ферма

цветением абрикос,
как снежно-розовой плесенью,
забрызган квелый сад, дощатый борт.
это март - полусгнивший ковчег
с высотой мачт до третьего этажа -
ярую зиму пережил,
ощутил во рту кровь и грязь, талый снег,
подснежников нежные белые жилы
зубочисткой повыковыривал из окружных
дорог. на скорую руку прочертил углем
ватерлинию возвращающихся журавлей.

а китайские коты-коммунисты
уже с утра рьяно медитируют,
орут, раскачиваясь: «о великий мао-о-оу...» -
и дальше, как по расписанию.
хомосапиенсы стягиваются в центр города,
сонными блошками перескакивают
на тело больного волчонка
во всем помете метрополитена.
весь город чадит в цивилизованном бреду:
маршрутки, улицы, рынки забиты людьми,
как минуты в аду - вихлястой хищной мелюзгой,
и я чувствую себя в мусорном ведре Пикассо,
квадратоидом, которому нет места
в акварельном замысле Творца.

пройдя свой день до середины,
с терпкой каплей смога в носоглотке
я возвращаюсь домой
списанный - не святой, не простой -
рябой, с отпиленным алюминиевым нимбом.
идет пересадка сердца, души, маршрута.
трамваи забиты ксерокопиями, как лохмотьями:
«их никто не разыскивает».
запутываюсь в недобрых глазах, точно в сетях,
чувствую, как тянутся из глубины веков
живые нити преступлений,
мерещатся розовые ноздри
подопытных кроликов по кличке Адам и Ева.

легкие толчки. скученность. суета.
в сознание впиваются осколки мыслей.
утомляют минуты ожидания -
слабоумные котята с гаджетами.
тает в мозгу свеча страдания,
и кондуктор вращает глазами, как хамелеон,
переползает вдоль переполненного вагона,
по стальным веткам, лианам жилистых рук,
свисает складками серая кожа,
а его длинные лапки цвета денег
могли бы принадлежать пианисту, хирургу,
карманнику, фокуснику.
так кому же, черт побери, выгодно
выращивать человечество?

2015