9. Данаино заточение

К одиночеству влекома,
В холоду чужого дома
Еле слышно ходит дрема,
Как последний домовой.

Хорошо, волос не крася,
Не на проклятой террасе —
На соломенном матрасе
Спать соломенной вдовой

В сотне кофт, а не в сорочке:
Хоть во сне сойдутся строчки,
Перепрыгивая кочки,
Чтобы рукопись цвела.

Пусть под утро третья стража
Возвестит, что думал Важа,
Ведь белы дела, как сажа,
Коль тетрадочка бела!

И горяч он, «В. Пшавела»,
Да перо заледенело.
Весь февраль ждала расстрела,
А придет голодный март!

Отплывала королева
Колокольного напева
Без упрека и без гнева
По пути Мари Стюарт...

Приподнимется сторожко,
Если вдруг ночная кошка
На морозе близ порожка
Завопит, вгоняя в дрожь.

Вспрыгнет утром на колени —
Пусть мурчит в блаженной лени,
А в ночи, где бродят тени,
Адский крик — булатный нож.

Словно половцем поганым,
Мчится «эмка» ураганом,
Прогремит во тьме наганом
Выхлопной трубы хлопок.

Окровавленное сердце,
С непреложностью инерций
Жди за хлопающей дверцей
В сенцах грохота сапог!..

Не заглянет ли в светелку
К ней Юпитер втихомолку?
Неприютному поселку
Князь Голицын имя дал!

Ведай, душу пеленая,
В этом сумраке, Даная,
Лучше лампа жестяная,
Чем серебряный шандал.

Остывает медный терем,
Завывает буря зверем.
Ты не верь, как мы не верим,
Обольщеньям жизни сей!

Катят волны короб звездный.
Не идти дорогой розной.
Пусть же спит, пока не поздно,
Твой язвительный Персей.

Хлебом старин, солью седин
Путь высок, но угол беден.
Ужин дочиста приеден —
Недожевана полынь.

Беззастенчиво, но ловко:
На двоих одна курсовка.
Не расщедрится столовка —
Деньги выйдут... и аминь!

От зимы, звенящей сталью,
Не укрыться мягкой шалью,
И любимую каналью
Не закружит патефон:

Спят пластинки под арестом.
Сваста черная — под Брестом.
Что нагадано невестам?
Если б славный Агафон...

Тихо будет на Карельском,
Загрустит о счастье сельском
В синем сумраке апрельском
Серый горб тесовых крыш.

Тут забыться бы тимпаном!
Но весной, в угаре пьяном,
По кровящимся тюльпанам
Гунны хлынут — на Париж!

Станет всякая неделя
Подбавлять баварцу хмеля.
Так, венчая шпиль Эйфеля,
В небо вцепится паук.

Только пуще годом позже
Продерет мороз по коже:
Он — сумняшеся ничтоже —
Нам пропишет курс наук.

И свободой дорожим, а
Не сдержать его нажима,
Как попрет неудержимо,
Что Жолкевский и Даву,

Впредь не просекой арденнской —
Черной грязью деревенской
От горящего Смоленска
На гудящую Москву...

О кусачий клоп прикамский
Да прусачий цвет жандармский!
Встретит беженку по-хамски,
К чести местных, пришлый люд.

Потрудился — примешь плату.
Поцелован — быть распяту.
С тем от Понтия к Пилату
Седмирицею пошлют.

Доконало пролетарство —
Не закончатся мытарства
И у врат земного царства:
Горек хлеб, колюча ость.

Где ты, Аля!?. Где ты, Ася!?.
Встану, не благословяся,
Выйду, не перекрестяся,
Отыщу горюшный гвоздь.

Снят янтарь, фонарь — потушен...
Вырвет дужку из проушин
Пленный дух, и станет душен
Мрак, отчаяньем залит.

Уплывут во тьму мгновенья,
Разлетятся цепи звенья,
И холодный ключ забвенья
Жар сердечный утолит.

Пепел сея, чадом вея,
Догорай-гори, Россея!
А свободная Психея
Вознесется в вышину...

Боли нашей мы не спрячем:
Пребывая в духе зрячим,
Проводи Марину плачем,
Как сестру и как жену!

Одолеет скоп ли, шкап ли,
Что поэту гроб ли, граб ли!?
Вина выпиты до капли,
А стихам лететь вперед!

Но угрюм приют Марины:
Далеки сороковины,
Хоть уж корень тополиный
Нежно за руку берет.