Фроловский, Кемецкий, Лейтин, Бондарин, Карсавин

.



РУССКИЙ СОНЕТ. ГУЛАГ

Сонеты (часть) взяты из журнала «Соловецкие острова», издававшегося управлением Соловецких лагерей особого назначения ОГПУ в 1923–1930 годах. Его авторами были только заключенные. К сожалению, никаких сведений об авторах публикуемых стихотворений обнаружить не удалось.


Авторы: Михаил ФРОЛОВСКИЙ, Владимир КЕМЕЦКИЙ, ЯРОСЛАВСКИЙ, Борис ЛЕЙТИН, Александр ЧИЖЕВСКИЙ, Сергей БОНДАРИН, Лев КАРСАВИН





Михаил ФРОЛОВСКИЙ  (1895-1943)

СОЛОВКИ

Упорно шли на север поколенья
Безмолвною борьбой утомлены,
Измучены, но не побеждены,
Победы предвкушая наслажденья.

Ослабевали страстные виденья
И отступали огненные сны,
Когда высокой вековой стены
Смыкали круг тяжелые каменья.

Себя сама не в силах побороть,
Воздвигла их бунтующая плоть,
И, памятник борьбы неумолимой,
Из вздохов, слез, молитвы и постов
Встал монастырь, монах неутомимый,
Над зеленью пустынных островов.


Владимир КЕМЕЦКИЙ

ПЕРЕД НАВИГАЦИЕЙ

В иных краях безумствует земля,
И руки девушек полны цветами,
И солнце льется щедрыми струями
На зеленеющие тополя…
Еще бесплодный снег мертвит поля,
Расстаться море не спешит со льдами,
И ветер ходит резкими шагами
Вдоль ржавых стен угрюмого кремля.
Непродолжительною, но бессонной
Бледно-зеленой ночью сколько раз
Готов был слух, молчаньем истомленный,
Гудок желанный услыхать, для нас

О воле приносящий весть, быть может…
Но все молчит. Лишь чайка мглу тревожит.

1930 год


ПРЕКРАСНОЙ НЕЗНАКОМКЕ, любезно снабдившей меня пачкой махорки Сонет-мадригал

Заброшен я в тринадцатую роту,
Где стены прошлым отягощены,
Где звук псалмов сменила брань шпаны,
Махорка – ладан, сумрак  –  позолоту.

Как древле жрец, которому видны
В мечтаньях небожителей высоты,
Пел гимн и смолы сожигал без счету
Во мгле святилищ, полных тишины, –

Так я, вам благодарный заключенный,
Под сводами собора заточенный,
Во храме обветшалом и глухом,
Спешу гиперборейской Афродиты
Восславить лик, увы, от взора скрытый  –
Махорки воскуреньем и стихом.

1930 год


А. ЯРОСЛАВСКИЙ

СЛУЧАЙНОЙ ЖЕНЩИНЕ

Весна. Карелия… И струи рельс…
И десять лет, распахнутые в вечность…
И хрупкий смех, змеящийся беспечно
Вдоль узких губ, вдоль глаз, где бродит хмель.

Есть, вероятно, в этой жизни цель  –
Она в любви и радости, конечно,
Но разве можно так бесчеловечно
Мне прямо в сердце выплеснуть апрель?

На будущее жалобней взгляни.
Как вспугнутые кони, эти дни..
Но в этих днях над дымкой сероватой,
Сквозь скучный мрак болот и острых скал, –
Лица очаровательный овал.
И лишь улыбка, как письмо без даты.

1930 год


Борис ЛЕЙТИН

КОМАНДИРША ЖЕНСКОЙ РОТЫ

Твой статный муж охранником и хватом
Был для других. Но преклонялся ниц
Он пред твоим воинственным ухватом,
Пред гневом глаз, пред манием ресниц.
Ты счет вела его карманным тратам,
Ежовых не снимая рукавиц,
И, в ужасе пред окриком крылатым,
Детишки жались стайкой робких птиц.

Но в час, когда очаг твой разметала
Двух революций пенная волна,
Ты на допросах  –  стойкая жена  –
О прошлом мужа говорить не стала.

И, теша здесь характер непреклонный,
Ведешь ты женщин узкие колонны.

1929 год


МЕЩАНКА

Окно, левкои. Тюль и занавески…
Застенчивый и розовый уют.
Года неспешно, бережно куют
Металл судьбы, металл такой невеский!

Но шалый нэп вознес в нежданном блеске
Твою звезду. Сияньем взоры жгут
Ногтей рубины (маникюрши труд),
Свистящий шелк, чулок расцветкой резкой.

Тюрьма. Этап. И желтый женбарак
Тебя принял под кров гостеприимный.
Ты в трауре: мечта лишь, облак дымный  –
Ушедших лет веселый кавардак.
О нем звенят, поют в ушах подвески,
В окне ж  –  ромашка, тюль и занавески.

1930 год


ТОРФУШКА

От поля, что устало зеленеть,
От брошенных, ненужных больше грабель
В голодный год ты к тем, кто крал и грабил,
Пришла кудрями цвета ржи звенеть.

Разгульных дней похмелье  –  злая снедь.
За штабелем ты ставишь бурый штабель,
Словечки сыпля, что в бандитском штабе
Заставили б любого покраснеть.

Но мерный труд, и спорый, и жестокий,
И без румян румянит знойно щеки,
О прошлом шепчет, разгоняя кровь, –
И в ласках краденых, в лесу иль в травах,
Ты вновь познаешь просто, нелукаво
Нехитрую крестьянскую любовь.

1930 год


Александр ЧИЖЕВСКИЙ (1897-1964) – ученый-энциклопедист, поэт, художник. Арестован в 1942 году, находился в заключении в 1942–1950 годах  –  челябинская тюрьма Ивдель, шарашка в Кучине, Карлаге, затем до 1958 года в ссылке в Караганде.

Мастабы, пирамиды и гробницы
К нам донесли от сгинувших эпох
Египетских поэтов небылицы  –
Любовных радостей блаженный вздох.
При мумиях  –  древнейшие границы
Поэзии, и из заветных крох
Мы бережно слагаем вереницы
Сердечных человеческих тревог.

Так в мир иной стремились египтяне
Унесть любви неповторимый дар
И запасались в смертный путь заране
Стихом любви  –  врачом всех бед и кар.

Осирис рек: придет жених к невесте!
Любовь и смерть отныне слиты вместе.

17-20 февраля 1943 года.
Челябинск


Сергей Александрович БОНДАРИН (1903-1978) – писатель, поэт, участник Великой Отечественной войны. Арестован в 1944 году. В заключении находился до 1952 года в Кемеровской области (Мариинск), в Тайшете, затем до 1953 года в ссылке в Красноярском крае.

………………Среди миров, в мерцании светил
…………………………И. Анненский

Среди миров, в мерцании светил,
Лицом к лицу с огромным темным Богом
Не дрогнул я: «Да, Бог, скажу о многом!
Ценю. Спасибо, что к себе пустил».

И может быть, архангел Гавриил,
Дух огненный, простерся над порогом:
Не приступить к небесным недотрогам.
Но подан знак, чтоб грешник говорил.

И я сказал, я слышал только сердце,
Искал одно: у Бога-разноверца
Ствол истины, не разветвленье лжи.
И голос мой звучал как прорицанье
Среди миров – их мрака и мерцанья,
Но Бог прервал: «Вернись  –  и там скажи!»



Лев Платонович КАРСАВИН (1882–1952) – один из крупнейших русских религиозных философов первой половины XX века, историк. Арестован в 1950 году. Срок отбывал в инвалидном лагере в Абезе, где и умер.

1
Ты мой Творец: твоя навек судьба я.
Бессилен я. Былинкой на лугу
Подъемлюся, несмело прозябая.
Терплю и зной, и снежную пургу.

Всё пригибает долу вьюга злая,
Грозится мне, клубя сырую мглу.
Но, знаю, я спасти Тебя могу,
Хотя  –  как Ты, всевечный, погибая.

Ведь ты умрешь, в цветении моем
Всем став во мне, и всем  –  как только мною.

Тогда восстанет жизнь моя иною.
Уж умирает я мое и в нем.
Как пчелы, все кишит, себя роя,
Дабы во мне воскресла жизнь Твоя.

2
Дабы во мне воскресла жизнь Твоя,
Живу, расту для смерти бесконечной.
Так Ты, любовный умысел тая,
Подвигнулся на жертву муки вечной.

Не ведал Ты: приять хочу ли я
Всю смерть Твою для жизни быстротечной,
Постигну ль жизнь, ленивый и беспечный?
Нет, Ты не знал, безмолвно кровь лия.

Воскреснешь Ты, найдя в конце начало,
Когда умру, Умершего прияв,
Начальность превзойдя. Двукрат не прав,
Кто тщится вырвать вечной смерти жало.

Мудрее Ты, чем древляя змия:
Небытный, Ты живешь во мне, как я.

3
Небытный, Ты в Себе живешь, как я.
Тобой я становлюсь ежемгновенно.
Что отдаю, меняясь и гния,
Всё было мной. А «было» неотменно.

Стремлюсь я, как поток себя струя,
И в нем над ним покоюсь неизменно.
Весь гибну-возникаю. Переменна,
Но неполна, ущербна жизнь сия.

Нет «есть» во мне, хоть есмь мое движенье.
Нет «есть» и вне  –  всё есть как становленье.

Страшит меня незрящей ночи жуть.
Боится смерти мысль моя любая,
Бессильная предела досягнуть.
Ты  –  свой предел  –  всецело погибая.

4

Свой Ты предел. Всецело погибая,
Всевечно Ты в не-сущий мрак ниспал.
Небытием Себя определяя,
Не Бытием, а Жизнию Ты стал.

Ты  –  Жизнь-чрез-Смерть, живешь, лишь умирая.
Но нет небытия: меня воззвал,
И я возник, и я Тебя приял,
Я  –  сущий мрак у врат закрытых рая.

А Ты не мрак. Ты  –  Жертва, Ты  –  Любовь.
Во мне, во всем Твоя струится кровь.

Да отжену отцов своих наследство,
Тьму внешнюю (небытность ли ея)!
Тьмы внешней нет, а тьма моя лишь средство.
Во тьме кромешной быть могу ли я?

5
Могу ль во тьме кромешной быть и я?
–  Мне кажется: в бездействии коснея,
Недвижного взыскуя бытия,
Себя теряю, растворяюсь в ней я.

Мне сладостны мгновенья забытья,
Когда во тьме мне зрится свет яснее.
Но где тогда: во тьме или во сне я?
Не меркнет свет во мгле бытья-житья.

Томлюся я бессилием желанья.
Своей я тьмы, себя не одолел,
Воздвигнуть мню  –  смешное подражанье! –
Нас посреди сомнительный предел.

То эта тьма вовне, то тьма моя.
Где мой предел, раз нет небытия?

6
Ты беспределен: нет небытия.
Свой Ты предел  –  Себя преодоленье,
Воздвигшая Свободу лития,
В двойстве себя, единства, –  воскрешенье.

Я немощен. Постичь не в силах я,
Сколь Ты един в согласье и боренье
Стихий, существ  –  Твои они явленья  –
И в тайнодействе Крови пития.

И Жизнь-чрез-Смерть встает пред слабым взором,
Что всё двоит согласьем и раздором.

Единая в них угасает сила,
Разъята мною. Но в себе она
Всегда едина и всегда полна.
И тьма извне ее не охватила.

7
И тьма извне Тебя не охватила,
Не рвется в глубь Твою, деля. Зане
Ни тьмы, ни света нет Тебя вовне,
Предела не имущее Светило.

Небытие Тебя не омрачило:
Поскольку умер Ты  –  живешь во мне.
Но не живу всегда я и вполне.
В Тебе всё есть, что будет и что было.

Во мне нет «будет», «были» ж побледнели.
Измыслил я существенную тьму,
Не видную острейшему уму.
И оттого, что далеко от цели,

Противочувствий отдаюсь гурьбе.
Ты  –  свет всецелый. Свет без тьмы в себе.

8
Ты  –  свет всецелый, свет без тьмы в себе.
Всеблаго Ты без зла малейшей тени.
Но тьма и зло бегут как тени две
Пред светом блага в скудности лишений.

Во мраке светит Свет. Добро в резьбе
Зловещей то, что есть. В огне сомнений
Родник мы обретаем откровений,
Свою свободу  –  следуя судьбе.

И зло и тьма лишь Блага недостаток.
Но Блага в них таинственный начаток,

Ненасытимой свойственный алчбе
С Тобой  –  страшусь, но чаю! –  сочетанья.
Так двоечувствию Твое сиянье
Является в согласье и борьбе.

9
Являешься в согласье и в борьбе
Ты, Всеединый. Мощью отрицанья
Создав, влечешь до полного слиянья
Врагов, покорных творческой волшбе.

Пускай они не слышат заклинанья
Страстей своих в несмысленной гульбе.
Пускай не думают, не знают о Тебе.
–  Чрез них и в них Твое самопознанье.

Незнаем Ты без них и без меня.
Один, Ты нам без-умная стихия.
Вотще, вотще шумит логомахия
В искании первичного огня!

В разъятье тварь Тебя не истощила:
Безмерная в Тебе таится сила.

10
Безмерная в Тебе сокрыта сила  –
Испил Ты смерти горестный фиал,
Да буду я. Собою Ты дерзал.
Не смерть в боренье этом победила.

Над бездной я, где смерть Ты, Бог, познал.
Близка, страшна холодная могила.
Застывший гнусен черепа оскал.
Но мне Любовь из бездны озарила

Высокий путь в надзвездные края:
Тобой кто будет  –  есть, а буду  –  я.

Какой ценой? –  На крестном ввысь столбе
Распятое Твое возносят тело.
Ждет не дождется мук оно предела
И движется, покорное Судьбе.

11
И движется, покорствуя Судьбе,
Которая моей свободой стала,
Имманоэль со мной. Меня нимало
Он не неволит: в сыне, не в рабе!

Колеблюсь: может, призрак на тропе
Высокой Он? И лишь меня прельщало
Любви моей обманное зерцало?
Не верится ни Богу, ни себе.

Но зов Судьбы  –  Любовь. Судьбой одною
Нерасторжимо связан Ты со мною.

Концом Ты тьмы начало утвердил,
И стало жить в Тебе то, что не жило:
Не бывшее, Твоих исполнясь сил,
Сияет всё, как в небесах Светило.

12
Сияет всё, как на небе Светило,
В Тебе, подобно тьме, незримый Свет.
Звездами ночь Твой отсвет нам явила;
И дивен звезд мерцающий привет.

Но тьма ли ночь сама или горнило
Сокрытое? Незримостью одет
Незрящей Ты. В свечение планет
Лишь слабый отблеск солнце свой излило.

И в звездах ночи мне не сам Ты зрим,
Но твой многоочитый серафим.

А я постичь Твою незримость чаю.
Отдав себя несущей ввысь мольбе,
Подъемляся, неясно различаю,
Что есть и то, что может быть в Тебе.

13
И «есть» и то, что может быть в Тебе
Одно в творенья всеедином чуде.
То «может быть» не тенью в ворожбе
Скользит, но  –  было иль наверно будет.

Ужель меня к бессмысленной гоньбе
За тем, что может и не быть, Тот нудит,
Кто звал меня наследовать Себе?
И мира смысл в Природе, а не в людях?

Но в смутном сне моем о том, что есть,
Искажена всего смешеньем весть.

Всего ль? Прошедшее уже не живо.
Того, что будет, нет еще, и нет
Всего, что есть, в моих године бед.
Всё  –  Ты один: что будет и что было.

14
Ты всё один: что будет и что было
И есть всегда чрез смерть. Так отчего
В темнице я, отторжен от всего
И рабствую, бессильный и унылый?

Мое меня хотенье устрашило
Всецело умереть. Из ничего
Не стал я сыном Бога моего.
А вечно всё, что раз себя явило.

Мою свободу мукой Ты сберег:
Ты мною стал, рабом  –  свободный Бог.

И вновь хочу, чтоб Жизнь изобличила
Моею полной смертью Змия лесть
Недвижного небытность злую «есть».
«Есть» –  Ты, а Ты  –  что «будет» и что «было».

15

Ты всё один: что будет, и что было,
И есть, и то, что может быть. Тебе
Сияет всё, как на небе Светило,
И движется, покорствуя Судьбе.

Безмерная в Тебе сокрыта сила.
Являешься в согласье и борьбе
Ты, свет всецелый, свет без тьмы в себе.
И тьма извне Тебя не охватила.

Ты беспределен: нет небытия.
Могу ль во тьме кромешной быть и я?

Свой Ты предел  –  всецело погибая.
Небытный, Ты в Себе живешь как я,
Дабы во мне воскресла жизнь Твоя.
Ты  –  мой Творец, Твоя навек судьба  –  я.

1950–1951 годы

_________________
«Это  –  сжатое представление главных тезисов его религиозной метафизики… Тема Венка одна: отношения человека и Бога. Они связаны теснейшим единством, переплетены в онтологической драме Творца и твари: Бог творит, дает твари бытие, и это  –  Его отдача Себя, добровольная Его смерть; тварь же, возникнув, движется к Богу и соединяется с Ним, и этим возвращает к бытию, воскрешает Бога, сама, однако, возвращаясь, как тварь, в небытие, продолжая жить лишь в Боге. Но, по греховности мира сего, мы не способны к полноте слияния с Богом, наша самоотдача Ему, наша смерть несовершенна; и преодоление этого несовершенства предлежит нам заданием. Итак: взаимная жертвенная отдача, вольная смерть Бога и человека друг ради друга, а также необходимость преодоления несовершенства и жизни тварной, и смерти – вот ключевые мотивы мысли Карсавина, развитию которых посвящаются и его лагерные стихи» / Сергей ХОРУЖИЙ