15. Ода Маринину переводу

                Et pourquoi ces tristes chants?

Меня пугают не слова, но даты:
Откуда знать, что всё предрешено?!
Во мгле таится тридесять девятый,
Так la magie созвучно Maginot!

Еще несется танго над Варшавой
Под звон подков гарцующих улан,
А над пустыней, от закатов ржавой,
В цивильном платье кружит Антуан.

И той, в чьем сердце дышит Самария,
Под синей сенью миртов и олив,
Крестя Бальмонта, матушка Мария
Считает четки, Блока позабыв.

И Карфаген — пока что не над Вислой.
Ни un fasciste Сиваш не лотошит.
И воротник твоей овчины кислой
К пальто парижской моды не пришит...

Но как бы ты изящно ни рядила
Кадавр Европы в давешний наряд,
Перед тобой, как адские светила,
В зрачках Werwolf'а факелы горят!

И ведь не там твои, Марина, бесы:
Не сверх метелью постланных перин,
Где le cocher вдыхает вихрь белесый,
Дрожмя дрожит под полстью le barine.

Промчаться им, — без счету бед накликав, —
Крылом к крылу, хотя стопа в стопу, —
От Критских круч до Пиренейских пиков,
От скальда скал к Ираклову столпу!..

Стращая свистом взвившейся пружины,
Твоим пером пророчит Вальсингам,
Что волчьей стаей серые дружины
На нас пойдут по всхолмленным снегам!

Зимы твоей кольчужная перчатка
Стучит в дома железным кулаком.
Так иногда, пристукнув для порядка,
Дух вышибал заплечных дел нарком.

Ему седлали, демоны, коня вы,
И тотчас он, как ворон по жаре,
Пускался на уедие — костлявый
Четвертый всадник Библии Доре...

Но ты забудешь о Доре — и вздоре! —
Среди акаций, греков и дворцов:
Воззрится Пушкин с берега на море,
А на жену — угрюмый Воронцов.

В стихе твоем без брега и без края
Просторов поразителен простор,
Стихия всеторжественна вторая,
Но вкус печали терпок и остер!

Как быстро, возносимая капризом
На гребни волн, что утлая ладья,
По шумно колыхающимся ризам
Умчалась песнь стихийная твоя!

Как дерзко опрокинуты белила!
С тех пор тетради — паруса белей...
И ты, морская, участь разделила
Трехсот тобой сочтенных кораблей.

И, буквой возвеличенный заглавной,
Раскаяньем и горем обуян, —
Так равный сокрушается о равной, —
Неистово бушует Океан!

Как гению вослед струятся слезы
В твоем стихе, так слезы по тебе
На мертвой зыби стылой целлюлозы
Цветут венком, да в Невской ли губе!?

В песках моей пустыни, что ни делай,
Твой голос плещет памяти волной —
Воистину — без края и предела! —
И навсегда останется со мной.

И если в ночь разбудит призрак милый
Твоя, как Дама, властная Луна,
То знай, что жду не пушкинской Леилы —
Мятежной тени в отсвете руна.

Дарован сном безмолвный и бесслезный
Холодный взор, что солнцем не согрет:
О, мук твоей хладокипящей бездны
Неизгладимый, неизбывный след!

Тобой опять на Сельму Оссиана
Минона смотрит с горестных высот;
Долиной, лунным светом осиянной,
Полночный ветер песнь ее несет.

Пылает город заревом над Этной,
Луна уходит, вспрыгнув на карниз,
А всё зову бессмысленно и тщетно
Полубезумным шепотом: «Вернись!»

Разоблачив по родине мороку
Как атрибут гадалок и менял,
Ты безоглядно вверилась Пророку,
А le Prophete — увидел, но не внял...

Но может быть, какой доминиканец
Окинул взором, сонным, как желе,
Твой ассонансов невозможный танец
И... отхлебнул украдкой beaujolais.

И хорошо, но все-таки как странно
Не слышать скрипа седел и телег
Да плёска стяга, с коим на кагана
Повел дружину яростный Олег!

И, право, жаль, что вечером, при газе,
Не прочитал французский ротозей
О самом русском выморочном князе
И самом вещем русском из князей!

Победной песни русских офицеров
Весьма вредил непушкинский припев,
Но с ней отбили господа у herr'ов
Град Перемышль, от ярости вскипев!

Под эту песнь счастливыми и злыми
В Никитский ад вступали «юнкаря»
Ноябрьскими седыми мостовыми,
Припевом славя — Веру и Царя.

Ты невзначай успела бы с разбегу
Крутую кручу Ольгой одолеть —
Да не откроешь вещему Олегу,
Что над поножьем бусинам алеть,

Раз конских ребер выросли стропила,
Где пировала княжеская гридь...
Твой Пушкин — всё, но ты не оценила
Его ответа страшному «не быть»!

                *  *  *
Твой Пушкин — бич, увы, неумолимый:
Пасомых стад, послушливых овец!..
Под смертной маской Лермонтова мнимой —
Сквозит живой, как Молодец, мертвец!

Твоим стихом в разверстую могилу
Он, обретая дьявольский талан,
Зовет любовь, как томную Людмилу
Иной герой: румян, да не Руслан.

Неистов он в любви, однако верен
Своей любовью родине своей:
Едва на волю вырвясь из казерен,
Искал ее в безлюдии полей.

Поймет ли твой читатель безымянный,
Очередной парижский vis-a-vis,
Что ton Michel с его любовью странной
Тебе напомнил таинство любви?

Хотя французы, буде терпеливы,
Легко представят, если захотят,
Весенних рек безбрежные разливы,
Что как атлас Атлантики блестят.

И, смущены страданий тенью зыбкой, —
Хоть не вкусив слезы забытых рос, —
Не обойдут ласкающей улыбкой
Венца его, вернее, ваших грез.

Напрасно критик, строгий и плешивый,
Смотря на них comme Chat de sa Kazan,
Постановил, что плоски и фальшивы
Простые пляски пьяненьких пейзан!

Мне жаль его — ему не рассказали,
Что умилен, как Петенька Ростов,
Иной француз, когда в музейной зале
Есть пастораль фарфоровых пластов —

Как то шале, где дышится привольней
И где скорей охватит винный транс —
Под той, своей, родимой колокольней,
Что им дороже славы toute la France!..

Она славна, а все же тот бесславен,
Кто осквернил сияние кирас,
Когда, как стуком хлопающих ставен,
Глухую рощу выстрелом сотряс.

Пусть перевод воинственно неточен,
Отребью так искательность к лицу!
О, хлеще слово тысячи пощечин
Искусному в коварстве беглецу!

Неповторимо пламенное сердце,
Боговозженным светочем горя,
И тем скорей подернется падерцей
Над ним бурьян глухого пустыря.

(Прочтя одно, а пишучи о разном,
Всё начиная сызнова, с нуля,
Едва борюсь с мучительным соблазном
В твоих строках исправить le на la.)

Но, говорят, ничтожный без кирасы,
Кой-как приладив совести протез,
На склоне века, старец седовласый,
Однажды вдруг покаялся Дантес.

Так, лишь один из сонмища лакеев
Предосужденных к вечности ползти,
Поклоны клал дряхлеющий ***** —
Прости, Марина, грешного, прости!..

Великой жатве отдан цветик сельный,
И даже след в полях льняных исчез.
Грущу с твоей казачьей колыбельной:
Томит, гнетет несбыточность чудес!

От пади той, где мутный Терек вспенен,
На вольный Дон ты мыслью унеслась —
И потому, что был в тебе священен,
И оттого, что рухнул твой Кавказ...

Кого, когда, перед какой атакой
Ты умоляла помнить о maman!?
Уж и не смею спрашивать, однако,
Что возвещал клубящийся туман...

Твоя казачка поднесла Донскую, —
Благословив, крестя еще разок
Сыночка ненаглядного, — но вскую
Тобой не взят фамильный образок?

А может быть, твоей страны блошиной
Страшила слишком длинная рука,
От коей скрыть кавказские вершины
Просила, вещи взявши в торока?

Теперь узнает, кажется, не всякий, —
А ведь узнал, ручаюсь головой, —
В суконце том, что красили пруссаки,
Знакомый верх фуражки роковой!..

Но в небесах — согласные аккорды,
И спит земля, как малое дитя.
(Явись же мне, Евтерпин профиль гордый,
Как взоры звезд, над полночью светя!)

Блеснув кремнем, под звездами возникнет
В седом тумане восходящий путь.
Но кто же страстно, Гамлетом, воскликнет,
Как жадно хочет «умереть-уснуть»!?

Гори в пыли, мгновенье, незабудкой,
Когда рука легчайшая твоя
Одушевилась искренностью жуткой
И с нотабене начертала: «Я!»

Не повинуясь трубному сигналу,
О чутком сне с биением в груди
Вела рассказ... Верна оригиналу
Едва ли к месту, здраво рассуди!

Но равен я поприщенскому гранду:
Вернет мне память (чья-то, не своя ж!)
Последний шаг на общую веранду
И первый шаг, увы, du grand voyage.

Твоей медиумической натурой
Давно забыты грезы ни о ком...
Твоя ли тень, задумчивой и хмурой,
Вела тебя астральным двойником?

Будь семикратно, вечное проклятье
Поводырю!.. Без посоха в руке
Поручица в невыглаженном платье,
А не поручик в мятом сюртуке,

Туда ушла Аидовой дорогой,
Где меж ветвей берез, а не чинар,
Теснились крыши улички пологой
И солнце жгло, струя полдневный жар.

Ничуть не позавидую, — ведь слаже ж
Конца концов не ведать и не знать, —
Однако вязь старательно довяжешь,
Хоть и без ятей, все-таки на ять.

А заключив со скромностью похвальной,
Что перевод твой, кажется, хорош,
Поручишь ли шкатулочке хрустальной,
Как янтарем сверкающую брошь?..

В твоих тетрадях, вещая Марина,
Нам не найти chef d'oeuvr'а одного:
«Ужасная судьба отца и сына...»
Судьба потомков рода Дурново!

Судьба твоих, бессонная вещунья,
И, наконец, судьбинушка твоя...
И не укроюсь пологом кощун я,
Остаток сердца лезвием двоя!

Твоя ли память, цепкая на строки
Наперекор постылому тяглу,
Таила стих печальный и жестокий
В не озаренном разумом углу!?

Как ледник, он точил могильный холод,
В какой хоронят в четырех досках,
Как на дворе острожном чортов молот,
Гремел в твоих седеющих висках!

Но не тебе с покорством Гильденстерна
Носить в суме подменное письмо:
От черной ямы, легкое, как серна,
Перо твое отпрянуло само!

Всё, как поэт, предчувствуя и зная,
Жена и мать, сама ты не могла
У бездны бездн дымящегося края
Отсечь себе смятенные крыла —

Своим стихом, отточенным, как сабля...
И должен я, беспомощный профан,
Окончить речь: «Quel sort epouvantable!
Oh! pour le pere, la mere et les enfants!»

                *  *  *
Твой терпкий стих, печалью напоенный,
Поглотит якорь, не воротит линь...
Загробный тон разбойника Вийона,
Не ожидая милости, отринь

И хоть на четверть нектаром Ронсара
Разбавь свою абсентную полынь!
Лишь на подмостках, пламенная Сара,
Живи судьбой античных героинь!..

Кассандрин плач над пеплом Илиона
Ты претворила ковкой галльских строф
В железный шаг Vieille Garde Наполеона.
О, «Vive l'Empereur!» под заревом костров!..

Очищен сплав божественного дара
В горниле двух вселенских катастроф,
А ты всё молишь волны Трафальгара
Сомкнуться над последней l'apostrophe!

Стихом из грязи поднята корона,
Им за Орленка молится кюре,
Пока с базарной руганью Камброна
Не ляжет в рожь последнее каре.

А ты, прийдя с кошелкою с базара,
Где я бродил ребенком на заре,
Не проклянешь ли путь от Сен-Лазара
Осенним утром в болшевской норе?

Всё будет вновь, и Жанна облобыжет
Колючий крест из пары хворостин,
Но раны в сердце пламя не залижет
На дикой требе огненных крестин.

Опять она в смятении бунтарском
И в зеркалах серебряных пластин, —
На языке, каким о гнете царском
Века спустя напишет де Кюстин, —

На Божий суд зовет, пока не выжжет
Трескучий жар сведенную гортань!..
Вновь Марианну холодом пронижет, —
Как будто первой канет в иордань, —

Когда псеглавцы в образе боярском
Дитя отнимут — лучше рви и рань,
О нет, убей! — но в капище дикарском
Перун побед младенцем взыщет дань!..

Вновь маркитантка с грезой о Париже, —
Уже без вин, что в глушь завезены, —
Нося ребенка, что в походе прижит,
Взойдет на мост опасной узины.

И Марианне, точно при Пожарском,
Умыться соком черной бузины,
И маркитантке в ментике гусарском
Живой уйти под лед Березины!..

В стихе, как в чаше, пенится досада,
И свищет флейта сладостно и зло,
Пока флейтиста терпит канонада
Над золотистой рожью Ватерло.

Но русский дух у песни невеселой:
Тарусской печи пестует жерло
Франзоль из мучки грубого помола,
И так горчит рябиновкой merlot!..

Жаль, оборвется резкая глиссада, —
Как обрывался по-над сценой трос
В тиши тобой не признанного сада, —
Жаль, упадет на доски альбатрос!

И будет всё так пусто и так голо
На пустыре, что былием порос:
В России жаром жгущего глагола
По горло сыт раскрещеный мороз...

Аллитераций громная громада,
Как тот собор, что с грохотом исчез,
Восстанет ввысь из горестного ада,
И рухнет в прах отпетый твой Дантес!

Не мне искать похмельного рассола,
И весь мой стих, malgre ma politesse,
Той, что поет могущественным соло
Над бедным хором русских поэтесс!

Значение иностранных слов и выражений:

La magie (фр.) — магия.
Maginot (фр.) — Мажино, Андре (создатель оборонительной линии на восточной границе Франции).
Un fasciste (фр.) — фашист.
Werwolf (нем.) — вервольф (волк-оборотень).
Le cocher (фр.) — здесь: ямщик.
Le barine (фр.) — барин.
Le Prophete (фр.) — Пророк.
Beaujolais (фр.) — божоле (сорт вина).
Herr (нем.) — господин.
Vis-a-vis (фр.) — здесь: собеседник.
Ton Michel (фр.) — твой Мишель.
Comme Chat de sa Kazan (фр.) — словно Казанский кот (персонаж русского фольклора).
Toute la France (фр.) — всей Франции.
Le, la (фр.) — определенные артикли мужского и женского рода.
Du grand voyage (фр.) — здесь: последнего пути.
Chef d'oeuvre (фр.) — шедевра.
Quel sort epouvantable! Oh! pour le pere, la mere et les enfants! (фр.) — Какая ужасная судьба! О, и отцу, и матери, и детям!
Vieille Garde (фр.) — Старой гвардии.
Vive l'Empereur! (фр.) — Да здравствует Император!
L'apostrophe (фр.) — апостроф.
Merlot (фр.) — мерло (сорт вина).
Malgre ma politesse (фр.) — несмотря на всю мою вежливость.