Голубая ленточка

«Во всем есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно»
Ф.М. Достоевский.
«Преступление и наказание»

      Здание было двухэтажным. С претензионной, потускневшей, выполненной галогенными некогда, без всякого сомнения, светящимися буквами надписью «Титаник», и вычурной лепниной по всему фасаду. А над добротным, исполненным в виде морской волны козырьком грозно возвышался обёрнутый в мантию с ржавым трезубцем в руке и облезлой короной на голове бородатый бог Посейдон.

Выполненную с душою статую ни время, ни природа не пощадила: за тридцать лет бесхозного существования у всемогущего морского владыки отвалился нос. На свободной левой руке остался лишь один вздернутый кверху средний палец, а у выглядывавших из-под бетонной мантии причиндалов явно не хватало одного яйца. Но в общем, вкупе с огороженным кованой оградкой небольшим парком, всё вместе выглядело весьма импозантно, и зашедший напрямик (в виду отсутствия двери), через некогда центральный вход капитан, найденный посредством вездесущей рекламы проспект мысленно одобрял. Естественно, перед приездом сюда изучив все материалы в соответствующих засекреченных архивах.

— А что здесь раньше было? — перепрыгивая через компактную кучку свежих человеческих экскрементов, спросил шагавший рядом с Синягиным по захламленному коридору Васятка.

— Здесь в девяносто первом была мореходка. То бишь частная школа для мальчиков девяти — тринадцати лет, но, если можно сказать, с «итальянским» уклоном. Так в середине восемнадцатого века называли куртуазную нетрадиционную любовь. По слухам, сам процесс, открытый и запатентованный ещё в древнем Риме, был возрождён из небытия и успешно опробован в славном своими раскрепощёнными нравами городе Милане, отсюда и название. Если проще — детишки тут жили на полном пансионе, — заметив недоумённый взгляд лейтенанта, прояснил ситуацию Андрей. — Ну, типа Нахимовского училища.

— Это про которое недавно в интернете писали? Где старшина второй статьи двух курсантов изнасиловал?

— Во, во… оно самое. Кстати, нечто подобное было и здесь, — вовремя увернулся Синягин от свисающего с потолка на длинной арматуре куска бетона. — Как потом выяснилось, денег в это богоугодное заведение вбухали немеренно. На одну рекламу, по тем временам, тысяч сто зеленью ухайдокали. Дело шло к развалу Союза. Люди будто взбесились от навязанной им сверху «свободы». Гиперинфляция. В магазинах продавцы по три раза в день ценники переписывали. Деньги, припрятанные под матрасом, таяли, словно эскимо в заднице у орангутанга. Вот родители и потащили в скором времени пошедшие на растопку буржуек, набитые купюрами наволочки да пододеяльники, в бездонные карманы жаждущих сладкой жизни новоявленных «новых русских». В принципе, где-то я их даже понимаю. Во-первых, недорого. Во-вторых — любимое чадо с понедельника по пятницу под неустанным присмотром. Сыт, одет, обут. В третьих — ещё и учителя с отличными рекомендациями. И последнее — никакой дискриминации. Брали всех, у кого хватало денег, говоря лапидарно, на годовую подписку «Плейбоя». Мало того, у каждого препода какое-нибудь звание. От охранника — отставного мичмана, до директора — бывшего капитана первого ранга. Ну, по нашему полковника, как у Семёныча. Мальчишки тоже в восторге, ну, знаешь там: безбрежные океанские просторы, алые паруса, тельняшки-бескозырки, кортики, девчонки на шею вешаются. Вот только о скрытой, внутренней, так сказать, «кухне» этого, до поры до времени, непотопляемого «Титаника», стало известно только через два года. Суть в том, что под видом учебного заведения богатенькие извращенцы соорудили для себя этакий эксклюзивный бордель с малолетними пацанами в роли дешёвых, и, главное, безотказных шлюх.

— И неужели за два года никто из мелких не проболтался? — зашипел от боли Голубев, запнувшись ногой о валявшуюся посредине коридора чугунную батарею.

— В том то и дело, что нет, — Синягин поднял с пола грязную газетку, и стряхнув с неё пыль, проговорил: — Ты смотри, раритет. Девяносто третий год. А вот и наш пьяный гарант малую нужду на колесо самолёта справляет. — Он с усилием толкнул противно скрипнувшую дверь. — Вот комнатка неплохая, — оба приятеля зашли в довольно опрятный кабинет с дубовым столом, двух ярусным шкафом, парой стульев, и пыльным, но вполне ещё годным диваном.

— Так и чем дело кончилось? — присел на подоконник Васятка, предварительно подстелив под пятую точку ту самую газету.

— В общем, детишек быстро взяли в оборот, и за каждое, — поднял указательный палец вверх явно поймавший кураж Синягин, — учти, добровольное соитие, давали нехилую премию. Не знаю, сколько на наши деньги, но, видать, немало, раз, как говорят, там даже в очередь записывались, до драки доходило, кому первому жопу подставлять.

— А как…

— А раскрыли всё довольно случайно, — опередил очевидный вопрос капитан. — Сперва один малолетка пропал. Ну, это дело на тормозах спустили, так как его ни живого ни мёртвого не нашли. Решили, что удрал по скудоумию, а там либо утонул, либо звери задрали. В этих краях в то время ещё и медведи встречались. А после уже отвертеться не удалось. Одного мальчишку, за какие-то прегрешения, то ли домашку по алгебре не сделал, то ли подмахивал клиенту не с той амплитудой, только в виде наказания отстранили бедолагу от амурных развлечений, так что он дома в сердцах разревелся и сдуру выложил все ошарашенному папашке. Отец этот на поверку оказался обычным советским инженером, но инженером строго засекреченным, а потому сумел поднять грандиозный скандал.
Переволновавшегося сверх всякой меры родителя поместили подальше от прессы в охраняемую кремлёвскую больничку, а в этот рассадник разврата, не жалея ни керосина, ни только что заасфальтированной трассы, примчались два БТРа и, набитый под завязку, автобус с ОМОНом. Каким-то образом обошлось без телевидения и громких потрясений. Обслугу, кроме успевшего опробовать на прочность тщательно намыленную верёвку директора, без шума и пыли скрутили и увезли в неизвестном направлении, а юных любителей «игры в задок» опечаленные мамы и папы быстро разобрали по домам, где, как я думаю, дело вряд ли ограничилось походом к проктологу и недельным отстранением от просмотра эротических каналов по новомодному кабельному телевидению. Ладно, кабинет шефу мы подобрали, — вытащил из кармана куртки огрызок мела Синягин и нарисовал на двери весьма похожее, как его изображают на стикерах, сердечко, — а теперь вдарим по шаурме? А то я, признаться, с самого утра, кроме сигарет и кофе ничего не жрал…

— Смотри, командир, — неожиданно поднял с пола на удивление чистую ленточку от бескозырки Василий, — как будто вчера кто-то потерял.

— Да нет, — взял в руки находку Андрей, и увидев хорошо видную, с оторванным окончанием логотипа училища голубую полоску, сделал напрашивающийся вывод: — Видать, ветром обдуло.

— Возьмём на память? Говорят, примета хорошая.

— Бери, — безразлично махнул рукой капитан и присел на корточки. Потёр ладошкой отчётливо видную на стене красную надпись. Хмыкнул, поднялся, отряхивая брюки, и споро двинулся на выход.

***

— Юра был очень ласковым, застенчивым мальчиком, в свои двенадцать он даже подружки не завёл, — промокая платочком влажные уголки глаз, продолжала неспешное повествование маленькая шестидесятилетний женщина, одновременно протирая от пыли лежавший на накрытом чайными блюдцами, чашками и самоваром столе серый фотоальбом. — Вот он пошел в первый класс, — на выцветшем чёрно-белом снимке, одетый в школьную синюю форму, белокурый и голубоглазый миловидный мальчик стоял перед украшающими вход в школу разноцветными транспарантами: «Поздравляем с 1 сентября», «Знания — сила». Взгляд у мальчишки был на редкость серьёзным, что слегка диссонировало с радостной атмосферой и зажатым в кулачке букетом из трёх розовых гладиолусов.

— Простите, Мария Фёдоровна, — отхлебнул наваристого чая Синягин, — ваш сын ходил в обычную школу?

— Ничего, — согласно кивнула головой женщина, — не вы первый удивились. Ещё тогда многие интересовались. Не прилюдно, конечно, а так, с глазу на глаз. Что, мол, это сын первого секретаря райкома партии учится не в спецшколе, а в обычной средней, с сыновьями рабочих и санитарок. Но отец у него был коммунистом старой закалки, как, впрочем, и многие из послевоенных детей, хлебнувших в своё время лиха, и всех этих новомодных веяний не одобрял, не без причины считая, что расслоение общества на превелегированную касту и простых людей приведет не только к разладу в экономике, но и к развалу всего социалистического строя. И жили мы, не в пример другим руководителям, скромно. Не выпячивали, кто мы такие есть. Да вы на обстановку мою поглядите, — обвела вокруг себя рукой раскрасневшаяся женщина. — Что стенка, что комод, что мягкая мебель: всё в те годы было в обычном магазине по талонам куплено. И за водкой, и за колбасой я вместе со всеми в очередях толкалась. У меня на глазах двух пенсионеров, на почте, в очереди за пенсией затоптали… Правильный он был… мой Паша. Может, даже чересчур.

— Умный, видать, был мужик. Как в воду глядел, — подал признаки жизни притихший было Васятка, гладивший на диване заснувшего у него на коленях черного кота.
— А как же, в таком случае, ваш ребенок попал в «Титаник»? — снова подключился к беседе Синягин. — Ведь, насколько мне известно, туда попадали отпрыски людей из небогатых семей.

— Юрочка очень просился, — опустила взгляд долу Мария Фёдоровна. — Он с младых ногтей морем болел. Паша его, ещё совсем маленького, два раза на курорт в Болгарию возил — видать оттуда и пошло. А чтобы в эту школу попасть, Юра весь год за учебниками просидел, с друзьями в футбол только по воскресеньям играл, но окончил пятый класс на одни пятерки. Вот отец ему, вроде как подарок и сделал. А потом, — Из сморщенных глаз старушки полились скупые слёзы. — Когда… Юрочка пропал — Паша от сердечного приступа скончался, а от сыночка… только альбом с фотографиями и остался, да комната, где он жил до двенадцати лет.

— Простите ещё раз мою назойливость, — смущённо проговорил капитан, — но, может быть, вы нам покажете Юрину комнату?

— Конечно, Андрей Петрович. Мы с Борисом Семёнычем ещё с института знакомы, и уж если он попросил, ему я отказать не сумею.

В маленькой уютной комнатушке, с изумительно нарисованным на стене бороздящим изумрудные волны парусным фрегатом, освещенным с торца простеньким, с облупленной белой эмалью деревянным окном, стояла аккуратно застеленная белоснежным покрывалом кровать. Окрашенный морилкой, видимо, ещё с восьмидесятых годов, раздвижной шкаф. Светлый стол из ДСПэ, со стоящим на нем пеналом с карандашами и ручками. Сильно потрёпанная книжка Владислава Крапивина «Мальчик со шпагой» и, раскрытая тоненькая зелёная тетрадка, где старательной детской рукой были написаны несколько предложений и стоящая снизу разухабистая красная пятёрка.

Небольшой ухоженный кассетный магнитофон «Весна 205-стерео», с пластиковым двухсторонним подкассетником, забитым до отказа импортными «JVC» и «BASF» 90 минутными кассетами. Андрей перебрал: «Ласковый май», «Мираж», «Ace of Base»… М… нда… молодой человек явно был воспитан на нежной мелодичной музыке, а тут ещё и правильный папа, наверняка прививавший сыну любовь к доброму, светлому, вечному. Как-то это не вязалось с гомосексуальным вертепом, и с другой стороны, наводило на нехорошие мысли.

Между тем на столе находилась забранная в траурную рамку цветная фотография заметно выросшего, по сравнению с альбомной версией, фотографией Юры — улыбающегося, одетого в светлую рубашку и синие джинсы. Выглядящего таким живым и красивым, что пугающая черная полоса казалась там совершенно неуместной.

— Я здесь изредка прибираюсь, — села на кровать слегка успокоившаяся женщина, погладив рукой небольшую, заправленную в голубую наволочку подушку. — Иногда даже засыпаю на его постели и тогда мне кажется, что мой мальчик приходит ко мне в гости. И я говорю с ним. Обо всей моей жизни говорю. А он меня внимательно слушает… не перебивает. Кстати, вот здесь в шкафу осталась его форма, — открыла створку старушка и показала висевший на вешалке, сразу видно, недавно отутюженный полный комплект моряка — с курточкой, брюками и тельняшкой, а также с синенькой, детского размера, бескозыркой.

В это время в большой комнате позвонили по телефону и бабулька, извинившись, шустро выскользнула из комнаты, а Андрей, воспользовавшись минутным отсутствием хозяйки, быстро приложил ленточку к головному убору. Оборванная надпись «Титаник» состыковалась, как влитая, и Синягин, многозначительно переглянувшись с лейтенантом, бережно положил уже ненужную ленточку возле фотографии. Опера вышли, тщательно притворив за собой дверь.

— Начальник училища, морда жидовская, от суда сумел улизнуть, чтоб ему Азраил, в еврейском аду, приготовил сковородку пожарче, — тяжело поднимаясь по лестнице (на работающие лифты операм определённо не везло), продолжил выкладывать напарнику добытые в архиве сведения Андрей. — Когда к нему постучались с ордером на арест, он уже болтался на капроновом шнуре, под охренительно дорогой, венецианского стекла люстрой. То ли сам свёл счёты с жизнью, то ли таким образом замели следы высокопоставленные любители мальчиков. Следствие этот клубок так и не распутало до конца. А может, кто помешал. Теперь уж и не разберёшь. Тело Юры тоже так и не нашли. В общем, дело закрыли, и папку, как водится, поставили на полку, в архив. Так что, если бы не ленточка, найденная в заброшенной школе вместе с нацарапанной на стене фамилией этого упыря, мы бы и искать ничего не стали. Можно сказать, что нам повезло, — присел на нужной площадке Синягин.

— Или нам ненавязчиво подсказали, — неожиданно хмуро добавил Василий.

В это время из-за нужной им двери послышался страшный гул. Затем грохот посуды. Женский, и вроде бы детский крики. Створка, будто от сквозняка, открылась настежь, и опера, не медля ни секунды, с пистолетами наголо ворвались внутрь.

В квартире царил полный бардак. На входе в комнату, поперёк порожка лежала окровавленная бездыханная женщина. Мальчишка лет девяти спиной был словно приклеен к провисшему под его весом натяжному потолку. Глаза у него были широко раскрыты, а из них на задранный ковер тонкими струйками лилась тёмная кровь.

В воздухе же безвольной куклой висела упитанная туша бизнесмена Фридмана, а некто невидимый, такое впечатление, рукой держал её за посиневшее горло, из которого раздавались противные булькающие звуки.
Раздался выстрел. Это Васятка, инициатор хренов, палил почём зря, туда, где, по его мнению, должен был находиться разбуянившийся призрак. Толку с этого не было. Более того, пистолет вылетел из руки и ударил по голове моментально осевшего на пол лейтенанта.

— Отпусти его, Юра, — Синягин спрятал своё оружие в кобуру и бесстрашно подошёл к колыхавшейся, словно студень, в пространстве фигуре. — Я тебе обещаю… его будут судить. Не уподобляйся этой мрази. Не будь, как он. И мальчишку, молю тебя, отпусти. Он ведь совсем не причём.

Большая, явно антикварная ваза, с секунду покачавшись на подоконнике, взлетела на антресоли. Затем угрожающе повисла над головой капитана. Андрей зажмурил глаза, ожидая удара, но с места не двинулся. В мозгу моментально промелькнуло детдомовское детство, учёба, даже баба Маша, с танцующей в жарко натопленной печке огневушкой-поскакушкой.

Внезапно ведьма укоризненно посмотрела ему в глаза. Покачала головой и пропала. А ваза шмякнулась на свободный от ковра угол, разбившись на мелкие кусочки. Тело Фридмана, тяжко отдуваясь, плюхнулось в кресло, а беспамятный мальчик упал с потолка прямо в вовремя подставленные руки капитана.

***

Выбранный операми кабинет бригада киргизских гастарбайтеров, в нужное время прищученных за просроченные документы, отремонтировала буквально за неделю. Заодно освободила от разного хлама и фекалий коридор, да присобачила к козырьку, вместо гнусно прославленного «Нептуна» сваренную в ближайшем гараже вывеску с названием отдела.

Статую Посейдона, в виду её карательной ипостаси, а главным образом, из-за дороговизны и сложности демонтажных работ, до поры до времени решили не убирать, оставив грядущий капитальный ремонт на потом. Единственное, что удалось сделать ещё, так это переоборудовать под каземат бывшее овощехранилище. В цокольном этаже залили бетоном пол, поставили на выход решетку. К полу прибили лавку и привезённый из гаража начальника, давно приготовленный к выкинштейну старый деревянный стол весьма солидного размера.

— Я ведь туда попал, можно сказать, по блату. Вы небось и не слышали такого слова, молодые люди?

Взлохмаченный пожилой мужчина выглядел на экране телевизора скорее смущённым, нежели раскаявшимся. Сидел он в уже знакомом нам подвальном помещении, за прибитым к полу столом на простенькой табуретке (хлипкая лавка треснула, не выдержав веса полуторацентнерного извращенца).

— Отчего же, — лицо собеседника в кадр не попадало, но Пчёлкин сразу узнал голос Синягина. — Мне только тридцать с хвостиком, и подобные архаизмы мне на заре прекрасной юности слышать доводилось.

— Бог с ним, — скованными в наручниках руками задержанный неловко отпил из эмалированной кружки воды. Поставил её на стол и продолжил. — Директором в этой, будь она трижды проклята, школе был мой давний кореш Толик Абезгауз. Вместе «Нахимовку» кончали, вот только он дальше по водной среде пошел, а я по торговой линии подался. Но окончательно контактов не теряли. На шашлычки ездили ко мне на дачу, ну, или там с мальчишками на природу. В этом плане у нас с ним вкусы совпадали. А при наличии денег найти сговорчивого смазливого пацана, что при коммунистах, что сейчас, большого труда не составляло. Главное, суметь оставить всё в тайне. Чтобы заяц не проболтался.

— А что… были такие… которые болтали? Говорите правду, Фридман, или вы хотите попасть отсюда на кладбище?

— Нет, конечно, — грустно усмехнулся мужчина. — Лучше тюрьма, чем… это. В общем, двоим пришлось заткнуть рты навсегда. Поймите, я был искренне против, но выхода другого не было.

— Я вас понял. Дальше.

— Так вот. Как я узнал позже, мальца этого на первом году никто не трогал. Уж больно большой шишкой работал его отец. А я появился там в конце второго, и сразу запал, можно сказать, влюбился в него. Толян поначалу ни в какую не соглашался. Взамен предлагал мне с десяток других. А я тогда как на духу, будто обезумел. Ни есть, ни спать без него не мог. Даже похудел на десять кило. Каждую секунду он у меня перед глазами стоял. В нём было что-то такое, чего не было в других мальчишках. Наверное, были и красивее его, и даже наверняка, но мне было уже плевать на красоту. Мне импонировал его мягкий характер. Его скромность и доброта. Его всегда ласковые, казалось, идущие от самого сердца слова. Вы не подумайте, что я перед вами оправдываюсь, гражданин начальник. Но я в ту ночь был не в себе. Ведь это же неправильно — судить сумасшедшего?

— Степень вашей вины установит суд, — было отчётливо слышно, как дрожит от ненависти голос задающего вопросы человека, сто процентов, в данный момент, представившего, как эта желеобразная противная туша лезет языком в рот чистому, непорочному ребёнку. — Продолжайте, — сумел взять себя в руки невидимый на экране капитан.

— В конце концов я предложил другу такую сумму, что он не устоял. Под каким-то предлогом ему удалось привезти мальчишку ко мне на дачу. Там мы его подпоили: намешали водки в пепси-колу. А когда он захмелел, раздели и разложили на кровати. Толик держал за ноги, а я…

— Достаточно, — прервал разговор Синягин, — подробности ваших мерзких телодвижений можете опустить.

— Под утро я, видимо, перебрал с коньяком и отрубился. А когда проснулся, мальчишки рядом не было. Ну, само собой, поднял тревогу. Дом обшарили сверху донизу и, наконец, обнаружили его в ванной. Гадёныш сам перерезал себе вены.

Подследственный вздохнул и замолчал. Взял из лежащей на столе пачки сигарету. Запалил её зажигалкой, торопливо затянулся и выдохнул струю плотного дыма.

— А закопали мы его прямо на огороде, между забором и колодцем. Там постороннему человеку делать нечего. Вот столько лет и стоит компостик нетронутым. Силу набирает, — нервно хихикнул негодяй. — В следующем году хотел, вместо подкормки, в теплицу с помидорами утащить.

— Вот скажите, Фридман, как на духу, — собрав всю волю в кулак, чтобы тут же в прямом эфире не свернуть нелюдю шею, спросил Синягин. — Неужели вы верите в бога? Вон у вас и крестик на пузе болтается.

— Мой прадед, царство ему небесное, ещё до революции православие принял. Таких в России раньше выкрестами звали. А я каждое воскресенье в церковь хожу, — подняв глаза к потолку, демонстративно перекрестился мужчина. — Свечки пудовые во славу божию ставлю. И на храм много отстёгиваю. Меня отец Прокопий перед всем миром образцовым прихожанином называет.

— А я бы тебя скотом обозвал. Выродком, которому нет места на этом свете, — плюнул заключённому под ноги капитан.

Съёмка закончилась. Державший пульт Голубев выключил телевизор. Вытащил флэшку из гнезда и сунул в протянутую ладонь шефа.

— Его труп обнаружил сегодня в девять утра приносивший завтрак охранник. Камера одиночная. Посторонних туда ни под каким соусом не пускают. Видимых повреждений насильственного характера на теле нет, — закурил капитан, причем не спросясь разрешения у полковника, впрочем, не обратившего на это никакого внимания.

— У ныне покойного господина Фридмана просто пропало сердце, — выдал в оконцовке Синягин. — Как будто он и родился таким. Все остальные органы в полном порядке. — Дружбан мой давний, патологоанатом Рашид Бахтияров, вскрывавший эту скотину, именем пророка клянётся. Я вчера с ним долго и обстоятельно говорил, да только таким напуганным я его в жизни не видел. Так же не видел я никогда, как истово верующий правоверный мусульманин пьёт неразбавленный спирт стаканами и при этом не пьянеет.

— Жалко, видеокамер в такие места не монтируют, а в общем, один хрен, — махнул рукой растревожившийся начальник. — Если б не Юрка, его бы в общей камере зеки удавили. С такой статьёй в тюрьме долго не живут.

Закончив необычный монолог, Борис Семёныч тяжело поднялся из кресла, вытащил из холодильника початую бутылку водки, и разлил остатки в три граненых стакана. Не чокаясь выпили, а посмотревший сквозь открытое окно в голубое небо Синягин подумал: «Спи спокойно, маленький ангел. Надеюсь, ты сейчас на небе»

***

Ненастным ноябрьским вечером, не переставая ни на секунду, на улице огромными хлопьями валил снег. Стоявшие посреди кладбища высокие зелёные ели мигом запорошило от макушки до пят. Ветровое стекло у розового джипа тоже засыпало до полной непрозрачности, и Андрюха, на всякий случай, включил дворники.

У только что насыпанной невеликой детской могилки, с прислоненным к холмику одиноким венком и букетом гвоздик стояла пожилая грустная женщина, державшая в руках уже знакомый ребятам мальчишеский портрет.

Поприсутствовав во время похорон, опера, выпив положенные сто грамм за упокой души, и положив с десяток крестов вместе с отпевавшим покойника батюшкой, не стали мешать пережившей ещё раз, вроде оставшееся в прошлом горе, безутешной матери, а забравшись в машину и включив подогрев, думали каждый о своём.

Минут через двадцать Синягин вылез наружу, медленно подошёл к одетой в хлипкое демисезонные пальто замёрзшей женщине и тихонько тронул её за плечо. Она замедленно обернулась, несильно пожала ему руку. Затем втиснула портрет в специальные скобы в стоявший в голове могилы дубовый, покрытый морилкой крест. В последний раз поклонилась сыну, и неспешно, не оглядываясь, пошла вслед за протаптывавшим узкую тропку между могил среди нападавшего снега капитаном.