Живой труп

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ЖИВОЙ ТРУП

                жуткая история

          Дядя Толик Сопрано прибыл в десять часов утра. Да даже и десяти ещё не было, а он уже прибыл, несмотря на то, что назначено было на четыре часа вечера. Хотя, почему – вечера? Четыре часа после полудня  летом – это же совсем не вечер. Почему он прибыл столь рано, так и осталось загадкой, которую никто и не думал разгадывать: прибыл – и прибыл. Оно и понятно: в таких делах спешки нет и быть не может, всё должно случиться вовремя, вот дядя Толик и прибыл заранее…

          И прибыл он на грузовой машине – Ладо сразу узнал её – ГАЗ-51. На такой они вместе с отцом частенько ездили: Ладо, папа и его очередной курсант. Папа Ладо был инструктором по вождению, вот они и ездили по городу втроём. И сколько же было приключений в эти поездки. А какое это было наслаждение! И в станицу – на родину к папе – они тоже ездили на этой же машине, тоже втроём, но в ином составе: Ладо, мама, папа… Счастливое было время – папа ещё был жив. Увидев машину, Ладо поневоле опечалился на мгновение, но горевать не пришлось.

          Бортовая машина подкатила к первому подъезду типового панельного дома «салатной расцветки» – самому дальнему (четвёртому по счёту) от дороги, немного проскочив к гаражам, строящимся самозахватом (нахальным способом, как говаривали и посторонние люди, и сами самозастройщики), резко затормозила и сдала слегка назад, вызвав лихим прибытием жгучий интерес мальчишек, лениво – по случаю наступившей сильной летней жары, – игравших во дворе дома, именно лениво, а не как обычно: с беготнёй, криками, ссорами, а иной раз – и потасовками... Разморила жара мальчишек. Ничего интересного в этот день ими не ожидалось. И вдруг – бортовая машина лихо влетела во двор! То-то мальчишкам нежданное развлечение!

          Кто-то, самый отчаянный, даже вскарабкался, цепляясь за что придётся, вверх и заглянул в открытый кузов, но тотчас спрыгнул вниз, сверкая расширившимися от ужаса глазами. Водитель, показывая всем видом, что пока что главный здесь – именно он, медленно вылез из кабины, вразвалочку прошествовал к кузову и опустил борта.

          Сразу же всем на обозрение предстал он – главный участник события, обитый, как и положено по сложившейся традиции, красной тканью. И в то же мгновение стало понятно, почему отчаянный мальчишка, заглянувший в кузов, спрыгнул вниз, блестя ужасом в расширившихся глазах и с дрожащими губами на перекошенном побледневшем лице, – не каждый день взору малышни предстаёт полыхающий алым пламенем обойной ткани гроб с покойником внутри. Понятно, что без жути детворе скучно. Бывало, соберутся мальчики и девочки под вечер где-нибудь в укромном местечке и давай рассказывать жуткие истории: про ожившее и невероятно разросшееся чёрное пятно на стене или потолке, задушившее маленького мальчика (или – девочку, тут уж от пола рассказчика зависело, кого погубило ужасное чёрное пятно); про гроб на восьми колёсиках, оказавшимся мачехой-ведьмой, нет, про мачеху-ведьму, превращавшейся в гроб на восьми колёсиках и губившей бедного (бедную) сиротку; про оказавшееся дьявольским чёрное пианино – губителя детей; про оживших покойников, встающих по ночам из могил и разгуливающих по кладбищам в ожидании несчастных путников, случайно забредшим в эти страшные места…

          Ах, как же жутко было слушать эти страшные истории! И вдруг – бортовая машина, а в ней – горящий алым пламенем обивки – гроб. Хоть и не чёрный, но от этого не менее страшный, потому что – настоящий, с настоящим покойником внутри. И это пострашнее выдуманных чёрных пятен, чёрных рук и тому подобной жути. Но настоящий гроб с покойником внутри встречается в жизни нечасто.

          Например, Ладо видел гроб, с лежащим в нём тридцатилетним, красивым и в смерти, отцом, чуть более двух лет назад. В детстве горе рубцуется быстро. Но не заживает, не забывается. Вот и сейчас – что-то острое и горячее ужалило Ладо в сердце и ему стало жалко маленькую черноволосую девочку – дочку дяди Толика Сопрано, – как было жалко себя, когда семилетним мальчиком Ладо стоял у открытого гроба отца, слушал обязательные в таких случаях и фальшивые слова собравшихся на бесплатное развлечение равнодушных зрителей про “такой молодой”, “и-эх, ему бы жить и жить” и “такой красивый” (и злорадные слова, обращённые совсем не тому по адресу: “такого мужика не уберегли”) и понимал, что отец уходит навсегда и больше его никогда не будет. И у этой черноволосой черноглазой девочки тоже отца теперь больше нет и не будет. И потому черноволосую черноглазую смугленькую девочку стало жалко даже больше, чем себя. Она же – девочка. Она же – маленькая.

          Снять гроб стало, совершенно неожиданно, проблемой – во дворе, по случаю начавшейся нестерпимой летней жары, не было никого, кроме детей, да двух-трёх вездесущих старушек – непременных сотрудниц, на добровольной основе, пресловутого сарафанного радио. От этой публики толку было очень мало.Спустившаяся с четвёртого этажа – Сопрано жили на этом этаже – вдова, облачённая во всё чёрное и с почерневшим же от горя лицом, мало могла помочь в этом деле, как не могла помочь и черноволосая девочка – дочка дяди Толика, – а также и несколько близких вдове, тоже одетых преимущественно в чёрное, женщин, сопровождавших её ко гробу. Как на грех рядом не случилось мужчин – всё-таки дядю Толика, наверное, привезли раньше, чем рассчитывали.

          Водитель нанятой для доставки гроба машины стал проявлять нетерпение. Оно и понятно – для него всё происходившее – не трагедия, не драма, а всего лишь материализующееся крылатое выражение про “время – деньги”. Деньги за доставку груза заплачены, прибавка – не предвидится (оно бы и надо, если уж не потребовать, то – попросить, – небольшой прибавочки к договорённой сумме, но как-то это… эм-м… неловко, что ли, хотя, с другой стороны, почему бы и нет…), а время – идёт. Покойнику, ясное дело, больше некуда спешить, а вот живому водителю – приходится поторапливаться. Некогда ему долго возиться с мертвецами. Не то, чтобы он помнил (скорее – он и не знал) евангельские (какое там Евангелие в атеистические времена?) слова про покойников, которых должны хоронить сами же мертвецы , или, наоборот, мертвецов должны хоронить покойники. Покойники хоронить покойников… Мертвецы – мертвецов… Иными словами, неизвестно точно, как там сказано в Евангелии, но народная мудрость говорит, что живой думает о живом. Вот именно это и думал, или – чувствовал, водитель. Он – живой, ему о себе думать нужно, а не о чужом покойнике. Покойника он привёз, а до остального ему и дела нет.

          Покойник прибыл…

          В устах немолодых женщин, бывших расширенным активом сотрудниц упомянутого сарафанного радио, которые, неизвестно каким таинственным образом, всегда безошибочно узнают обо всех происшествиях задолго до того, как эти происшествия случатся, в том числе всегда знающие, что “покойник прибыл” – и сейчас узнали и появились как из-под земли и, сообразно традиции, принялись за дело распространения печальной вести, а слово “покойник” в их устах зазвучало как “упокойник”: “упокойник прибыл”.

          Весть, что “покойник (упокойник) прибыл”, уже прибыл, мгновенно разлетелась по дому; встречать усопшего и попрощаться с ним вышли и стар, и млад – и по традиции так положено, и любопытно; нашлось несколько крепких мужчин, и  гроб, к немалому облегчению водителя грузовика, сняли и установили возле первого, дальнего от дороги, подъезда – на специально поставленных табуретах напротив приподъездной лавочки – почти под самое окно, распахнутое по случаю жары, кухни квартиры Ладо.

          Незаметно и как-то очень быстро, как бы материализовавшись из знойного воздуха, собралась толпа зевак. Вдова, дочь, родственники, соседи, любопытствующие, случайные прохожие, –  все, кто должен был быть на мероприятии и кто смог, собрались. А где же самый главный участник события – дядя Толик? Упокойник. Где же он?

          Взоры, как водится, устремились к центру события – красному гробу. Настал ответственный, волнующий момент, – явление новопреставленного народу. Крышку гроба, наконец, открыли, и… и вместо ожидаемого и обычного в таких случаях плача и всхлипываний, вместо стенаний и жалобных причитаний из толпы собравшихся вырвался с трудом сдерживаемый возглас удивления, смешанного с охватившим всех присутствующих страхом – так ужасен, до отвратительности ужасен, был труп: высокий, стройный и видный молодой мужчина с красиво вьющимися каштанового цвета волосами превратился в нечто невиданное – в гробу лежал незнакомый никому и уже начавший раздуваться чёрный человек!

          “Но ведь дядя Толик – не негр!” – молнией мелькнула мысль у Ладо. Он содрогнулся. И немудрено: раздувшееся от жары лицо стало коричневым и по нему пошли совершенно чёрные – страшные и отвратительные на вид – пятна. Лежали на груди скрещённые руки с коричневыми ладонями и сосископодобными пальцами, полностью почерневшими. Смерть никого не красит, но дядю Толика она изуродовала до полной неузнаваемости. Ладо подумал: “Что же это такое? Как такое может быть, чтобы – был белый человек и вдруг – чёрный! Да он ли это? Не ошиблись ли там – в морге?”

          А что? Бывало же такое, когда вместо одного родственникам, по ошибке ли, недосмотру ли, а выдавали другого покойника.

          Но не только он подумал это. У многих возникли подобные вопросы. Раздалось тихое шушуканье:

          – Ты только погляди на него…

          – Да что же это?..

          – Да он ли это? Нет ли ошибки?

          – Ну-у-у… нет… Не думаю. Хотя… всякое бывало…

          – М-да… вот что значит – смерть…

          – Как же это случилось?..

          – Они на море ехали…

          – Кто?

          – Он сам, жена Тамрико, дочка Нателла…

          – На курорт, значит, ехали? А чем добирались?

          – Автобусом.

          – Рейсовым?

          –  Ну, а каким же ещё? Разумеется – рейсовым. А день был жаркий…

          – Что же вы хотите? – лето! Жара! Дело обычное.

          – …а они, стало быть, сзади ехали… на задних сидениях… газ из выхлопной трубы, уж как – не знаю, но в автобус попадал… всю… дорогу… всю дорогу газ попадал… ну, он, понятное дело, газом этим и надышался, бедолага. Ну, почувствовал себя плохо…
 
          – Прямо в автобусе плохо почувствовал, или потом – как приехали?

          – Да я толком-то и не знаю. Но, вроде как, ещё в автобусе. Или – потом. Да какая теперь разница? Приехали, а ему всё хуже и хуже… Вызвали “скорую”. Та приехала, да толку-то…

          – Понятное дело – пообзаведутся дипломами, а знаний-то – с гулькин клюв. Одно слово – врачи…

          – И что говорят?

          – Да говорят, что – сердце. Сердце не выдержало – инфаркт…

          – Выходит, он сердечник был?

          – Выходит, что так.

          – А так и не скажешь…

          – Молодой ведь ещё.

          – И на вид – здоровый. Какое, казалось бы, сердце…

          – Сейчас всегда так: на вид – здоровый, а чуть что – и вот результат – сердце, инфаркт…

          – Да-а, люди теперь не те пошли. С виду – здоровый, а внутри – наскрозь больной.

          – А чего ж вы хотели? Раньше и продукты были натуральные. И вода, и воздух – чистые. А теперь что? Вот люди и болеют.

          – Ну, да: и едим Бог знает что, и пьём…

          – Вот горе-то…

          – Да, съездили, что называется, на курорт, отдохнули… Интересно, по путёвке ездили или дикарями?

          – Спросить бы у Тамрико. Я и хотела спросить… Да как-то неловко – у людей, как-никак, горе… Потом спрошу…

          – Если по путёвкам, то, интересно бы знать – сами путёвки доставали, или – через профсоюз? Если через завком, то профсоюз полностью оплатил или частично?..

          – Да какое там полностью!.. Полностью они только себе оплачивают, а простым работягам – держи карман шире. Поди частично… А там – как знать, как знать… Если есть знакомство, то… Но – не знаю, не знаю…

          – Да, спросить будет нужно… Обязательно нужно будет спросить… А то – того: как-то не того…

          Помолчали. Потом шепоток вновь возник:

          – Ну, раз инфаркт… Опять же – жара. Ел до последнего… А чего же вы хотели – молодой мужик… Организм требует… Позавтракал плотно. Всё внутри и осталось. Вот его и разнесло… Раздуло-то как…

          – И цвет, цвет-то…

          – Да уж. Прямо – негр. Не иначе…

          – Жене-то каково?

          – А родителям?

          – Ну, да, мало того, что умер, так вон как его… смотреть страшно… Это ж какая теперь память останется…

          – Да-а-а… когда беда приходит – всем нелегко. Похороны-то на какое время назначены?

          – Я слыхала, что на четыре часа… вроде…

          – Так что же его так рано привезли?

          – Ну-у-у… видимо, иначе нельзя… Опять же – попрощаться… чтобы все успели. Кому-то на работу во вторую смену… Кто-то наоборот – со второй…

          – Ну, если так, то – ладно. Но, всё равно, рановато. Попозже бы надо…

          – Ну, уж как сделали…

          – Ну, да…

          – Поминки-то в столовой? Или дома?

          – Да я слыхала, что дома…

          – Ну, стало быть – так. Да так оно и дешевле выйдет.

          – Да-а… Итак кормильца потеряли, а тут ещё и расход: гроб, доставка, похороны, поминки…

          – Ну, что ж сделаешь? Не каждый день такое случается. К тому же, они и отпускные получили.

          – Опять же: родня, друзья, знакомые… трудовой коллектив… Профсоюз… Кооператив тоже что-то собрал…

          – В кооперативе – восемьдесят квартир. Если все хотя бы по рублю, то уже выходит…

          – Ну, сдали, как водится, не все… кого-то не застали дома, кто-то в отъезде…

          – А вот интересно бы знать, кто же не сдал? Ну, так – для интереса?..

          – Да, после поминок надо бы узнать.

          – Правильно! А то привыкли – кто везёт, того и погоняют: одни и сдают всегда, и на субботники выходят. А другие…

          – И всегда – одни и те же…

          – Известное дело: наглость – второе счастье…

          – А вдова-то… вдова…

          – Да, лица на ней нет…

          – Ещё бы – такой молодой…

          Разговоры, мало-помалу, стихли. Первое острое любопытство, вызванное уж слишком необычным видом покойника, удовлетворилось. Стоять много часов, ожидая последнего пути к месту вечного упокоения, многим оказалось не под силу: у кого-то ноги болят, у кого-то – давление. А давление – штука хитрая – нет бы нормальное, так оно – наоборот: то высокое, то низкое. А то и вовсе – туда-сюда скачет. Шум в ушах. Сердцебиение учащённое. Да и дела тоже никуда не денутся: кто-то с уборкой затеялся, кто-то начал варить борщ... А кому-то и на работу надо. Во вторую смену. А до этого времени и собраться нужно, и кое-чего сделать из необходимого и неотложного. Это дяди Толику Сопрано ни до чего больше дела нет, ему уже больше ничего не нужно, а остальным – жить. Люди, понемногу, стали расходиться.

          Остались, кроме родных и близких усопшего, только самые стойкие: старушки и мальчишки. У мальчишек – каникулы, так что – гуляй не хочу; бабулькам похороны – очередной повод призадуматься, пригорюнится, о душе подумать, о пройденном, как-то уж больно быстро и незаметно, жизненном пути, о бренном и вечном поразмыслить… Ужаснуться от мысли о смерти, но и не без удовольствия отметить, что молодой мужчина – в гробу, а у гроба – они, пожившие, всего повидавшие. Живые! Именно так, а не наоборот.

          У гроба, мало-помалу, установилось тягостное молчание. Но время тянулось медленно и разговоры нет-нет да и возобновлялись: бу-бу-бу да бо-бо-бо. Иногда раздавались сдерживаемые рыдания, сменяющиеся тихим плачем… Потом снова наступала тягостная тишина.

          Ладо, как и другие мальчики, держался от гроба подальше. Играть не хотелось. Не ладились и разговоры. Словом – день, начавшийся лихим заездом во двор грузовика с гробом, не задался. Малышня, наскучив грустным и тягостным мероприятием, постепенно и вовсе исчезла со двора. Живущие в квартирах с балконами могли и оттуда, при желании, поглазеть на гроб и толпу провожающих покойника лиц и праздных зевак. С балкона смотреть – это же не в окно глядеть. В окно – категорически нельзя, а с балкона… можно… наверное…

          Убежал домой и Ладо. И здесь выяснилось, что бабуля, которой нужно было уходить на работу во вторую смену, столкнулась с непреодолимой проблемой: дать завтрак внуку она успела, хотя тот нельзя сказать, что поел, а так – поклевал слегка. А вот с обедом и вовсе ничего не выходило, – готовить или разогревать что-нибудь при настежь распахнутом окне было невозможно, так как, с одной стороны, прямо под окном кухни толпились люди и запахи готовящейся пищи были бы им неприятны, но и закрыть окно казалось невозможным, так как в этом случае кухня превратилась бы в настоящее пекло.

          Однако, окно в кухне, а потом и в зале и в смежной с залом спальне пришлось всё равно закрыть, так как трупный запах, начавший проникать в квартиру, грозил стать совершенно невыносимым, а устроенный в квартире сквозняк помог делу мало.

          Стало очевидным, что и просто пообедать, пусть бы и наспех сооружёнными бутербродами, тоже невозможно. Ладо и без того относился к категории детей, которых кушать заставить – целое дело, а при нынешних обстоятельствах одна только мысль о еде вызывала сильнейшую тошноту. Бабуля, привыкшая к порядку, попыталась было предложить Ладо поесть, но, взглянув в мученические глаза на бледном лице внука, не решилась настаивать.

          С тяжёлым сердцем собиралась она на работу. Ладо удалился в самую дальнюю комнату – южную спальню и постарался отвлечься от печальных событий, разворачивавшихся у них под окном кухни, но из этой затеи ничего не вышло. Он попытался, как обычно, погрузиться в чтение и уйти от реальности в волшебный мир книг и в этом мире раствориться, но на этот раз даже книги подвели его. В семье Ладо в то время собственных книг было немного, так что выходить из положения приходилось, посещая библиотеку имени Ивана Тургенева, куда его, первоклассника, записала, не без приключений отыскав библиотеку, бабуля. В библиотеке Ладо был за несколько дней до сегодняшних событий, так что нечитанных, вернее сказать – недочитанных, книг у него было несколько штук, но…

          Одна из них оказалась сказками народов Кавказа. Накануне Ладо начал читать эти сказки и поразился, насколько они похожи и, одновременно, как бы и непохожи на русские народные сказки, а так же и на литературные сказки русских писателей. И выяснилось, что и в кавказских есть всякие чудеса, в том числе – связанные с отравленными предметами, подобно тому, как в «Сказке о мёртвой царевне и семи богатырях» оказалось отравленным яблочко, а также имеются в этих сказках и разные чудесные предметы, позволяющие воскрешать умервщлённых героев… Герои же, вставая на защиту слабых, храбро бились с врагами, в том числе и с наделёнными волшебной силой, поражали их насмерть…

          “И здесь – смерть”, – подумал Ладо и отложил книжку. Взял другую. «Остров сокровищ», читанный и перечитанный много раз, никогда его не подводил. Ладо и на этот раз надеялся забыться пиратско-приключенческой романтикой. События в романе, без сомнения, закручены лихо: как раз накануне Ладо прервал чтение, когда Джим Хокинс пробрался на «Эспаньолу». И вот Джим Хокинс спасается от пирата Израэля Хэндса на мачте, а тот… а тот… А тот падает вниз, сражённый насмерть выстрелом Джима Хокинса…

          “Да что же это такое? – ужаснулся Ладо. – Смерть! И здесь – смерть. Везде, куда ни взгляни, – смерть”.

          И Стивенсон был, до поры до времени, тоже отложен в сторону.

          Можно было взяться за «Тома Сойера», но Ладо не стал это делать.

          Зачем? Чтобы прочитать, как от голода умер замурованный в пещере индеец Джо?..

          Из зала до Ладо донеслись неясные голоса. Мальчик невольно прислушался и понял, что к бабуле заглянула соседка из третьей квартиры и они о чём-то беседуют. Соседка из третьей квартиры не отличалась богатством словарного запаса, при этом после, максимум!, двух-трёх сказанных по теме рассказа слов, она вставляла речевые паразиты: “эт самое” и “не хуже того”. Бывало, начнёт рассказ товаркам, сидящим у подъезда на лавочке, а слушать её – настоящее мучение: “Я сегодня, не хуже того, ходила, эт самое, в, не хуже того, магазин. А там, эт самое, очередь, не хуже того. А мне, эт самое, только, не хуже того, булку, эт самое, хлеба взять. Не хуже того. И пришлось, не хуже того, постоять, эт самое, в очереди”. Недостаток в виде бедного лексикона соседка активно компенсировала громкостью глуховатого, невыразительного голоса.

          Вот и сейчас, громко сипя, соседка что-то говорила бабуле, а та, тихо и отрывисто, отвечала ей и получалось: “Бу-бу-бу… эт самое… бу-бу-бу-бу… бу… не хуже того”. Словом, соседка возбуждённо о чём-то говорила, а о чём – Ладо не мог слышать через закрытую дверь, но несколько слов, всё же, разобрать удалось. И этими словами были два страшных и отвратительных слова: “Трупный яд…” И слова эти – ужасные слова про трупный яд – явно относились к лежащему в гробу под кухонным окном дяде Толику. К трупу дяди Толика.

          Ладо почувствовал, как тошнота подкатила к горлу, но, к счастью, больше ничего разобрать не удалось, да и бубонение в зале скоро закончилось – соседка, исчерпав суточный запас эмоций и слов, вскоре ушла. Однако тревога, вызванная её приходом, а, главное, ужасными словами про трупный яд, не улеглась, и Ладо, почувствовав, как что-то тупое и тяжёлое давит на грудь, стал, пытаясь успокоиться, ходить по спальне из конца в конец, иногда трогая, безо всякой нужды, разные мелкие предметы, попадающиеся на глаза.

          Ладо, совершенно машинально, взял с секретера пузатый флакон из-под какого-то лекарства. Во флаконе, в спирту, плавал майский жук. Дело в том, что учительница начальных классов – ужасная Анка, но не пулемётчица, а Туша, – незадолго до летних каникул, отвела учеников своего класса на экскурсию в кабинет биологии, где учитель биологии показала им заформалиненных всяких тварей и пообещала, что в своё время, в старших классах, придётся им узнать, кто это и что это такое.

          После той экскурсии почти все мальчики обзавелись пузырьками с водкой или спиртом и заспиртовали в них самое доступное – майских жуков. Сделал это и Ладо. И вот теперь в его руках и оказался пузырёк с жуком в спирту. А в спальню вошла бабуля, увидела пузырёк в руках внука, брезгливо поморщилась.

          Ладо, вдруг снова ощутив прилив тошноты, спросил:

          – Бабуля, а в этом жуке может образоваться… образоваться… трупный яд?

          И бабуля, ни секунды не думая, не сомневаясь и не замявшись, не замечая, как сильно побледнел ребёнок, авторитетно сказала:

          – Конечно, может. Да он уже там давно и образовался. Выброси ты этот флакон. От греха подальше…

          От бабулиных слов, от тона, каким они были сказаны, закружилась голова, тошнота усилилась, а лоб похолодел и взмок. Ладо с ужасом воззрился на флакон и показалось, что в руке его не безобидный резервуар с несчастным заспиртованным жуком, а страшная бомба громадной разрушительной силы. Бомба, пострашнее атомной, химической и бактериологической, – вместе взятых. А дальше пылкое воображение мальчика нарисовало картину того, как страшный трупный яд перетекает, вопреки всем мыслимым и немыслимым физическим законам, через стекло – в руку Ладо и… Холодный пот ещё обильнее увлажнил бледный лоб мальчика, а ноги стали предательски ватными.

          Превозмогая охватившую слабость, Ладо кинулся в туалет, где стояло мусорное ведро и бросил в него страшный флакон, а потом минут пять, а то и больше, мыл с мылом руки, чистил «Поморином» зубы и молил Бога, чтобы Тот его миловал и спас от действия страшного и отвратительного трупного яда, отчаянно вглядываясь в ладони рук и боясь увидеть появление отвратительных пятен, как у… у… И страшно было помыслить, как у кого – как у него, у дяди Толика. У трупа дяди Толика.

          Время тянулось мучительно медленно, но вот уж бабуле настала пора уходить на работу во вторую смену. Ни сама бабуля, ни заставлять есть бледного, несчастного видом, внука она не стала.

          – Ничего, – успокоила она скорее себя, чем Ладо, – мама придёт с работы, она тебя и покормит. Потерпишь до маминого прихода?

          Ладо был готов терпеть и до завтра, и сколько угодно долго – когда ни дяди Толика, ни его трупного яда не будет и в помине.

          Бабуля ушла.

          Ладо ещё послонялся по квартире. Ни сидеть, ни лежать, ни читать или делать что-либо ещё он не мог. Оставалось дождаться мамы.

          Время тянулось мучительно медленно. Издевательски медленно. Но вскоре к пытке ожиданием добавилась новая – прибыл духовой оркестр, о чём известил округу «Траурным маршем» . Роберт Шуман назвал фортепианную сонату, из которой и был взят этот марш, “четвёркой  самых безумных детищ Шопена”. Если бы Ладо знал в то время эту оценку Шуманом творения Шопена, то, вне всякого сомнения, сказал бы, что Шуман – на редкость умный и точный критик. Но Ладо ни про отзыв Шумана, ни про самого прозорливого Шумана, ни про сонату, как и про авторство марша, в то время ещё ничего не знал. Знал только, что на похоронах играют какую-то совершенно ужасную, невыносимо мучительную музыку. И вот то, что является одним из самых страшных действ на похоронах, случилось – прибыл оркестр и начал своим искусством пытать слушателей. И уже первые же звуки оборвали мальчику сердце и ввергли его в пучину страданий.

          А оркестр играл «Траурный марш» и от этой музыки сердце Ладо разрывалось на части, а душа неимоверно изнывала от невыносимых мучений. Находится в квартире, напротив окон которой расположился оркестр-садист, стало  совершенно невозможным.

          “Выйду на улицу, – решил Ладо, – уйду за дом”.

          Толпа зевак к этому моменту увеличилась, и мальчику пришлось протискиваться между взрослыми, прежде чем он просочился на волю. Он шмыгнул за угол, пробежал вдоль торца и бросился подальше от дома. Но спасения он не нашёл – рвущие и сердце и душу звуки оркестра настигли его и там.

          Выход нашёлся быстро – уйти подальше от дома. Ладо это и сделал. Но здесь поджидала новая напасть – вот-вот с работы должна прийти мама, а его нет ни дома, ни поблизости. Можно было ждать маму на дальних подступах, но, во-первых, Ладо точно не знал, где именно нужно маму поджидать, во-вторых, даже удалившись от дома далеко, он всё равно слышал мучащую его музыку. И стало страшно за маму: подойдёт к дому, а страшный гроб с ужасным покойником – вот он! А его, Ладо – маминого защитника, – рядом нет.

          Да разве же можно бросить маму без помощи в такой момент?! Да мыслимое ли это дело?! Да какой же он после этого мужчина?!

          А дядя Толик, при жизни такой спокойный и безобидный, став мертвецом, превратился во вселяющий ужас и таящий опасность труп с такими отвратительными и страшными чёрными пятнами, коричневой кожей и пугающим своей непонятностью трупным ядом. И хоть и говорится, что опасаться нужно не мёртвых, бояться нужно живых, но в случае с дядей Толиком эта народная житейская мудрость не сработала. При жизни дядя Толик не был опасен, а став трупом, приобрёл, кроме ужасающего вида, ещё и смертельно опасный неведомый трупный яд.

          Пришлось, как ни страшно и мучительно было, вернуться назад. Ладо расположился с южной стороны дома. Ни играть, ни думать ни о чём Ладо не мог. Было только невыносимо муторно слушать оркестр, который, время от времени, начинал исполнять опротивевший марш, да ещё было страшно за маму, которой гроб со страшным покойником грозил настоящей и ужасной, хотя и неведомой, опасностью. Стали всплывать в памяти прочитанные истории про встававших из могил покойников из кавказских сказок. Только в сказках против них были и волшебство, и наделённые невиданной силой сказочные герои, и разные волшебные приспособления, а здесь, в настоящей жизни, против ужасного чёрного мёртвого человека был один маленький исстрадавшийся мальчик.

          Конечно, представить, что дядя Толик Сопрано встанет из гроба, было решительно невозможно. Всё-таки Ладо был не таким уже маленьким, чтобы верить в такую возможность, но, тем не менее, какая-то неявная, какая-то смутная опасность от гроба с покойником исходила, ведь вполне настоящий трупный яд мог оказаться и летучим, мог поражать и на расстоянии от гроба, а потому Ладо было очень страшно за маму, которая о грозящей от трупа опасности ещё не знала, да и предупредить маму было некому. Конечно, на так называемой пересменке мама, скорее всего, встретилась с бабулей, но неизвестно, успела ли та предупредить дочку об этой опасности. А это значило, что об опасности мама могла и не знать. Скорее бы уже мама пришла. А она, как нарочно, всё не шла и не шла. Но не шла она не потому, что задерживалась, а потому, что время, которое совершенно равнодушно к страданиям людей, для Ладо тянулось неимоверно медленно.
 
          Мама, как оно и должно было случиться, появилась внезапно. Сердце Ладо забилось сильно и радостно, он ринулся ей навстречу и крепко обнял. Мама сразу же увидела, что Ладо сильно изнервничался. А сын увидел, как от боли за него потемнели прекрасные огромные зелёные мамины глаза.

          В этот момент оркестр заиграл снова и как-то особенно надрывно, с надсадой загудели трубы, а барабан стал бухать так глухо, что показалось, будто бы звуки идут из-под самой земли, как бы из могилы, пытаясь вырваться из могильного плена, от чего чёрная тоска змеёй засосала сердце мальчика и он едва не застонал, не в силах больше выносить эту пытку постылым творением Шопена.

          Хоть Ладо и не обедал, о чём бабуля, вне всякого сомнения, сообщила дочери, а мама проголодалась на работе, не могло быть и речи, чтобы идти домой ужинать. Мама даже не попыталась предложить это сыну. Ладо хотел бы вообще уйти куда-нибудь подальше, но мама сказала, что надо бы подойти к гробу, проститься с человеком. Мама так и сказала:

          – Нехорошо не проститься с человеком, когда он уходит навсегда. люди не поймут. И осудят.

          Но подойти к гробу с покойником было выше сил Ладо. Он наотрез отказался. Так и сказал:

          – Я туда не пойду.

          – Я тебя и не заставляю, – отозвалась мама.

          У Ладо сжалось сердце от страха за маму. Он взмолился:

          – Мама! И ты – не ходи. Не ходи туда. Пожалуйста.

          – Нельзя. – твёрдо сказала мама.

          – Мама! Не ходи. Он – страшный! Он… Он – очень страшный! Он… он… Он совсем чёрный!

          Но мама проявила бесстрашие и сказала:

          – Нет. Нельзя не подойти. Жди меня здесь. Я – быстро.

          Ладо выложил последний козырь:

          – Там… там… там – трупный яд. Не ходи.

          Но мама пошла, оставив Ладо в одиночестве с его отчаянным страхом за неё. Не успела мама скрыться за углом дома, как оркестр вновь заиграл опротивевшее Ладо произведение Шопена и показалось, что именно музыка – страшнее всего. Страшнее, чем даже изуродованный смертью и жарой, покрытый отвратительными чёрными трупными пятнами, дядя Толик Сопрано.

          Ладо хотел кинуться вслед за мамой и, если понадобится, силой увести её от гроба. Но не смог. Ноги вдруг стали чугунными и их было невозможно сдвинуть с места.

          А музыка всё играла и играла; оркестр старался изо всей мочи и, чтобы это не разорвало Ладо голову, он смежил веки и закрыл уши руками, но от этого стало ещё хуже – музыка зазвучала особенно глухо и создалось впечатление тёмного замурованного склепа.

          И длилось это целую вечность…

          Когда мама появилась из-за угла дома, Ладо даже не сразу поверил, что это она. Мама, с совершенно несчастным лицом, но стараясь не подать виду, чтобы не расстраивать сына ещё больше, взяла мальчика за руку, пожала, как-то не по-женски сильно, ладонь и отвернулась от Ладо и ему показалось, что в глазах мамы блеснули слёзы. “Наверное, отца вспомнила”, – подумал Ладо, но мысль эта, молнией мелькнув в сознании мальчика, сразу же и исчезла.

          Мама, мгновение спустя, повернула лицо к Ладо и сказала коротко:

          – Пойдём.

          С мамой Ладо пошёл бы на край света, а сейчас – только бы не слышать ужасной музыки – даже и за край, но всё равно спросил:

          – Куда?

          – К Чучвагам, – так же коротко отозвалась мама.

         И они пошли к троллейбусной остановке…

          Чучваги встретили Ладо и маму приветливо. Высоченный дородный импозантный здоровяк дядя Нико, по присущей ему привычке, давно уже ставшей, по пословице, второй натурой, стал подшучивать над без памяти влюблённой, несмотря на десятилетия прожитых вместе лет, – горячо  в него влюблённой супругой – маленькой серой мышкой, – немного располневшей, но по-прежнему благообразной, ласково именуемой им Райчёй, та споро сообразила на стол, участливо поинтересовавшись, что случилось, почему у Ладо и мамы такие расстроенные лица, посочувствовала неизвестной ей вдове и осиротевшей девочке, поохала и покачала головой. И от этих её слов и ладных действий как-то незаметно успокоились смятённые души, а смерть, явленная сегодня во всей её неприглядности, отдалилась и стала сглаживаться и даже забываться.

          Маленькая тётя Райча, надо отдать ей должное, была хорошей и приветливой хозяйкой, импозантный здоровяк дядя Нико, как и всегда, весел, смешлив и, чего не отнять, сильно, хотя и аппетитно, прожорлив; импровизированное застолье потекло, почти по праздничному, широко и искромётно. Время пролетело совершенно незаметно.

          Домой Ладо и мама возвращались, чувствуя, что с душ их свалился огромный камень. Два огромных камня свалились.

          От остановки троллейбуса к дому они шли уже затемно. Вечер не принёс прохлады и облегчения от жары. Горячий душный воздух не давал дышать вольно и легко. Многие обитатели дома засиделись на лавочках допоздна. А кто-то гулял по тротуару вдоль выстроившихся торцами к улице домов. Ладо и мама встретили двух прохаживающихся женщин: маленькую, страшно болтливую, всегда всё и про всех знающую, тётю Зою, или, как звали её взрослые, – Зойку Манасян и высокую, стройную, но начинающую полнеть, тётю Свету. Про тётю Свету всем в доме было известно, что родилась она блондинкой и по этой причине её Светланой и назвали. Но с годами она стала темнеть и к совершеннолетию превратилась в знойную брюнетку. Поэтому, когда у неё в замужестве родилась, после старшего сына-блондинчика, светленькая дочка, которую отец хотел назвать, как и жену, Светланой, иссиня-чёрная брюнетка Светлана воспротивилась этому, заявляя, что она из блондинки превратилась в брюнетку и носит совершенно неподходящее ей по цвету имя Света, а потому и дочь, родившаяся блондинкой, станет, с годами, брюнеткой, следовательно, её необходимо назвать Галиной. Так и появились в их семье черноволосая мать Светлана и блондинистая дочь Галка, так и не пожелавшая стать с годами брюнеткой.

          Эту, как многую другую, информацию, многократно повторяя, донесла до всех жильцов дома чертовски хорошо информированная Зойка Манасян.

          Вот и сейчас, тётя Зойка и тётя Света, завидев Ладо и его маму, поспешили им навстречу, стали прогуливаться по тротуару, а Зойка Манасян стала упоённо рассказывать маме Ладо многочисленные новости, случившиеся в доме за те несколько часов, что Ладо и его мама отсутствовали. И слушать эти новости было – не переслушать. Так и ходили они взад-вперёд по тротуару мимо своего дома вчетвером: три взрослые женщины и маленький мальчик. Мама Ладо, по обыкновению, даже в такой маленькой компании, больше отмалчивалась, тётя Света иногда подавала реплики, а Зойка Манасян тарахтела без умолку. Ладо её, конечно же, не слушал, а устало смотрел: сначала по сторонам, а потом, как стемнело – себе под ноги, иногда поднимая голову и бросая взгляд вперёд.

          А тётя Зойка Манасян, мучая и без того истерзанную за этот день душу Ладо, который только-только стал отходить от ужаса, связанного с сегодняшними событиями, за что спасибо Чучвагам: домовитой хлопотливости тёти Райчи, неизбывному веселью дяди Нико, а особенно – фантастическому его аппетиту, – тётя Зойка стала подробно пересказывать, кто и что сказал по поводу неестественного коричневого цвета трупа дяди Толика Сопрано; кто и какие высказал предположения о причинах чёрных пятен мертвеца; как везли покойника в последний путь; как заколачивали гроб; громко ли рыдала при этом вдова – просто ли громко плакала или рыдала с подвываниями; плакал ли кто ещё, кроме самых близких родственников покойного… Словом, болтливая, чего уж скрывать, Зойка Манасян в таких подробностях описала всё, что происходило без участия Ладо и его мамы, что у мальчика создалось, помимо его воли, впечатление, что и он при всём этом присутствовал, а то – и принимал самое активное участие.

          А ночь становилась всё темнее и темнее. На улице становилось всё пустыннее и пустыннее. Улица была освещена довольно неплохо. Другое дело – дворы домов: жильцы постепенно стали возвращаться в квартиры, но свет зажигали немногие – и без того жарко, да, того и гляди, налетит всякая мошкара, а особенно – комары. Одинокий фонарь на столбе дома Ладо скуповато освещал дорожку вдоль дома. Лампы над подъездами, там, где они ещё не перегорели, одинокому фонарю помогали мало.

          И как это ни мало не соответствовало моменту, но Ладо неожиданно, не без внутренней улыбки, вспомнил в этот момент, что, начинавшая в то время постепенно слепнуть, прабабушка про уличное освещение любила рассказывать, дескать, при царе-батюшке было не так, как нынче: сейчас, стоит только начать темнеть, как ничего не видно, а вот в прежнее время ночью было – светло, как днём. А всё почему? А потому, что при царе было не так, как сейчас, при царе было: «как провулок – так хвонарь, как вулиця – так два хвонаря». Можно было, при царе, даже ночью нитку в иголку вдеть. А всё потому, что: «как провулок – так хвонарь…» А в нынешние времена, даже и днём, чтобы вдеть нитку в иголку, нужно просить кого-нибудь из молодых, «глазастых»…

          Ладо посмотрел на шеренгу уличных фонарей, ни в какое сравнение не идущие с дореволюционными «хвонарями» из рассказов начинавшей слепнуть из-за катаракты прабабки, поёжился, несмотря на жаркую духоту наступившей ночи и почувствовал, что произошедших за сегодня событий уже вполне достаточно, чтобы как следует истрепать нервы. Даже с лихвой.

          Пожалуй, лучшее, что можно было сделать – вернуться по своим квартирам. Маленькая компания женщин с мальчиком так и решила поступить. Пошли к дому.

          И вот компания стала приближаться к первому, а от тротуара – четвёртому, подъезду, в квартирах которого все они и проживали.

          Двор уже совсем опустел и во тьме наступившей ночи, особенно памятуя о печальном и довольно страшном сегодняшнем дне, выглядел мрачновато, чтобы не сказать – жутко. Никого не было во дворе перед домом, кроме трёх женщин и маленького мальчика. Даже словообильная Зойка Манасян примолкла. Крохотная компания выглядела одиноко и беззащитно.

          Да, никого не было во дворе.

          Но, как оказалось, не совсем.

          Ладо поднял взгляд от асфальта под ногами, посмотрел вперёд – на свой подъезд, присмотрелся и увидел… Увидел что-то бесформенное, расположившееся на лавочке возле подъезда. Разглядеть лучше мешала безлунная ночь, слабое освещение, а также и самодельная беседка перед подъездом, увитая лозами дикого винограда.

          Что-то кольнуло Ладо в сердце. Какое-то смутное предчувствие беды. Ладо всмотрелся в бесформенное, распластанное на лавочке нечто и в душной жаре южного лета почудился ему ледяной холодок, пробежавший по спине – на лавочке сидел… Нет, в это нельзя было поверить, но как не верить собственным глазам, на лавочке сидел, безобразно распластавшись, опираясь криво на спинку и раскинув руки, – сидел… похороненный сегодня… дядя Толик Сопрано.

          Нет!!! Этого не может быть! Как! Как похороненный в крепко-накрепко заколоченном, закопанном глубоко в землю гробу, покойник мог оказаться снова возле дома. Да ещё сидеть, безобразно развалившись, на приподъездной лавочке.

          Но верить глазам приходилось. Труп, по случаю жары, снял и где-то выбросил ненужный в такую погоду пиджак, расстегнул несколько верхних пуговиц рубахи, рукава которой он закатал выше локтей, обнажив, тем самым, часть торса и руки, – всё это покрытое ужасными, отвратительными чёрными трупными пятнами, которые сильно увеличились, по сравнению с утром, в числе и размерах.

          Понятно, что трупы не разгуливают, как им вздумается, по улицам городов и весей, особенно – после того, как их глубоко и надёжно закопают в могильную землю. В такое попросту невозможно поверить. Но невозможно и представить, чтобы кто-то, развлечения ради, выкопал из могилы мертвеца, привёз бы его назад и разложил во фривольной позе – как дядю Толика Сопрано.

          А в том, что на лавочке вольготно расположился покойник, не было никакого сомнения: рост, фигура, коричневого цвета кожа, ставшая ещё темнее от жары, ужасные чёрные пятна, разбросанные по телу... Не узнать мертвеца, хоть он и отвернул почерневшее вздувшееся лицо к двери подъезда, было невозможно. Не было никаких сомнений, что на лавочке возле подъезда развалился труп дяди Толика Сопрано.
 
          Приступ тошноты подкатил к горлу Ладо. Но не это поразило его. Его сразило то совершенно непонятное ледяное спокойствие, с которым женщины, пусть и приумолкшие, продолжали приближаться к подъезду со страшным трупом, похабно развалившимся на лавочке.

          Ладо взял маму за руку. Рука была тепла, суха и совершенно спокойна. Ладо замедлил шаг. Мама легонько потянула его вперёд. Ладо сжал крепче мамину руку и попытался остановиться. Мама почуяла неладное и обратила лицо к сыну.

          – Ты что? Что случилось?

          Ладо почувствовал, как резко пересохло в горле, ответить он не смог, но понял, что женщины: и мама – в первую очередь, – беззаботно приближаются к смертельной опасности – к ужасному поджидающему их трупу. Три беззащитные женщины и покрытый ужасными и отвратительными чёрными трупными пятнами покойнику. И единственным их защитником является он – маленький мальчик, который вряд ли совладает вернувшимся из могилы покойником.

          – Там кто-то есть, – сделав над собой усилие, выдавил Ладо.

          – Где?

          – Там.

          И Ладо указал рукой на развалившегося на лавочке покойника. Мама вгляделась в темноту. Поняв, что что-то происходит, женщины стали смотреть туда, куда махнул рукой Ладо.

          И дальше случилось вообще нечто невообразимое, неслыханное, невозможное, даже ещё более невозможное, чем то, что тараторка тётя Зоя Манасян совсем умолкла  – тётя Света обычным, а не взволнованным и дрожащим от страха, голосом сказала:

          – А что там такого? Ты что, не узнал? Это же дядя Толик.

          – Да, – уверенно подтвердила спокойным голосом тётя Зоя Манасян, – это дядя Толик.

          Дядя Толик?! Дядя Толик Сопрано?! Умерший и похороненный?! Закопанный на кладбище труп как ни в чём ни бывало сидит на лавочке перед подъездом! И это – «ничего такого»?!

          Ладо решил, что от увиденного и пережитого за сегодняшний день: жары; гроба с разлагающимся, вздувшимся и покрытым чёрными пятнами трупом; тревожной и пугающей музыки; волнений, связанных с похоронами, – у тёти Светы повредился рассудок. Да и у балаболки тёти Зои Манасян тоже. А что можно было подумать ещё? На лавочке перед подъездом развалился несколько часов назад закопанный в могиле труп, а женщины не видят в этом ничего такого. И продолжают идти к подъезду, совершенно не обращая внимания на этот ни весть как вернувшийся назад труп.

          А дальше произошло то, во что совсем уж невозможно поверить. Но это было – труп шевельнулся. Не рубашка или волосы на голове трупа зашевелились от дуновения ветра – никакого ветра не было и в помине – нет, зашевелился – Ладо это ясно видел, это не показалось ему, не расстроенное воображение создало видимость шевеления, – а потом, медленно и как бы нехотя, повернул голову в сторону приближающейся компании.

          Ладо почувствовал, как ватными стали ноги и отказались идти. Лицо покойника, дотоле отвёрнутое, стало видно Ладо и лицо это было ужасным: трупные пятна почти полностью захватили лицо, а чёрные провалы на месте глаз казались провалами в саму преисподнюю.

          Больше всего его поразило то, что и мама, явно сохранившая адекватность, никак не отреагировала на ситуацию. А дальше стало ещё хуже. Покойник открыл глаза и в чёрных провалах блеснули дьявольские огоньки.

          Ладо обдало смертельным холодом и одновременно с этим – адским жаром. А женщины, и вместе с ними – мама, – не видя смертельной опасности, беспечно, как обречённые на заклание жертвы, шли навстречу ожившему трупу.

          Это не могло быть правдой. Но это было. И это был настоящий ужас. И он не просто длился, он усугублялся. Покойник, не удовольствовавшись созерцанием приближающихся к нему жертв, лениво потянулся и… и… И встал с лавочки. И пошёл навстречу компании.

          “Только бы не упасть, – мелькнула мысль в голове Ладо, – только бы не упасть. Только бы не лишиться чувств”.

          Ведь тогда единственный, кто хоть как-то мог бы защитить маму от ожившего покойника – Ладо, – не сможет ничего сделать. Ноги подкашивались, отказывались передвигаться, а страшный мертвец медленно, уверенной походкой несомневающегося в себе охотника, наслаждаясь своим могуществом и уверенный в своём безусловно превосходстве над несчастными (и всё ещё непонимающими глубины опасности) женщинами и малолетним мужчиной, двигался неотвратимо. И это было нестерпимо страшно и, вместе с тем, отвратительно.

          А картина ожившего покойника заиграла вдруг совершенно невероятными красками: трупные пятна, лишь только мертвец стал подниматься, заплясали отчаянно-непристойным образом на лице, и теле, и даже рубашке покойника. А сам он, открыв мёртвый рот, неожиданно томным, а от того – невыносимо отвратительным, голосом, сказал, обращаясь к тёте Свете:

          – Зай! Ну, где ты ходишь? Где тебя носит так долго? Я заждался.

          И раскрыл мёртвые объятия, готовый схватить жертву.

          Это что же, выходит, что мертвец ждал только одну женщину? И почему её одну? И именно – тётю Свету? Её, а не свою жену? Или с женой он уже успел покончить, а теперь вышел на охоту за свежатинкой?

          Что это такое? На что это похоже?

          Но покойник, ожидающий тётю Свету, её совершенно не смутил, и она покойному дяде Толику ответила:

          – Котик, мы гуляли. Дышали свежим воздухом. И я уже иду. Котя, не капризничай.

          Стало ясно – оживший труп обладает невероятной магической силой. Такой, что взрослые женщины, как оказалось, совершенно не могут ей сопротивляться и идут навстречу смертельной опасности безропотно и, как показалось Ладо, даже с непонятной, почти радостной, готовностью. Вот смотрите – тётя Света безропотно подчинилась воле мертвеца, на его призыв отозвалась, хотя в это и невозможно поверить, спокойно. Слова её прозвучали совершенно буднично. Но мертвец не удовлетворился этими словами, вышел из-под беседки, а луч света одинокого фонаря на столбе упал на лицо трупа и Ладо, измученный событиями этого кошмарного дня, почувствовал, что сознание вот-вот покинет его. И только неимоверным усилием воли он устоял, не упал на горячий асфальт тротуара и даже шагнул вперёд, чтобы оказаться перед мамой, закрыть её от ожившего мертвеца, не дать трупу ухватить маму и утащить с собой.

          Но и труп не отступил, а нешироко и лениво, но решительно шагнул им на встречу. Ладо из последних сил сжал кулаки, готовый отчаянно защищаться и спасти маму. Труп ещё немного приблизился к их маленькой и такой беззащитной компании…
 
          Труп, желая схватить кого-нибудь из них и утащить с собой в могилу, расставил широко руки и в этот момент свет упал на лицо ожившего покойника…

          …а Ладо, пьянея от неожиданного, совершенно как во сне, подоспевшего спасения, увидел, что восставший из могилы покойник дядя Толик Сопрано – вовсе не Сопрано, а… дядя Толик… тоже – дядя Толик, но – Тележко. Не покойный муж новоиспечённой вдовы Сопрано, не начавший разлагаться труп, а живой муж тёти Светы. Не живой труп, а просто живой – дядя Толик Тележко. А ужасные трупные пятна, так смутившие Ладо, на самом деле не трупные пятна, а тени от листьев, прихотливо упавшие на отдыхавшего на лавочке под виноградными лозами жильца из квартиры на втором этаже.

          Необыкновенно длинный отвратительный и страшный день: жаркое утро, алый гроб, вздувшийся и покрывшийся чёрными пятнами коричневый труп, ужасная тоскливая похоронная музыка, вынимающая душу, – этот мучительный день закономерно пришёл к жуткому финалу – ожившему трупу, неожиданно оказавшемуся нелепым фарсом в виде дяди Толика.

          Да, этот день закончился. Ладо облегчённо вздохнул.


          Краснодар
          30.05.2022 г., 14.06.2022 г., 06.11.2022 г., 28.11.2022 г., 29.11.2022 г.,   
          29.06.2023 г., 30.06.2023 г., 08.07.2023 г.; 31.07.2023 г.; 14.08.2023 г.;
          21.08.2023 г., 24.09.2023 г., 10.11.2023 г.

          © Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2023
          Свидетельство о публикации №223111001058