Рождественское

И вспорхнёт вдруг белесая стая.
В декабре между сотен огней
Лунный свет отражался и таял
Мириадами ярких камней.

Был тот вечер тоскливый и мрачный.
В полумраке зажжённых свечей
Капал воск обезмолвленным плачем,
Повидавший полсотни ночей.
В полудреме на кресле сидящий
Разделял всю тоску и печаль.
Ночи нет болей чем подходящей,
Чтобы сеять ворчанье и брань.
«Разделять предрождественский хлопот,
Заниматься бездельем – к чему? –
Раздражённо скрипел старый ворон –
Я на эту дурну' не пойду!»

Облетела с пера позолота
И лицо исказила судьба.
Опустил он в безденежье годы.
Тяжко помнить: все то – стыдоба!
Безответственны выросли дети,
Безответственно их воспитал…
Но вины неприкаянной сети
Не затронули душу и стан.

Заплутавший в раздумьях тяжёлых,
Обречённый на вечный укор,
Опустил обветшалые шторы
И пошёл на дурной разговор:
«Быть мне прахом под каменной плиткой,
Быть фантомом для ро'дных детей.
Жизнь моя красноватою ниткой
Обвела семь десят декабрей.
Час мой замер. Стою я у входа.
Отпочую на старости лет.
Смерть для старых – то словно свобода,
Словно нуль среди сотни сует.
Об одном я жалею однако:
Уходить в одиночестве – страх.
Сыновьям не нужна уж коряга… –
Проскрипел седовласый в сердцах –
Мне б достойно уйти в одпочинок,
Завещанье словестное дать…
Что б кому было пару слезинок
На мою рубашонку ронять…»

Не успел монолог он окончить,
Взгляд заделся за чудную явь:
Собеседник явился по ночи
Без поклона и явно стремглав.
Обнаряженный блеском, как ёлка,
В мишуре весь: «От юный глупец!» –
В тонкой ткани, как будто из шёлка.
Весь холеный, румяный малец.
Раз, замолвил, едва его слышно:
«Дед, ты топай наружу, гуляй.
Жизнь твоя уж совсем некудышна,
Ты ж поди и не жил, скупердяй…»
Рассердитый таким разговором,
Приподавшим острейший урок,
Подорвался к нему старый ворон
И, схвативши, к двери поволок.
Сдуру бросив мальчонку на льдины,
Старый дед повернулся домой.
Как на лбу побелели морщины
Лишь увидел в окошко пристрой:
На ступенях, во двор выходящих,
Вместо блеска и той мишуры –
Пара сотен осколков скорбящих,
Отражавших его декабри.

Он на улицу мигом, раздетый,
Оголтелый, летит напролом:
«Ну же, где ты, увиденный, где ты?!
Выставляешь меня дураком!
Ты же видел, горюю я знатно!
Не давай ты надежде истлеть
Навсегда, навека, безвозвратно
И глазам до пустых потускнеть!
Я не чувствую, собственно, сердца!
Позабыл всё томленье в душе!
И не помню отчаянно детства
И отрочества в том кутеже!
Не припомнить мне матери руки
И отеческой черствой хвалы…
Все лишь образы! О, это муки
И сердечные то кандалы!
В одиночестве скупо и бедно…» –
Одиночеством он оглушен:
Собеседник исчез незаметно,
Незаметно к нему и пришел.

А в округе снега и метели.
Он бурчит, проходя за порог:
«Собеседники все – только тени.
Зря лишь на ночь до черту продрог!» –
Под фонарным столбом заструится
Мельтешащая, яркая рябь.
И взаправду, ведь даже не снится,
Продолжается чудная явь.
Собеседник тот, снегом одетый,
Посмотрел, деда взглядом коря:
«Как все люди бывают же слепы» –
Исчезал он, с тоской говоря.

Ребятня, всё покоя не зная,
Зарывалась по шапки в снега.
Их отцы, на мороз невзирая,
Накатали снеговика.
Рождество отогреет всем души
И откроет все наши сердца.
Даже если – декабрь и стужа.
Не затронет лишь только скупца.

И вспорхнет вдруг белесая стая.
В покрывале морозных ночей
Силуэт отражался и таял
Мириадами ярких свечей.