10. Марина Ивановна и товарищ Тэ

                Не отыщешь друга — тень среди людей.
                Кемине

Он был строен, уверен и молод,
Хоть унылыми мыслями стар,
И лелеял пьянящий, как солод,
Что ни есть поэтический дар.

О пожаре, слезами залитом,
Не велел вспоминать Гименей...
И зачем отпечатан «Худлитом»
Изукрашенный том Кемине?!

Книжку эту — на правом и скором
Предъявить поделом на суде б,
Ведь оклеено тем коленкором
Роковое скрещенье судеб!

Осужденный сгореть между строчек
Не увенчанным славой взамен,
В те года сей поэт-переводчик
Был горяч, как природный туркмен.

И джигитом летел по страницам, —
Все сомнения опередив, —
Востроносым, прямым, темнолицым...
И соскакивал наземь редиф...

Всем богатствам уставленных полок
Предпочесть эту книгу — одну?!
Да не Стенька ж откидывал полог,
Чтобы шла персиянка ко дну —

Сами пальчики — титула шторку,
Что скрывала зрачок фонаря...
И мгновенно в слепую каморку,
Сердоликом и яшмой горя,

Ворвались переборы дутара, —
Как вторгаются воры в альков, —
Точно визг у артиста базара
Меж зубами бегущих шелков...

Жар сердец, ты по гроб необорен!
Но едва ли сравненьем почту
Этот истинный ящик Пандорин,
Что подарит Марине мечту —

Обо всем, что пленило скорее
В одиночестве и нищете:
О любви, что и «чудищ старее»,
И о «милом товарище Тэ».

Так, за книжкой, шляхетная Ганска,
В захолустной волынской норе
Окрыленная страстью гишпанской,
Воздыхала: «Mon chere Honore!»

Той еще улыбнется Бердичев
И недолгий, но верный союз,
Эту рок сопричтет, обезличив,
К череде обескрыленных муз...

Ведай, зову страстей не потатчик,
Горьких тайн преломляя печать,
Что за пытка — прием передачек,
Что за мука — об этом смолчать!

Что за горе сидеть над тетрадкой,
Где пробелом зияет строка —
Иль сияет серебряной прядкой,
Что сбелела уже к сорока...

Что гнетет в неуюте каморок,
Где перо застывает в руке
И сгущается мертвенный морок
В неотвязную мысль о крюке!..

Кто опишет последнюю встречу
На пути бесконечных разлук?
Сам спросил, но и сам же отвечу:
Тот, который «не муж» и «не друг».

Все отчетливо поняли — дети ль? —
Это жизнь возвращается к ней.
И тому молчаливый свидетель
Был ампир Александровых дней.

Стих дарила — по мне, так безуглый —
Явно жертвуя всем, чем могла...
Стоил этого юноша смуглый
Во главе у чужого угла?!

Был достоин осенних прогулок,
Коих отзвук водой унесен?
В переулках — торжествен и гулок —
Шаг двоих не звучал в унисон...

Не заметить, что рядышком гений,
А не древний помпейский кумир,
Не пришлица из царствия теней,
Словно сей допожарный ампир!?

Той, чей голос моложе и звонче
В дни мучительных тоск и забот,
Объявить, что талант ее — кончен,
И припомнить шестнадцатый год!?

Чьи порывы отбрив и отбросив,
В глубину хоть московских, а нор
Удалиться, как юный Иосиф,
Потупляя мечтательный взор?!

Сторонясь беззаконной кометы,
Он восславит расчисленный круг,
Но не снились такие сонеты
Ни одной из законных супруг...

Безысходной тоске по Марине
Обручит добра молодца рок:
Та в сиротской своей пелерине
Из могилы прийдет на порог.

А когда не укрыться шинелью
От судеб, о прощеньи моля,
Равен стих отворотному зелью,
Хоть перо тяжелей костыля.

Но, склонясь за своим секретером,
Как над окнами — ветви ветлы,
Не отыщет он в сумраке сером
Новых слов, что горьки, но светлы:

Не дивясь полуночному стуку, —
Будто снова платок обронил, —
Станет петь неизбывную муку,
Не жалея ни слез, ни чернил.

Чтобы старцем, согбенным и хворым,
Вновь услышать из пропасти зов:
Тех — звучащих последним укором —
Замогильных, но дивных стихов...