счастливый, разумный век. Люди научатся наконец сначала думать и лишь потом что-то делать, а не наоборот, как это происходит сейчас. Бессовестные устыдятся, безжалостные пожалеют ближнего, рука убийцы окаменеет, из уст лгуна вместо, слов будет раздаваться собачий лай.

— Ой, бабушка, значит, наш буфетчик Федор будет только лаять и ничего не сумеет сказать? Он ведь все время врет, что варенье заплесневело, что сыр высох, а холодная телятина заветрилась.

— Мишель, при чем здесь буфетчик? — поморщилась старуха, и с лица ее на бархатную обивку кресла полетела пыль пересохших свинцовых белил. — Буфетчик здесь совершенно ни при чем. Я говорю о двадцатом веке, о том чудесном, разумном XX веке, в котором тебе, мой ангел, предстоит жить. Ты станешь взрослым мужчиной, в твоем благородном сердце вспыхнет любовь, и я надеюсь, что предмет обожания окажется достойным твоего титула и твоего положения в обществе. Ты женишься…

— Бабушка, что такое предмет обожания? — испуганно прошептал Мишель.

— Будь любезен, не перебивай меня. После венчания ты приколешь на платье своей молодой красавицы жены брошь-орхидею. Платиновые тонкие лепестки с топазовыми каплями росы, листья из удлиненных изумрудов, а в центре будет сиять алмаз «Павел». И красавица жена тебя никогда не разлюбит. Вы будете жить долго и счастливо в разумном, милосердном, прогрессивном двадцатом веке.

* * *
Лиза приняла душ, закуталась в теплый гостиничный халат и наконец согрелась. Она включила приемник, нашла спокойную классическую музыку, расчесала волосы и не сразу услышала стук в дверь.

Стучали тихо и настойчиво, потом раздался знакомый голос:

— Елизавета Павловна, простите, откройте, пожалуйста, на минутку.

— В чем дело? — громко спросила Лиза.

— Откройте, я не могу кричать, — ответил из-за двери Красавченко.

— Извините, Анатолий Григорьевич, но я уже сплю.

— Я всего на одну минуту, это очень важно. Мне надо кое-что вам передать, а завтра рано утром я улетаю.

«Да что я, в самом деле, боюсь его?» — раздраженно подумала Лиза.

— Хорошо, Анатолий Григорьевич, подождите, я сейчас открою. Она надела джинсы и футболку, прошла босиком по ковру и распахнула дверь.

— Еще раз извините, — Красавченко шагнул в номер, — я возвращался к лифту, заметил на полу вот это, — он протянул ей твердый белый прямоугольник, — я подумал, может, вы обронили, когда бежали к телефону? Может, это вам нужно?

В маленьком коридоре было темно. Лиза поднесла картонку к глазам. Это была визитная карточка антикварной лавки, возможно той, в которой она вчера покупала мужу музыкальную шкатулку.

— Нет, это мне совершенно не нужно. Не стоило беспокоиться. Спасибо и спокойной ночи, Анатолий Григорьевич.

— Но карточку вы обронили? Или кто-то другой?

— Какая разница? Это всего лишь визитка магазина.

— Между прочим, отличная антикварная лавка, — Красавченко взял карточку у нее из рук, — я ведь тоже ходил вчера по торговому центру. У этого антиквара чудный выбор ювелирных украшений. Вас интересуют драгоценности, Лиза?

— Не очень.

— А мне почему-то показалось, что интересуют. У вас красивые сережки. Я давно обратил внимание. Аметист, если не ошибаюсь?

— Бразильский топаз.

— Да что вы! Разрешите-ка взглянуть. — Красавченко стал теснить ее в комнату, где свет был ярче, бесцеремонно прикоснулся к ее уху. — Действительно, голубой бразильский топаз. Очень редкий и ценный камень. Огранка «маркиз». Золото семьсот пятидесятой пробы, удивительно тонкая работа. Антиквариат. Модерн начала века. Жаль, у меня нет лупы. Вы купили их или они достались вам по наследству?

— Анатолий Григорьевич, извините, но мне, честное слово, совсем не хочется обсуждать с вами мои серьги. Шли бы вы к себе в номер.

Однако он уходить не собирался, аккуратно прикрыл дверь. Щелкнул английский замок.

— У меня в номере пусто и скучно, — лицо его растянулось в комически жалобной гримасе. Это выглядело так фальшиво, Что Лизу затошнило.

— Я вас не приглашала в гости. Я очень устала, хочу спать, — она протянула руку, чтобы открыть дверь, но он поймал ее кисть.

— А, вот кольца я раньше не замечал. Это ведь комплект? Голубой топаз — ваш камень? Он соответствует вашему знаку Зодиака? Неужели вы Скорпион? Или ваша прабабушка была Скорпионом? Вы так любите этот комплект, что даже на ночь не снимаете?— Простите, Анатолий Григорьевич. Я чрезвычайно вам благодарна и вовсе не хотела вас обидеть. — Лизе стало неловко. Она подумала, что он прав, она ведет себя как-то нехорошо, невежливо. — Вы выпейте, что вам больше нравится. А я мысленно к вами присоединюсь.

— Ну конечно! — Он рассмеялся. — В одиночестве я могу выпить и у себя в номере. Раньше так благодарили водопроводчиков и электриков из ЖСК. Наливали стакан спиртного. Вы еще мне денег предложите за то, что я вытащил вас из опасной ситуации, это будет совсем красиво! Я имею право хотя бы чокнуться с вами? Давайте выпьем белого сухого вина. Оно слабое, как виноградный сок.

Он открыл бутылку, разлил вино по большим хрустальным бокалам.

— За вас, Елизавета Павловна, за вашу красоту, за вашу счастливую звезду! — произнес он торжественным шепотом.

Лиза пригубила вино и тут же поставила бокал.

— Ой, подождите, у вас сейчас ресничка в глаз попадет. — Красавченко протянул руку, притронулся к ее лицу.

— Не надо, я сама, — она резко встала и вышла в ванную. Свет там был очень ярким, но, как ни вглядывалась Лиза в зеркало, никакой выпавшей ресницы не заметила. Поправила волосы, вернулась в комнату.

— Значит, к драгоценностям вы равнодушны? — улыбнулся Красавченко, когда она опять уселась в кресло напротив него. — Ну что ж, за это тоже стоит выпить.

— Почему?

— А просто так, — он поднял бокал, ей пришлось сделать то же самое. — Нет, все-таки удивительный камень, голубой топаз. Вы так и не ответили, вы купили комплект в антикварном магазине или он достался вам по наследству?

— Анатолий Григорьевич, почему вас это так интересует? Вы серьезно увлекаетесь астрологией и ювелирным делом?

— Нет. Я увлекся вами, Елизавета Павловна, и пытаюсь нащупать тему, которая была бы вам интересна, стараюсь растянуть разговор. Я понимаю, что веду себя глупо и даже не совсем вежливо. Но когда я вижу вас, со мной что-то происходит. Я теряю голову. С вами такого не случалось?

— Анатолий Григорьевич, идите к себе.

В нашем с вами возрасте уже не интересны эти игры.

— Лиза, это не игра. Я совершенно серьезно спрашиваю, вы никогда не теряли голову? Не влюблялись так, что обо всем забывали, о приличиях, о здравом смысле? Я знаю, у вас кристальная репутация, двадцать лет замужем, вы образец нравственности, но так не бывает, чтобы красивая, яркая, сильная женщина ни разу в жизни не теряла голову. Впрочем, вероятно, правы были древние ассирийцы, когда утверждали, что человек, украшающий себя топазом, сохраняет честность и порядочность на всю жизнь. Или нет?

— Анатолий Григорьевич, вы, часом, не пьяны? — осторожно поинтересовалась Лиза.

— Я трезв, как стеклышко. Я прозрачен и чист, как эти чудесные топазы. А вот с вами что происходит? Щеки пылают, глаза блестят. Тайный роман, сильное позднее чувство. Я угадал? Можете не отвечать, вижу по глазам, что угадал. Но беда в том, что роман этот вас совсем не радует. Вам, неуютно, стыдно. Вы боитесь, что рано или поздно узнают коллеги, семья. Вы не относитесь к тому распространенному типу женщин, которые с удовольствием делятся всеми деталями своей личной жизни и болтают о своих победах при каждом удобном случае, пытаясь таким образом повысить себе цену в глазах окружающих. Вам самоутверждаться не надо. Цена и так высока. Вы влюблены всерьез, мучительно стыдитесь этого, боитесь огласки, но ничего поделать с собой не можете, получается полнейшая чушь. Вместо счастья и удовольствия постоянная внутренняя борьба муки совести, воспаленные нервы.

— Нет, вы явно не в себе, Анатолий Григорьевич, — громко и неестественно рассмеялась Лиза, — что за бред вы несете?

— Ну вот, — он печально вздохнул и развел руками, — так и знал, что вы станете мне возражать. Между тем ваша тайная любовная история написана у вас на лбу. Вас лицо выдает, глаза. Кстати, вам очень идет состояние влюбленности. Вы удивительно похорошели.

— Спасибо на добром слове. Возражать я вам не собираюсь, — отчеканила Лиза, стараясь сохранить спокойствие, — просто это не ваше дело. Я не хочу обсуждать с вами свою личную жизнь.

— Ага, значит, есть, что обсуждать? — Красавченко хитро прищурился. — Я ведь просто спровоцировал вас на откровенность. Клянусь, я ничего не знал о вашем романе. Вы сами только что признались. Из этого следует, что между нами уже установились теплые доверительные отношения. Давайте за это выпьем.

Лиза машинально чокнулась с ним, сделала несколько больших глотков вина. У нее сильно пересохло во рту.

— За нашу нежную дружбу, — улыбнулся Красавченко, — на правах друга я подскажу вам отличное средство от томительной, ненужной любви. Не надо относиться к этому так серьезно. Именно серьезность вам мешает. Сбавьте тон, будьте легкомысленней.

— Простите, я не совсем поняла…

— Бросьте. Все вы отлично поняли. В конце концов, живем один раз, живем мало и очень сложно. Боремся за выживание. Все эти дутые романтические страсти делают человека слабым, рассеянным, беззащитным. Проще надо быть, естественней, ближе к матушке-природе.

— Все это, конечно, очень интересно. Но давайте перенесем философскую дискуссию на другой раз.

— Давайте, — кивнул Красавченко, — мы можем вообще обойтись без дискуссий. Знаете, что вам надо сделать? Переспать со мной. И сразу станет легче.

— С вами? — Лиза критически оглядела его и произнесла со спокойной улыбкой:

— В общем, идея не так плоха, как кажется. Я подумаю об этом.

— Об этом не думают. Это делают, — он медленно поднялся с кресла и снял пиджак, — сразу пройдут все ваши комплексы, проблемы решатся сами собой.

— Есть одна, которую вряд ли удастся решить. Дело в том, что вы мне не нравитесь, Анатолий Григорьевич. Вы хам и пошляк. Боюсь, ничего не получится. А теперь будьте добры, выйдите вон.

Красавченко кашлянул, провел ладонью по волосам.

— Ну что ж, очень жаль. Спокойной ночи. Спасибо за вино. О счете можете не беспокоиться. Я оплачу завтра утром, он подошел к двери, взялся за ручку.

— Вы пиджак забыли, Анатолий Григорьевич.

— Ах, да, спасибо, — он вернулся, взял пиджак, но надевать не стал, вытащил из внутреннего кармана небольшой конверт и тихо произнес:

— Я ведь еще кое-что забыл. Вот, взгляните.

По журнальному столу веером рассыпались цветные фотографии. Лиза увидела себя рядом с проституткой мужского пола, на фоне светящейся вывески «Незабываемые радости орального секса». И соответствующая картинка, которая делала английскую надпись понятной без перевода.

— Читатели желтой прессы с удовольствием поверят комментариям, в которых будет сказано, что вы договариваетесь о цене, — со вздохом сообщил Красавченко. — А вот прелести лесбийской страсти. Посмотрите, как нежно вас держит за руку эта пышная светловолосая негритянка. А здесь уличный мужской стриптиз, возможно с последующей групповухой. Вот так честнейшая Елизавета Павловна Беляева развлекается за границей. Вот они, нынешние нравы. Добропорядочная женщина, мать семейства, уважаемый всей страной политический обозреватель, скрылась за этой дверью с заманчивой надписью «Вавилонские ночи. Экзотические удовольствия. Сегодня скидка двадцать процентов!». Самое печальное, что никакая экспертиза не сумеет доказать, подделку, обнаружить фотомонтаж. Ведь мы с вами знаем, снимки совершенно подлинные. Любопытно, что на вашем лице нельзя прочитать ни испуга, ни смущения. Вы выглядите здесь весьма возбужденной, что вполне естественно в такой обстановке. У вас просто глаза разбегаются. Читатели желтой прессы получат огромное удовольствие, об этом будет говорить вся Москва. Тираж двух-трех поганых газетенок взлетит, номера с фотографиями пойдут нарасхват. Кто-нибудь обязательно притащит эту гадость в школу, где учатся ваши дети.

— Почему я не заметила вспышек? — пробормотала Лиза.

— Потому, что их не было. Квартал освещается достаточно ярко. Живой товар должен быть виден во всех подробностях. Вспышка не срабатывала, но смотрите, какие четкие, качественные получили снимки. Фирма «Кодак» не зря рекламирует свою продукцию.

— Чего вы добиваетесь, Красавченко?

— Всего лишь внимания к моей скромной персоне. Внимания и уважения. Но подождите, я еще не закончил. Вполне возможно, таким горячим материалом заинтересуется телевидение, снимки попадут в какую-нибудь скандальную ночную программу, типа той, что ведет ваш знакомый Артем Бутейко. Он очень остроумно их прокомментирует.

Елизавета Павловна резко поднялась с кресла, подошла к окну. У нее сильно закружилась голова, ее зазнобило так, словно температура поднялась до сорока градусов. Меньше всего ей сейчас хотелось, чтобы Красавченко заметил, как изменилось ее лицо.



— Обычно снимаю, просто сейчас забыла, от усталости. Простите, Анатолий Григорьевич, я действительно очень устала и хочу спать. Не могли бы вы уйти к себе? — Лиза резко выдернула руку, отступила к окну. Красавченко плюхнулся в кресло, вальяжно закинул ногу на ногу.

— Елизавета Павловна, ну вы же взрослая, сдержанная, хорошо воспитанная дама. Что с вами? Откуда такой тон? Разве я вас чем-то обидел? Давайте спокойно посидим, минут пятнадцать, не больше, выпьем что-нибудь, и я сразу уйду. Честное слово.

— Ну ладно, — вздохнула Лиза, — если вы так хотите пообщаться, мы можем спуститься в бар на седьмом этаже. Он открыт круглосуточно.

— Зачем? Все необходимое есть в номерах. Разрешите? — не дожидаясь ответа, Красавченко поднялся с кресла, откинул крышку бара. — Чего вам налить? Коньяк, виски, сухое рейнское вино…

— Я же говорила, что не пью, и вообще, должна заметить, Анатолий Григорьевич, что для дипломата вы ведете себя несколько странно. Бар, между прочим, платный. Коньяк очень дорогой.

— А, вы об этом? Не волнуйтесь, я оплачу ваш счет за пользование баром. Так что же будем пить? Нам с вами непременно надо выпить за удачу. За счастливую звезду, под которой вы родились. Я не сказал вам вчера, когда мы сидели в кондитерской, что квартал красных фонарей не только самое неприличное, но и самое криминальное место в этом городе. Просто не хотел вас пугать, вы и так слишком перенервничали. Между прочим, не зря. Вас могли запросто ограбить, отнять сумку, вырвать из ушей ваши чудесные сережки. Если бы я случайно не оказался рядом, все могло бы кончиться очень печально. И вот, вместо того чтобы поблагодарить, вы меня обижаете, шарахаетесь от меня, как от чумы.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Следователь Бородин долго, упорно звонил в дверь квартиры Бутейко. Он не сомневался, что хозяйка дома. Наконец зашаркали торопливые шаги, и тут же стало тихо. Елена Петровна прижалась к дверному глазку. Железная дверь как будто даже нагрелась от волнения хозяйки.

Кстати, железная дверь при такой бедности — весьма красноречивая деталь интерьера.

Вопрос «кто там?» прозвучал минуты через три.

— Следователь Бородин, — бодро отозвался Илья Никитич, — будьте любезны, откройте, пожалуйста.

— А в чем дело? У вас есть санкция прокурора?

— Елена Петровна, я не собираюсь сейчас проводить ни допросов, ни обысков. Мне нужно, с вашего позволения, взять на время кассеты с интервью, которые брал Артем. Я все верну через несколько дней.

Заскрежетали замки, звякнула цепочка. Дверь медленно приоткрылась. Три дорогих, сложных итальянских замка, да еще цепочка и стальной засов.

— Я только что встала, — надменно сообщила мать погибшего, — вы могли бы заранее предупредить о вашем приходе.

— Извините, Елена Петровна, — Илья Никитич виновато улыбнулся, — я просто был неподалеку, решил к вам заглянуть на минутку. Еще раз извините, что потревожил. Мне необходимо прослушать кассеты с интервью, которые брал ваш сын.

— Интервью? — равнодушно переспросила Бутейко. — Делайте что хотите, идите к нему в комнату, слушайте кассеты Мне все равно.

— Значит, вы не возражаете, чтобы я забрал кассеты? — уточнил Илья Никитич.

— Как же я могу возражать? Это ваше право.

Елена Петровна поправила прическу демонстративно повернулась спиной к Бородину, отправилась на кухню, взяла тряпку и стала тщательно протирать пластиковую поверхность буфета, которая и так была чистой. Илья Никитич вытер ноги, прошел вслед за ней.

— Елена Петровна, может, вы меня все-таки проводите в комнату Артема? Я ведь не знаю, где лежат кассеты.

Она застыла с тряпкой в руках и вдруг развернулась к нему лицом. Это было совсем другое лицо. Елена Петровна улыбалась. Бородин впервые обратил внимание, какие у нее великолепные зубы, ровные, крупные, белоснежные. Неужели сохранились свои в таком возрасте? Если это вставные, то такая лучезарная улыбка стоит тысяч пять долларов, не меньше. И вообще, если внимательно присмотреться, то Елена Петровна вовсе не похожа на полунищую старушку, у которой все позади.

Лицо гладкое, почти без морщин. И волосы на этот раз как-то подкрашены, уложены. Когда она улыбается и выпрямляет спину, ей можно дать лет сорок. А если еще и подкрасить — ну просто очень интересная женщина получится.

— Да, конечно, простите. Вас Илья Никитич зовут? Вы извините меня, Илья Никитич. Я при нашей первой встрече вела с вами ужасно, но вы должны понять мое состояние. У вас есть дети?

— Нет.

— Наверное, вы счастливый человек. Теперь, после того, что случилось, я думаю, лучше вообще не иметь детей. Чаю хотите?

— Спасибо, — удивленно кивнул Бородин, — не откажусь.

— Пойдемте, провожу вас в комнату Артема, покажу, где лежат кассеты, вы отберете, что вам нужно, а я пока чайку заварю свежего. Не возражаете?

Илье Никитичу показалось, что его собеседницу подменили. Какой-то был здесь подвох. По паспорту ей пятьдесят пять. Сейчас перед ним настоящая леди, а пару дней назад это была взвинченная, испуганная, агрессивная истеричка, злобная страшная старуха, готовая орать, врать, угрожать, лишь бы… «Лишь бы что?» — спросил себя Бородин.

Она изо всех сил старалась скрыть, что ее муж был знаком с ювелирным делом. В общем, вполне понятно. Он нелегально работал с золотом и камнями у себя на квартире, она боится, что сейчас, в процессе следствия, вскроются какие-то старые дела. Непонятно другое. С какой стати она вдруг так резко изменила показания? Сначала, над трупом сына, заявила о трех тысячах, а потом вдруг — нате вам! — не было никакого долга.

Однако сейчас Елена Петровна просто ангел. Вот, пожалуйста, улыбается. И не подумаешь, что потеряла единственного сына.

— Проходите, Илья Никитич, не стесняйтесь. Простите, здесь у меня не прибрано.

В прошлый раз хозяйка пригласила его на кухню, а дверь в комнату плотно прикрыла.

Комнаты были смежные. Илья Никитич заметил у раскладной тахты старую швейную машинку. Это была громоздкая конструкция с ножной педалью, похожей на фрагмент чугунной ограды. На стуле висел огромный лоскут дешевой пестрой ткани. Вероятно, Елена Петровна латала или шила постельное белье.

В полированном серванте красовался стандартный чешский хрусталь и немецкий фарфор. Из фужеров и чашек никто никогда не пил, в вазочках конфеты не ночевали.

Все в этом доме было подернуто налетом серости, нищеты, какой-то нарочитой дешевизны и экономности. Илье Никитичу бросилась в глаза большая аккуратная заплата на вытертой обивке кресла, линялые льняные шторы, торшер с прогоревшим насквозь пластмассовым абажуром.

Саша Анисимов говорил правду. Родители Бутейко многие годы ничего, кроме продуктов, не покупали. Впрочем, маленькая смежная комнатка, в которой еще недавно жил их сын Артем, светский лев, тусовщик, любитель одеваться у Версаче, от родительской ничем не отличалась. Новенький японский телевизор с видеомагнитофоном и компактный, довольно дорогой музыкальный центр резко выделялись на фоне унылой опрятной нищеты.

Кассеты с интервью хранились в специальных коробках. Все они были подписаны, на каждой стояла дата и фамилия собеседника Бутейко.

— Елена Петровна, вы не возражаете, если я заберу их на некоторое время? — спросил Илья Никитич.

— Пожалуйста, я не возражаю, хотя совершенно не понимаю, зачем вам все это нужно.

— Что именно?

— Допросы, обыски, изъятие кассет с интервью. Вам как будто делать нечего.

Столько дел нераскрытых, столько преступников на свободе гуляет, а вы тратите время на то, что ясно без всяких усилий. Не понимаю, — она повела полными плечами, как будто даже кокетливо, и опять сверкнули в улыбке белоснежные зубы.

— Елена Петровна, когда речь идет о таком серьезном деле, как умышленное убийство, необходимо знать все совершенно точно. Нельзя ошибиться, — устало объяснил Бородин.

Он перекладывал кассеты в свой портфель, попутно читая надписи. Попадалось много знакомых фамилий. Бутейко брал интервью у известных эстрадных певцов, продюсеров, скандальных депутатов Госдумы, лидеров каких-то опереточно-радикальных крошечных партий. Рядом с некоторыми именами стояли специальные пометки, например, «Сюзанна Громова, жесткое порно», или «Вольдемар Райский, клуб геев».

— Да, конечно, все сразу я не унесу, — задумчиво произнес Илья Никитич, — придется наведаться к вам еще раз. Эти верну, новые возьму. Не возражаете?

— Конечно, конечно, я понимаю, их так много, вам нести тяжело.

Одну кассету Илья Никитич разглядывал дольше других. Надпись на ней была сделана не синей шариковой ручкой, а красным фломастером. Жирно, очень аккуратными печатными буквами было выведено «Беляева».

Точно такую же надпись Илья Никитич обнаружил еще на двух аудиокассетах и на одной видеокассете. Совершенно машинально он повернулся к Елене Павловне и спросил:

— Беляева — это, кажется, политический обозреватель ОРТ?

— Да, Елизавета Беляева, та самая, — не без гордости заявила Бутейко, — между прочим, когда-то они с Темочкой работали вместе, на одном канале.

* * *
Красавченко сидел в кресле, вальяжно раскинувшись, и чувствовал себя в Лизином номере как дома. Он все тянул время, держал паузу, он, правда, был неплохим психологом. Каждая минута неопределенности шла ему на пользу. Лиза нервничала все больше, чувствовала себя все хуже, а чем человек взвинченной, тем он слабей, тем проще им манипулировать. Она уже успела несколько раз задать простой и логичный вопрос:

— Что вам от меня надо?

— Внимания и уважения, — отвечал он бархатным елейным голосом.

— Это не серьезно. Давайте конкретней чего вы хотите? — Лиза отошла от окна уселась в кресло напротив Красавченко. Шок прошел. Мозги прочистились. «А вообще, — подумала она, — для реального шантажа слишком глупо и дешево. И весь он со своими ухаживаниями, намеками глубокомысленными замечаниями какой-то ненатуральный, пластмассовый, как штампованная китайская игрушка. Однако почему-то он ведь привязался ко мне. Хотелось бы знать почему. Надо спокойно дождаться, когда он наконец сам выскажет свои требования. Надо дать ему возможность сделать хоть один серьезный ход. Это может быть опасно, но иных вариантов нет. Пока я просто ничего не понимаю».— Я вас внимательно слушаю, Анатолий Григорьевич.

— Я уже сказал, мне надо поговорить с вами. Мне надо, чтобы вы соизволили обратить на меня внимание, чтобы вы услышали меня.

— Ну вот, говорите. Я вся внимание.

— В наше время людям все тяжелее докричаться друг до друга, никто не хочет слушать ближнего, только самого себя. — Он вздохнул и выразительно закатил глаза.

«Похоже, он просто тянет время, валяет дурака, — вдруг догадалась Лиза, — как будто ждет чего-то. Иных вариантов я не вижу. Можно, конечно, попытаться еще раз его выставить, но это не так просто. Возможно, сейчас он уйдет, но завтра все начнется сначала… О, Господи, да что же мне так худо? Может, давление? Или магнитные бури?»

— Ну, вы прямо экзистенциальный философ, — она слабо усмехнулась, — заслушаться можно, так все глубоко и содержательно.

— Перестаньте! — впервые он повысил голос и густо покраснел. — Бросьте этот ваш идиотский тон! Всему есть предел!

— Для шантажиста вы слишком нервны и обидчивы, — сочувственно заметила Лиза.

Несколько секунд он молчал, она видела, как он лихорадочно работает над собой, пытается побороть раздражение.

— Анатолий Григорьевич, вам нехорошо? — спросила она тихо и серьезно, без тени иронии.

— С чего вы взяли? — Он вздрогнул, и Лиза искренне поздравила себя с первой за этот вечер маленькой победой.

— Вы краснеете, бледнеете, у вас руки дрожат.

Он тревожно взглянул на свои руки. На самом деле, не было никакой бледности и дрожи. А вот сама Лиза чувствовала себя все хуже. Ее сильно знобило. Впрочем, ее всегда знобило, когда она хотела спать.

Спокойно глядя ему в глаза, она произнесла усталым, безразличным голосом:

— А знаете, Анатолий Григорьевич, продавайте вы эти несчастные снимки куда хотите. Мне безразлично. Более того, я могу в прямом эфире рассказать смешную историю о том, как гуляла по Монреалю, забрела случайно в квартал публичных домов и порнозаведений. Меня обступили, стали наперебой предлагать дешевые услуги. Вот ведь кошмар! Но такое могло случиться с кем угодно и где угодно. В Париже есть Плас-Пигаль, в Нью-Йорке Сорок седьмая улица, и там тоже хватают за руки, демонстрируют товар. Я поспешила уйти, и очень обрадовалась, встретив соотечественника, любезного дипломата господина Красавченко. Он, как истинный джентльмен, вывел меня из порно-джунглей, успокоил, угостил фруктовым салатом. Но оказывается, прежде чем спасти меня от приставучих проституток мужского пола, он решил запечатлеть для истории уникальные кадры. То ли мое испуганное лицо показалось ему необыкновенно выразительным, то ли заинтересовали окружившие меня колоритные фигуры, в общем, в немолодом дипломате проснулся юный репортерский азарт. Но азарт — вещь опасная. Стоит только поддаться ему, и не замечаешь, как теряется чувство реальности.

— Возможно, — кивнул он, — я допускаю, что снимки не так уж страшны для вас. Но согласитесь, приятного мало. А если учесть всякие тайные сложности в вашей личной жизни… Нет, Лиза, я вовсе не теряю чувство реальности. Ведь вы испугались, вы занервничали, стало быть, не так уж и глупо я все придумал.

— Да, я растерялась в первый момент. Но нельзя делать ставку на растерянность. Она очень быстро проходит. Знаете, Анатолий Григорьевич, я, пожалуй, подам на вас в суд за шантаж. И давайте на этом распрощаемся. Третий час ночи. Очень спать хочется.

Спать действительно хотелось так, что язык заплетался, ноги и руки стали ватными, перед глазами все плыло. Лиза заставила себя встать с кресла, шагнула к двери, но чуть не упала, ноги подкосились, она едва успела ухватиться за притолоку, крепко зажмурилась на секунду, пытаясь прийти в себя, но стало еще хуже. Она с трудом нащупала замок, открыла дверь нараспашку и произнесла как можно громче:

— Спокойной ночи, Анатолий Григорьевич.

Однако голос ее прозвучал как-то неестественно глухо.

Красавченко продолжал сидеть, глядя в пол, и нервно теребил уголок кружевной салфетки, лежавшей на журнальном столе.

— Если вы сейчас же не выйдете, я позову ночного портье, — пробормотала Лиза, чувствуя, что теряет сознание.

— Для этого вам надо сначала надеть туфли. Вы же не пойдете в коридор босая? И вообще, вы вряд ли сумеете сделать несколько шагов. Вам плохо, я вижу. Как вы ни пытаетесь взять себя в руки, вам очень плохо, Лиза.

Она захотела крикнуть, но крик застрял в горле. Тело стало как будто чужим. Она чувствовала, что медленно сползает, на пол, но ничего не могла поделать. Красавченко подскочил к ней, быстро бесшумно закрыл дверь, подхватил ее под мышки и как куклу поволок к креслу. Она все видела, слышала, понимала, но не могла шевельнуться. Она еще раз попыталась крикнуть, но из горла вылетел лишь слабый хрип.

— Говорить вы сможете, — объяснял Красавченко, усаживая ее в кресло, — но шепотом, совсем тихо, так, что услышу только я и больше никто. Двигаться не пытайтесь. Не тратьте на это силы. В ваше вино я добавил десять миллиграмм вещества, которое называется «АШ-709». Это яд, противоядие у меня, я дам его вам, как только вы ответите на несколько вопросов.

— Не морочьте мне голову, — хрипло прошептала Лиза, — при большинстве отравлений требуется не противоядие, а промывание желудка… Вы не могли ничего добавить. Я бы заметила.

— Ресничка, — напомнил Красавченко, — я успел. Дурное дело не хитрое.

— Вас арестуют… В вино вы добавили наркотик, а не яд.

— Лиза, время пошло. Если я пойму, что вы мне врете, завтра утром горничная обнаружит ваш труп в номере. Вскрытие покажет, что вы скончались от острой сердечной недостаточности. Никто не видел, как я входил сюда, никто не увидит, как выйду. Ни одного моего отпечатка не останется. Старайтесь говорить правду. Вашей семье принадлежал дачный участок в поселке «Большевик» по Савеловской дороге.

— Батурино…

— Ну да, правильно, поселок назывался Батурино до революции, потом его переименовали в «Большевик», и ваш дедушка получил там большую хорошую государственную дачу. Вы часто приезжали на дачу?

— Да.

— Кто-то из ваших родственников копал там землю?

— Да.

— По всему участку или в каких-то определенных местах?

— Бабушка Клава сажала малину вдоль забора. Дядя Валера вскапывал огород. На участке был небольшой пруд… Болотце… в самой глубине, у дубовой рощи.

— Правильно. Там остался каменный круглый фундамент садовой беседки.

— На нем было удобно рубить дрова.

— Кто-нибудь там копал землю?

— Нет. Там рубили дрова для печки, и росла крапива… Ее косили, а она все равно вырастала, очень быстро. Мне плохо, я не могу дышать…

— Нет, Лиза, с дыханием у вас все в порядке. — Красавченко поднял ее руку и стал считать пульс. — Вы стабильны. Вы можете говорить. Вы уверены, что вокруг пруда у рощи никто из ваших родственников не копал землю?

— Это могло быть до моего рождения, могло быть в раннем детстве. Зачем вам? Что вы хотите?

— Камень.

— Какой камень? Я не могу дышать.

— Можете. Я сказал, вы стабильны. Откройте глаза. Смотрите мне в глаза. Где камень?

— Я не понимаю, о чем речь… При чем здесь наш дачный участок? Он давно нам не принадлежит. Когда умерла бабушка, дача досталась родственникам.

— Лиза, у меня в руках шприц. Здесь противоядие. Осталось две минуты. Где камень? Брошь в форме цветка орхидеи, с крупным бриллиантом в центре, с платиновыми лепестками, украшенными маленькими круглыми топазами, которые напоминают капли росы, с продолговатыми изумрудами в виде листьев.

— Мне нужен врач. Мне плохо.

— Вы или кто-то из ваших родственников находили что-либо в земле на дачном участке?

— Да.

— Что именно?

— Дождевых червяков.

Полина Дашкова