Не модель

  ... сделала маникюр и показала мастеру на пузырек с нежно-розовым лаком.
  - Давно не модный оттенок, - скривилась девушка [Магарита. - 1979 или 1980 год.] Им теперь лишь старухи пользуются!
             Дарья Донцова. "Мастер Маргарита". Из сериала детективных романов писательницы.




Эссе
                Не модель

                Леди, леди, прелестная леди!
                О чем вы плачете, леди?
                Ведь в мире всему цена -
                Горсть красной меди.


  В последние дни в Ленинграде, когда со мной все было ясно (и не только для всех остальных, но уже и для меня самого) забрел я в столовую на Невском.
  А, надо сказать, Невский я разлюбил еще в первую поездку (в мой первый «поход за славой»). С каждой новой поездкой неприязнь к этому шумному, разряженному как куколка проспекту росла, перейдя, наконец, в злое презрение, но, вероятно, с примесью зависти.
  Все дороги начинаются и кончаются Невским – в общем-то несуразным, диковатым, но трижды великим проспектом - огромной клоакой, пропитанной мазутом, дымом, потом тысяч людей, мороженным и газировкой. Два хаотических потока по бокам и более упорядоченный по середине; великолепие декораций, нарядов и исполнителей; жажда и радость жизни; здоровье тел и их же немощь.
  Невский не любит грустить, постоянно беспечен, неприметно деловит. Всегда клокочет, летит в упоении, в сложенном воедино желании красоты и гармонии, изысканности, лоска. Парад великолепных ножек, милейших носиков и губ; разноцветье юбок и плотно обтянутые грудки на фоне исторических стен и стальных кузовов машин. Все это Невский.
  Не переведешь на слова чувство первой или просто новой встречи с ним. Неведомо откуда берется уверенность, что все только сейчас и начнется, началось, что ты другой, что дышишь не спертым воздухом, не гарью дизельных моторов, а самой жизнью. Он шумит, ликует, дарит надежды.
  Но даже на Невском, а, может быть, тем более на Невском, очень скоро надоедает быть начинающим. Сколько можно начинать, причем точно зная наперед конец?
  То невыспавшийся, то прибитый неудачей попадаешь в каньон проспекта и... поехало. Величие - подавляет, смех - вызывает зависть, чужая радость - ожесточение и злобу. На Невском я никогда не думал хорошо о Невском. На Невском у меня часто пропадало чувство общности с окружающим, моей сопричастности.
  Но главное - Аничков мост! Ты, наверно, помнишь эту перекладину с бронзовыми жеребцами Клодта по краям? Весь Невский в нем.
  Окажись в начале, в конце, в любой другой точке проспекта, но неминуемо в конце концов придешь на Аничков. Создается впечатление прикованности к точке.
  Много в мире чудес, а в сказках дивных див, но нет ничего более странного и загадочного чем феномен Аничкова. Попробуй, попав на Невский, обойти Аничков. Можно не стараться, Аничков не миновать как смерти. На нем сошлись и спутались невидимые линии - твои определяющие.
  Феномен Аничкова. Но он не только в этом. Помимо всего прочего, это место, где умолкает время.
  Что происходит с четвертой координатой, едва она добегает до каменной жердочки, связующей два берега? Почему единое и неделимое до сих пор, оно здесь начинает дробиться на составляющие, причем, самых неожиданных свойств и направлений? И, наконец, зачем оно здесь исчезает, оставляя тебя в застывшей картинке прошлого?
  Уходя во временную дыру Аничкова, оно является потом внешне схожим, но не более чем человек, нырнувший зимою в прорубь и всплывший по весне в проталине где-то далеко вниз по течению.
  Мост не соединил, рассек для меня Невский: резко, раз и навсегда; на две половины, на два мира, оставив меж ними лишь одно связующее - мечту о «золотом веке».
  Всякий раз, проходя по заплеванному и заляпанному жирными пятнами мороженного асфальту моста, я мстительно, как бы невзначай, ронял на него окурок.
  А для Невского точнее всего подходило сравнение со щелью не очень разборчивой, но великой женщины. Кто там только не перебывал, теша тщеславие.


  Впрочем, я отвлекся. А потому вернемся в душную столовую на Невском, куда я забрел под вечер того дня, когда на черных досках в Ленинградском университете были вывешены белые листы списков поступивших счастливчиков. Меня средь них, увы, не было.
  Прочитав списки, я вышел на Университетскую набережную, постоял, полюбовался как на противоположном берегу реки поблескивают мне на прощание позолоченным кукишем купола Исакия, и зачем-то пошел на Невский. В пустое уже почти совсем разъехавшееся общежитие возвращаться не хотелось.
  Так, в конце - концов, опоздав на ужин в просторную и чистую столовую на Васильевском, я оказался здесь среди толпы людей, в основном приезжих, набегавшихся по проспекту до гула ног, голодных, потных и очень хмурых.
  Передо мной стоял тщедушный простецкий мужичок по-деревенски одетый в черный пиджачок, присыпанный на плечах и воротнике перхотью, явно было видно и по одежде, и по зажатым движениям, что не ленинградец. Очередь за мною заняла грудастая девица; тоже, судя по телесам, не местного сложения.
  Очередь была огромной; от входа змеей вокруг столов она медленно двигалась к заветной кассе. Люди стояли плотно и от того жара была еще более нестерпимой. Мужичок передо мной похоже от нее просто плавился и умирал. Он то и дело двигался; поворачивался, отбрасывал на плечи свой пиджак, выглядывал из очереди вперед, но до кассы было все также далеко. И все бы ничего, но в руках он держал пустой пакет из какого-то отечественного уж очень гремучего пластика. Не переставая вертеться, мужчина то и дело втыкал пакет мне то в грудь, то в ноги. При этом каждый раз раздавался звук смахивавший на взрыв петарды.
  Чертыхаясь про себя я пробовал отодвигаться, но не тут то было. Мои попытки сразу же пресекались пышным бюстом соседки с тыла. При этом каждый раз она выразительно вздыхала. Девице я похоже не нравился, но все равно реакция ее на такие случайные прикосновения была чрезмерна.
  День сегодня был кризисный, а все накопившиеся во мне комплексы и без того давно сорвали замки на своих клетках. Вот почему в последнее время я старался как можно реже бывать на Невском. Стоит здесь появиться, и кто-нибудь обязательно попытается тебя втянуть в какое-нибудь ненужное соперничество или нелепое противостояние. Причем, сами ленинградцы, надо признать, доброжелательны и, уж точно, спокойнее приезжих. Заняты они в основном собой, своею обычной каждодневной жизнью, которую живут, стараясь без надобности не цеплять соседей. Но в толчее на Невском как раз "гости города" в большинстве: туристы, командированные, прочие. И многие из "гостей" несут воистину отрицательный заряд. Большинство приезжает в Ленинград с какой-то сверх идеей или сверх задачей. Все чрезвычайное требует больших усилий, затрат энергии и часто оказывается недостижимым. И тогда ищут виновного или конкурента. Во мне "гости города" моментально узнавали подобного им "гостя". А конкурировать предпочитают с равными или с теми, кто в твоих собственных глазах не превосходит тебя самого.
Я напряженно замер, стараясь не реагировать на выходки мужчины с пакетом. Но мне это мало помогло. Теперь девица сама своим шарообразным бюстом стала периодически подталкивать меня. Каждый раз, подтолкнув меня, она тут же отодвигалась и вздыхала, как фыркающая лошадь.
  Я набрался храбрости и обернулся. Девица, поморщив словно для плевка губы, смотрела вниз; похоже, разглядывала что-то на моих штанах. Вид моих брюк был затрапезный: второй год я ездил поступать в университет в одних и тех же брюках. Но пока до сих пор никто не плевал на них.
  Лучше бы я не оглядывался. В голове, в которой и без того все было перепутано, всплыла и превратилась в распаленного скачущего жеребца фраза - "Загнанных лошадей пристреливают, неправда ли?.." Я теперь ждал за спиной, как выстрел, звук характерного для плевка причмокивания.
  И вскоре что-то действительно легонько шлепнуло по штанине, под коленку. Меня, словно пружину, развернуло в сторону девицы. Не знаю, что произошло бы, если бы у нее по-прежнему морщились бы губы; но диво в тот момент смотрело вниз, лишь удивленно открыв рот. Ничего не понимая, я тоже посмотрел.
  Внизу подо мной стоял маленький, мне по пояс человечек-коротышка, с большим горбом, орлиным крючковатым носом и внимательно, но ласково глядящими черными глазами. Он держал перед собой ладошку на которой поблескивало несколько медяков.
  Человечек ясно улыбнулся и тоненьким вежливым голосом старого ленинградского интеллигента осведомился у меня:
  - Вы не разменяете семнадцать копеек?
  Этот голосок, чистый, ангельский, так не вязался с тем откуда он исходил - уродливого, засунутого в большой не по размеру костюм, и в рубашку с черным от грязи воротом, расстегнутой, как принято, на две пуговицы, но у него получалось - рубашка расстегнута чуть не до пупа. На обнаженной груди клубились всклокоченные волосы. Вид человечка ввел меня в ступор. Я лишь смог покачать головой, не в знак отрицания (в кармане было полно мелочи), а лишь от изумления.
  Карлик не теряясь, тут же отвернулся и толкнул под коленку мужчину передо мной.
  - Семнадцать?.. Счас... - мужчина очень поспешно сунул руку в карман; его пакет в очередной раз оглушительно проехался по мне. Дальнейшее происходило в считанные секунды. До всех смысл вопроса дошел слишком поздно.
  При виде груды мелочи на протянутой к нему ладони ласковые глазки карлика дьявольски блеснули желтым светом, а маленькие пальчики вытянулись и стремительно стали вбирать, как трубка пылесоса, монету за монетой, которые, казалось, сами отрывались и влетали в ладошку карлика. Я успел удивиться, что при такой скорости карлик брал только белые никелированные кругляши.
  Мужчина опомнился когда от горки монет не осталось и половины. Он захлопнул разинутую ладонь и рванул руку к груди. Карлик подался было вслед, даже привстал на цыпочки, и, что интересно, в этот момент в его глазах сверкнула ненависть. Но в следующий миг он замер, глаза погасли, опять стали темными и ласковыми; карлик проворно повернулся и, чуть присев, скользнул под чьи-то руки, несшие разнос с пищей. А дальше он, спокойно лавируя между снующих по столовой ног, направился в ту сторону, где то и дело бил "пулеметными" очередями кассовый аппарат и ругалась кассирша - "пулеметчица". Две секунды и карлика не стало видно.
  За случившейся сценкой наблюдали многие из очереди. Изумление сменилось всеобщим смехом и оживлением. Лишь обманутый мужчина стоял растерянный и не знал, какую реакцию надлежит выдать на произошедшее.
  - Сколько? Сколько осталось? - спрашивали его кругом.
  Мужчина неловко открыл ладонь и оставшиеся медяки посыпались на пол. Он кинулся на колени и стал рукой сметать в кучу раскатывавшиеся в разные стороны монеты.
  - Не роняй, на оклад переведут, - хохотали вокруг.
  Никто не помогал собирать деньги.
  Мужчина собрал, что смог, и встал. Понемногу толпа начала успокаиваться. Девица, в восторге навалившаяся было мне на спину, снова отодвинулась, в этот раз без вздоха, и, захлебываясь, делилась впечатлением с соседями - двумя ребятами - летчиками Аэрофлота.
  В основном мнение толпы сошлось к двум точкам. Одни жалели уродца и говорили, что такому можно простить, и так, мол, от рождения "обижен". Другие, построже, осуждали, и причисляли карлика к компании тунеядцев - если бы была совесть, то нашел бы честный заработок.
  - К примеру, в сапожной мастерской...
  Но оба лагеря, высказывавшихся, не порывались предпринять что-либо активное во вред ловкому обманщику. Все здесь были "гости Ленинграда", и помнили про это, а карлик распоряжался в этой столовой по хозяйски ; хозяином же можно быть недовольным, но потихоньку, "про себя".
  Очередь постепенно двигалась, все более сжимаясь и уплотняясь. Девица, уже сама приплюснув свой бюст к моей спине, продвигала им, словно двухствольным ружьем крупного калибра, меня по очереди к цели. В тех местах, где это «ружье» упиралось, было мокро и липко. Капли пота из этих мест струйками катились вниз за пояс.
  Мало-помалу мы приближались к заветной точке - к кассовому аппарату. Жестяная коробка вся в адском напряжении, хрипела, но все-таки с машинной пунктуальностью через каждые несколько секунд выплевывала на людей, ждущих и жующих, короткую трескучую очередь. Когда аппарат отдыхал, ругалась толстая потная кассирша. Она тоже была похожа на большую перегревшуюся машину.
  Когда до цели оставалось совсем чуть, горбатая фигурка карлика вновь мелькнула невдалеке. Теперь он нес разнос, на котором стояла большая тарелка с супом, тарелка с двойным картофельным пюре и стакан компота. Только теперь я понял, что больше всего поражало в карлике. При всей мизерности его искореженного тела, голова карлика была нормальной величины, как у обыкновенного взрослого человека. Я подумал, что приделай к чемодану ноги, покрой пиджаком, и ставь сверху голову любого из присутствующих в столовой - получится полная копия этого человечка. Не удержавшись в фантазии, я мысленно поставил крашенную голову третировавшей меня соседки на чемодан; вышло неплохо.
  С мстительной ухмылкой я украдкой оглянулся; "чемодан-девица" увлеченно беседовала с летчиками и ничего не подозревала. Дело у этих троих, по-видимому, шло на лад. Про карлика они уже забыли. И я, вдруг, позавидовал летчикам, их лихости и умению, их щегольским синим костюмчикам. Я позавидовал даже девице: в отличие от меня, она, кажется, нашла, что хотела. Моя веселость и ехидство разом сошли на нет, опять вернулось тусклое настроение. Без удовольствия и без слюны во рту получал я на раздаче свою пищу.   Дойдя, наконец, до кассы, я тоже перегрелся. Уже не только по спине, но и по плечам, животу, ногам катил ливень пота. Все тело было будто смазано жидким горячим маслом. За время в Ленинграде я очень похудел и брюки на мне держались по большей части силой трения. Казалось, вот-вот сила тяжести превысит силу трения брюк, и они соскользнут на пол. Если бы не разнос, я, наверно, обеими руками со всею силой вцепился бы за брюки. Но руки были заняты. И то ли от ужаса представленного, то ли от жары на мгновение померкло в глазах. Но в этой столовой и мгновение оказалось долгим. Кто-то толкнул меня, и суп из тарелки на разносе полился на спину крупной женщины, за столик к которой я собирался примоститься.
  В общем-то, потом, уже выбравшись из столовой и шагая по проспекту, я вспоминал о пострадавшей не без ухмылки. Эта женщина заслуживала наказания. Заняв очередь, она сразу же уселась за столик и, вот уже почти час, сидела за ним, и никто ее не мог поднять, хотя мест постоянно не хватало, и люди подолгу с едой в руках кружили по залу. Но ухмылялся я потом, а в тот момент глупый страх потерять штаны сменился вполне реальным - быть побитым.
  Толстые, словно бревна, ручищи не вцепились в меня сразу только потому, что платье облитое горячим (с дымком!) супом жгло спину даме и ей пришлось вначале подсунуть под него салфетку. Ждать я не стал и скользнул прочь. По пути я за кого-то зацепился, снова полился суп, к счастью на этот раз на пол. И все-таки, без новых жертв, наверно, не обошлось бы. Однако тут мне помогла сама пострадавшая.
  - Скотина!.. Сволочь!.. С....! - словно ее заклинило на "с", на всю столовую по-сорочиному заверещал ее возмущенный голос. И кстати! Услышав такое мощное предупреждение, все сидящие и идущие по проходу, которым я удирал, оглянулись и вскакивали, сторонились, да еще с такой поспешностью, будто на них мчался покрытый гнойными язвами бродяга или прокаженный.
  На другом конце столовой я огляделся. Свободных мест в зале было только несколько.
  Одно у дверей в посудомойку, другое, у стены, как раз там, где очередь делала крутой поворот и, того и гляди, могла снести столик. За самым лучшим столиком у открытого окна, где ветерок с улицы шевелил льняные шторы, в одиночестве с аппетитом поедал свою еду карлик. Он ел, как подобает есть нормальному, без предрассудков человеку. Его, похоже, нисколько не смущали пустые места за его столиком. Издали, завидев их, люди спешили к ним, но, увидев карлика, отскакивали с испугом.
  Я, только секундочку поколебавшись, выбрал место у окна. Возможно, после бегства я не успел еще отдышаться, и потому плохо соображал. Иначе, как и другие люди, наверно, поостерегся бы; памятуя, что все-таки есть какой-то глубокий практический смысл во фразе из романа писателя Войновича, недавно слышанной мною из телепередачи. Звучала фраза примерно так: "Ешьте дерьмо, миллиарды мух не могут ошибаться".
  Устроившись, я погрузил ложку в остатки супа и посмотрел на соседа. В первый момент показалось, что голова карлика плавает в тарелке. Но этого быть не могло! А карлик поднял на меня сонные все в себе глаза, равнодушно, словно из иного далекого мира, глянул на меня и снова опустил их в тарелку. Челюсти его неспеша, но не останавливаясь и не сбиваясь с заданного ритма жевали и жевали. Я, подобно кролику, повстречавшего удава, замер, пока не поднялась из под стола ручонка с большою ложкой; и тогда иллюзия плавающей в тарелке головы исчезла. Край тарелки приходился как раз посередине шеи карлика.
  Странно, но мир, точнее мирок столовой, который так угнетал меня до сих пор, он совершенно перестал меня волновать. Мне стало вдруг спокойно, почти весело. Я с аппетитом, украдкой наблюдая за соседом, взялся за еду.
  Сосед мой вычерпал до последней капли суп. Ненадолго замер, переваривая, и, вздохнув от удовольствия, принялся с громким чавканьем поглощать картофельное пюре. С влажного подбородка свисал прилипший кусочек вермишели. В такт движущимся челюстям вермишелина раскачивалась - вниз-назад, вверх-вперед, и опять.
  На меня карлик больше не обращал внимания. Процесс еды поглотил все его существо. Он ел как автомат, запрограммированный показать как правильно для здоровья надо питаться. Тело расслаблено "до манной каши", движения неторопливы, внимание проглочено в желудок; лишь двигающиеся челюсти лучились выделяемой энергией.
  Но... Мир беззлобен, он просто жесток. Вскоре за соседним, только что освободившимся столиком, устроились мои знакомцы по очереди: летчики аэрофлота, а между ними девица, и моему аппетиту пришел конец.
  В белоснежной футболке, туго обтягивающей телеса, моя бывшая соседка являла полную подчеркнутую противоположность карлику. То была "теза", а он был ее "антитезой". Они были как два полюса, как две крайности: здоровый и упитанный успех и искореженное недоразумение, погруженное в себя.
  Летчик, который сидел ко мне лицом, наклонился к девице и что-то ей сказал. Та обернулась и с нескрываемой насмешкой посмотрела мне в глаза, затем громко фыркнула:
  - Не модель!...
  Карлик тоже услышал фразу и левый глаз его на мгновение приоткрылся и глянул на меня внимательно и умно. Похоже малыш не был так прост, каким он до сих пор казался мне.
  Поковыряв котлету, я в три глотка выпил стакан компота и поднялся. День сегодняшний был крайне неудачен. Я вышел из столовой практически таким же голодным, как и вошел. Будь она неладна!
  Наступал вечер и Невский, пропустив через себя вал возвращающихся домой работяг, заметно начал расслабляться. Одиночек на проспекте становилось все меньше. Необходимо было куда-нибудь идти. И я нырнул в двери ближайшего кинотеатра.
  До начала сеанса было много времени. В буфете я набрал бутербродов, кофе, а на сдачу буфетчица положила на мою тарелку конфету в блестящей серебряной обертке. Стоил мой ужин ого-го! Два дня теперь можно было смело ставить пост для поправки бюджета. Впрочем, до моего отъезда из Ленинграда осталось лишь несколько дней.
  Наконец, старушка-билетерша отдернула шторы и распахнула двери кинозала. Людей было немного и я выбрал место повыше, на галерке. Глянцевый ручей с потолка белых штор прятал экран, вверху играла негромко музыка. Зал потихоньку заполнялся. Зритель был в основном вечерний молодой, чаще парочками, неторопливый. Легкий шорох шагов и легкое потрескивание вафельных стаканчиков с мороженным приглушенным фоном плыли по залу. На дальних рядах, там где я сидел, почти никого не было.
  Смех девицы я услышал, когда она была еще в фойе. Все также троицей, она и два летчика, они вошли в зал, и сразу стало шумно. Девица похоже уже определилась и шла под ручку с высоким, как дядя Степа, летчиком. Он рассказывал ей что-то веселое.
  Правду говорят о вкусах женщин: пусть обезьяна, но обязательно выше чем метр восемьдесят.
  Какое-то неясное предчувствие возникло у меня. Я оглянулся. И точно! Двумя рядами выше неторопливо пробирался к своему месту карлик. В руках он держал охапку мороженного - эскимо на палочке. Видимо мужчина в столовой был очень щедр. Уселся карлик точно надо мной.
  "- Вот и вся кампания в сборе," - почему-то с тоской подумал я.
  Карлик с шумом разорвал фольгу и громко начал есть, не обращая внимания на изумление соседей. Когда он развернул второе эскимо, в зале погас свет. Шум стих, все приготовились смотреть фильм, и только вверху, где сидели я и карлик, с треском продолжали разрывать фольгу и по свински чавкали.
  Минут через несколько на нас стали оборачиваться даже из первых рядов зала. И очень скоро я сообразил, что коротышку-карлика, пожалуй, никто не замечает и все на самом деле смотрят на меня. Не модель!...
  Фильм был японский. Фильм начался словами:
  "Что может быть мудрее камня, лежащего посреди бурного потока?
  Воды, омывающие его, уходят, быстротечно сменяясь новыми.
  Лишь камню суждено видеть закат будущего солнца".
  Дальше фильм продолжался все в том же цветастом пересыпанном восточной символикой стиле. В сюжете напрочь отсутствовала динамика. Через двадцать минут встала и покинула зал молодая парочка. Потом еще, еще. Вскоре стал выбираться из зала к выходу и я.
  По Невскому проспекту я неспеша направился к Васильевскому острову. Уже смеркалось и вот-вот должны были зажечься уличные фонари. Окончились, отошли до следующего лета белые ночи, и теперь по вечерам, повинуясь аккуратным фотодатчикам-реле, вспыхивали по всему городу тысячи ртутных люминесцентных ламп.
  Как всегда на пути лежал Аничков мост. Что-то темное и неясное таилось в Аничковом мосту; и вздыбленные в ужасе кони по краям его были лишь подтверждением тому.
  Я перешел через Неву на Васильевский остров и свернул на Университетскую набережную. Набережная была пуста, несколько одиноких фигур, и на ступеньках, спускавшихся к воде, жалась друг к другу парочка.
  Напротив университета я остановился и, положив локти на каменное ограждение, стал глядеть на постепенно успокаивающуюся Неву, дворцы на том берегу. Мимо вверх по течению проплыл тупоносый буксир, потом, чуть погодя, промчался лихой катер на подводных крыльях. Но не было уже видно прогулочных белых легкомысленных теплоходов весь день разбрасывавших по берегам через мегафоны щедрые надежды и обещания. Выдохлись или кончился запас надежд?
  Из-за Дворцового моста выглядывал верхним этажом Зимний. Поскучнел, днем он лучше смотрится. А вот Исакий, пожалуй, наоборот, на фоне серого неба хорош и очень смотрится в полумраке без деталей. Его достоинство в формах.
  На набережной чуть поодаль у ступеней, спускающихся к реке, лежали лицом к лицу два древнеегипетских сфинкса. Их привезли на берега Невы из Египта, кажется еще в царствование Петра I. Я пошел к ним.
  Вспомнилось, как летом семьдесят восьмого года я и Валерка Скоров, мой сослуживец, получив долгожданный дембель (служили мы под Ленинградом на станции Мга) и переодевшись в "гражданку", целых десять дней болтались по Питеру. Ночевали на вокзалах, на лавках, несколько дней в каком-то общежитии, а днем бродили по улицам, музеям. Перед отъездом мы в лотке у Зимнего дворца выбирали значок - символ Ленинграда. Я выбрал легонький кораблик , который, поймав в паруса ветер, мчался над куполом адмиралтейства, а тогда казалось, что над самим городом, над всей землей. Выбор Валерки был иной. Ему приглянулся кусочек зеленого малахита на котором была выгравирована физиономия сфинкса. Мудрая и загадочная.
  Я подтянулся, встал на цыпочки и дотронулся до холодной лапы чудища. И вспомнил слова из фильма, который я час назад смотрел в компании еще одного "сфинкса", только маленького и носатого.
  "Что может быть мудрее камня, лежащего посреди бурного потока?
  Воды, омывающие его, уходят, быстротечно сменяясь новыми.
  Лишь камню суждено видеть закат будущего солнца".
  Пустые глазницы сфинкса смотрели где-то высоко, поверх меня, Невы, и даже лежащего перед ним города.
  В чем его мудрость? В камне? В вечности? Он, что пример для подражания? Неужели самое мудрое для меня тоже улечься на берегу реки, этого "бурного потока", и запрокинуть в небо голову? Не получится. Заберут. А он (Вот он!) лежит, лежал и будет невесть сколько еще лежать. Для этого надо быть камнем.
  Впрочем, не в нем же было дело. Мы с Валеркой выбирали символ Ленинграда. И каменный древнеегипетский сфинкс был, по трактовке Скорова, символом этого прекрасного загадочного города, выложенного в камне по берегам "текущих быстротечных вод" Невы.
  С Невы пахнуло сыростью, прохладой; ночь приходила на город с реки, с каналов. Стало зябко в одной рубашке, пожалел, что не захватил с собой куртку или свитер.
  С Дворцового моста на набережную выворачивал троллейбус, и я заспешил к остановке. Было уже поздно, меня давно ждала пустая комната в общежитии.






Эссе
                У причала

                Лестница, уходящая в небо:
                подниматься по ней тяжело,
                спускаться трудно, остановиться
                нет никакой возможности.


  "Между фактом действительным и фактом художественным имеются существенные различия".
Из книги - Л.И. Тимофеев "Теория литературы"

  Первая половина следующего дня прошла в заботах о билете на самолет. К обеду, отстояв долгую очередь, я купил его. Выйдя из агентства "Аэрофлота", я завернул на Невский и направился к Васильевскому острову, чтобы там, на набережной, сесть на тридцатый автобус и вернуться в общежитие на улице Детской, где собирался улечься с книгой в руках на койку и так, никуда больше не выходя, дождаться дня отъезда.
  Накануне вечером, прогуливаясь по набережной возле каменных сфинксов, я уже попрощался с Ленинградом, и теперь считал, что все формальности перед отбытием соблюдены. Мысленно я был уже в дороге домой. Однако судьба (или опять шутки сфинкса?) уготовила сюрприз. До сих пор не понимаю, как могло такое случиться: Ленинград - огромный город, и только жителей "по прописке" в нем несколько миллионов. До сих пор мне кажется, что встреча та все из той же области нереальности, чудес, загадок сфинкса. До сих пор полагаю, что каменный идол подбросил тогда мне шанс, а я упустил его. Но, может быть, наоборот, он вздумал в тот день только в очередной раз подшутить надо мной?
  А еще, забегая вперед, хотел бы сообщить, что после той самой встречи я не ем апельсины. Меня от них воротит. Но все по порядку; про апельсины позже.
  Подходя к Дворцовому мосту, я еще не догадывался, что роль неудавшегося студента мною пока не доиграна до финальной точки. Что занавес на сцене жизни уже вновь поднимается, чтобы явить новый акт действа...
  При входе на Дворцовый мост стоял в грязных лохмотьях старик-нищий. Его фуражка лежала на асфальте, и проходившие мимо люди иногда опускали в нее монетки. Заметил я его издали, поскольку подходил к мосту с боку, со стороны адмиралтейства, и при этом разглядывал сверкающий шпиль над Петропавловской крепостью; нищий стоял точно по линии уходящей в небо позолоченной "иглы".
  В то лето одна тысяча девятьсот восьмидесятого года Советский Союз принимал Олимпийские игры. В основном Олимпиада проходила в Москве, но и Ленинграду достался кусочек олимпийского пирожка: предварительные игры по футболу одной из подгрупп и, кажется, что-то по академической гребле. На время игр всех попрошаек и бомжей из Ленинграда повыперли. Однако Олимпиада закончилась, и теперь жизнь в городе возвращалась "на круги своя".
  Бюджет мой был скромен, поэтому мое решение было - пожертвовать пять копеек. Сунув в карман руку, я среди монет нащупал большой "кругляш", достал и опустил в фуражку. Когда моя монета улеглась поверх других, я понял, что подал нищему не пять, а пятьдесят копеек; в столовой на Васильевском острове, где я обычно питался, обед стоил чуть более рубля. Я огорчился и, видимо, через чур искренне.
  По выражению моего лица старик догадался о моей ошибке, ухмыльнулся, вытянулся, и, в точности стародавний гвардеец-вояка, громким прокурено - пропитым басом отрапортовал:
  - Благодарствую! Премного благодарен, быть вам подполковником.
  Скажи он, что быть мне полковником, да даже лейтенантом, то я смолчал бы и пошел своей дорогой. Но подполковником?! Какой-то подвох чудился в обещанном. Я остановился и ре-шил тоже пошутить:
  - Я по духовной части.
  Старик тут же перекрестился:
  - Тогда быть вам архиепископом!
  Такой бойкости от нищего я не ожидал и вовсе растерялся, чувствовал, что краснею, но проигрывать не хотел. Не хотел и объяснять, что говоря "по духовной", мыслил я себя всего - лишь только несостоявшимся студентом-гуманитарием.
  - Не способен. Не карьерист я.
  Но в старике жил истинно актерский дар. Он еще раз, теперь с поклоном передо мной, перекрестился:
  - Тогда, дай вам бог, чин ангельский.
  Крыть (разве что "чином"?) было нечем. Я шагнул на мост и направился к другому берегу Невы, долго еще испытывая на своей спине взгляд нахальных лукавых глаз.
  "- Ангел... - размышлял я. - Полет ангела над Невой? Впрочем, нет. Я ведь по мосту иду; значит ангел на спине несущий через переправу великую ношу".
  Я вспомнил как во время службы в армии, когда с кем-то поспорил, зимой по глубокому снегу волок на спине из тайги до палаточного городка срубленную на дрова березу. Тяжеленное дерево, казалось, прямо вдавливало меня в землю.
  Я с опаской глянул вниз за перила на воду. Я переходил уже середину Дворцового моста и провалиться под тяжестью груза в таком месте что-то уж очень не хотелось.
  "- Помог бы кто?" - продолжал осваивать я одаренную мне роль; и даже ноги теперь у меня поднимались медленней и ступали шире. Люди, двигавшиеся навстречу мне, будто замечали, что я что-то несу и загодя уступали дорогу.
  Я еще раз глянул на иглу Петропавловского собора. Впрочем, игла была не иглой, а стремительным вонзающимся в небо конусом. На вершине его стояла скульптура всамделишного из металла ангела-хранителя с крестом. Что за точку прикрывала собой открытая всем ветрам фигурка на вершине?
  Я как-то был на экскурсии в Петропавловской крепости и помнил слова женщины, водившей экскурсию: "И одновременно с внешним движением вверх, шпиль колокольни Петропавловского собора таит возможность не менее мощного внутреннего, разворачивающегося из точки, движения вниз... "
  Экскурсовод также рассказывала, что в 1756 г. в шпиль ударила молния, был пожар. Но после пожара все вновь восстановили.
  Я донес свой груз почти до другого берега, когда и произошла та встреча. Она-то и была сюрпризом. Воистину, - все дороги в Ленинграде ведут на Невский. Еще метров за двадцать, а то и тридцать, я увидел идущую по мосту навстречу мою знакомку - Ирину и сразу узнал ее. Как оказалось, она заприметила меня много раньше.
  Я и она, познакомились мы в прошлом году. Ирина тоже тогда поступала в университет, была абитуриенткой. Ей в прошлом году повезло меньше, чем мне. Я пробежал всю дистанцию и не поступил; она не преодолела экзамена по истории: на самом непредсказуемом первом экзамене - истории, обычно, отсеивали почти половину абитуриентов.
  После неудачи на экзамене Ирина не уехала домой, как это делало большинство "провалившихся", а жила в общежитии до конца августа, все время пока шли в университете приемные экзамены.
  Каждый день, бывало по нескольку раз, я встречал ее в коридоре общежития. Небольшого роста всегда в одной и той же короткой клетчатой юбочке она смахивала на школьницу, но на самом деле ей было уже двадцать лет.
  Ирина была общительным человеком. По вечерам она любила приходить в чью-нибудь комнату в гости. Моими соседями по комнате были хорошие компанейские ребята: Женя - шахтер из Воркуты и Виктор - рассудительный сталевар из Жданова. Как-то со своей соседкой по комнате, Ирина зашла и к нам в гости. Так мы познакомились.
  Вскоре мои соседи, Женя и Виктор, "завалив" второй экзамен, уехали домой, но Ирина меня не забыла и продолжала заходить по вечерам пить чай. Иногда я приходил к девчонкам в гости. Ирина мне сопереживала и искренне хотела, чтобы я поступил. Когда я сумел одолеть второй экзамен и предстоял третий - по английскому языку, ………………………
……………………………………………………………….
  И вот теперь я увидел как движется она мне навстречу. На ней была все та же клетчатая юбочка - колокольчиком, нижние края которой при ходьбе разметывались в стороны, что придавало походке Ирины подчеркнутую независимость. Я вспомнил, что в прошлом году глядя как развевается где-нибудь в коридоре общежития ее юбка, я всегда почему-то вспоминал фразу из Ремарка и сравнивал юбку Ирины со знаменем наголову разбитого, но не сдавшегося полка.
  И вот мы сошлись на мосту.
  - Я словно во вчерашний год вернулся... Здравствуй!
  Я уже отвык, чтобы кто то так радовался встречи со мной, а потому не знал что делать. Но я был тоже очень рад.
  - Нам нужно обязательно поговорить.
  - Пошли на Невский, посидим в каком-нибудь кафе.
  - У тебя много денег?
  Я достал из кармана портмоне.
  - Хватит, пошли на остановку, доедем на троллейбусе. Я знаю одно местечко.
  С этими словами Ирина, как дочка-школьница, ухватила меня за руку и повлекла стремительно за собой. Мы дошли до Васильевского острова и возле здания Биржи сели на троллейбус.
  - Потом, потом, - отвечала на мои расспросы Ирина, пока троллейбус по Большому проспекту вез нас куда-то.
  Место куда мы стремились оказалось небольшим одноэтажным павильончиком - кафе с интересным названием "У причала".
  Как мне теперь помнится, кафе стояло одиноко, удаленным от других строений. Невдалеке от кафе методично, как молот по наковальне, бухала копровая пушка, вколачивая в грунт длинную бетонную сваю.
  Мы поднялись по ступенькам. В кафе было пусто, под потолком неярко, в основном только в центре и у бара, горел свет, один край помещения вообще был в полутьме, негромко играла музыка. Никого. Лишь в дальнем углу, где было потемней, сидели двое посетителей: мужчина и женщина. Командовала Ирина. Мы устроились за столиком в противоположном от мужчины и женщины углу. В центре нашего стола стояла большая ваза наполненная "с горкой" апельсинами.
  - Иногда я и Вадим бываем здесь. Садимся там, - Ирина кивнула на парочку в полутемном углу. - Ты помнишь Вадима?
  - Никогда не видел его, - пожал я плечами, - но, насколько помню, в прошлом году ты говорила, что он художник и что-то реставрирует на Валааме?
  - Да, - кивнула Ирина, - все правильно. Что художник... Он и сейчас на островах. Не видела его уже больше месяца. Одержимо работает, но ему мало платят. Я собираюсь взять отгулы и съездить к нему.
  - Это хорошо, когда нравится работа.
  Ирина мотнула головой.
  - Ты не прав. Вадим просто бледнеет от злости, когда кто-нибудь называет его дело работой.
  Что-то мне очень не хотелось обсуждать здесь в последние дни в Ленинграде какого-то Вадима, потому я с облегчением воспринял вдруг неизвестно откуда возникшего возле нашего столика официанта.
  - Добрый вечер. Наше кафе радо видеть вас у себя в гостях, - ласково, с легким поклоном, пропел официант и вручил Ирине расписание-меню. Официант был уже в годах, за сорок, в белой рубашке с коротким рукавом, при черной атласной бабочке под жирным подбородком.
  Свое обращение официант адресовал исключительно Ирине. Меня официант подчеркнуто "не замечал".
  - Твой знакомый? - спросил я Ирину, когда официант отошел, давая нам время поразмышлять над выбором.
  - Как раз нет, - ответила Ирина. - Его я здесь вижу в первый раз.
  - Видеть и знать - не одно и тоже, - пробормотал я.
  Ирина отложила книжечку меню и внимательно посмотрела на меня.
  - Ты про что?
  Я махнул рукой, достал сигареты и спички. Закурил.
  - Ира, я который уже день, как не в своей тарелке. Несколько дней назад, еще перед последним экзаменом, купил небольшую книгу по архитектуре. Оказалась архитекторы - наипервейшие мыслители: пространство, время, плоскости, фигуры, линии... В общем, с того дня, боюсь что вот-вот "двинусь". Все окружающее и окружающих теперь не иначе как взаимно воздействующие векторы каких-то сил рассматриваю. А в голове вместо своих слов сплошь цитаты чьи-то. Причем, знаю, что не мое, но автора слов, обычно, не могу вспомнить.
  Вновь неожиданно появился официант, словно из под соседнего столика выскочил. Ирина сделала заказ. Официант, склонив голову, выслушал, кивнул, черкнул какую-то запись в блокноте и исчез.
  - Так каким же вектором кажусь тебе я, - спросила Ирина.
  - Пока не знаю. Но ты заметила, как кружит вокруг тебя наш "метр" с черной бабочкой? Мне так и кажется, что он желает схватить тебя и отсадить за какой-нибудь подальше от меня столик... Кстати, мне недавно сказали, что имена Ира и Ирина это разные имена?
  - Да, я знаю, - кивнула Ирина. - Ира это сокращенное от Ираиды. Меня зовут Ирина.
  - Вот, - засмеялся я. - Наконец-то, мы познакомились.
  - Что-то ты грустный очень, - покачала головой Ирина. - Рассказывай свою историю.
  И снова появился официант. Аккуратно из бутылки, обернутой полотенцем, он наполнил золотистой жидкостью бокал Ирины и через паузу, как одолжение, наклонил все-таки бутылку и над моим бокалом.
  - Так расскажи свою историю.
  - У меня нет истории. - развел я руками. - Я снова не поступил, снова остался в предисторическом состоянии. Я ничто, ниоткуда и вновь направляюсь в никуда.
  Ирина покачала головой:
  - Ты и впрямь выпал в какое-то иное пространство.
  Я засмеялся:
  - Ладно, не буду ломаться и, раз ты настаиваешь, я возвращаюсь в этот мир и расскажу, что запомнил.
  Долив из бутылки в бокалы, я хотел было достать из вазы большой круглый апельсин, но Ирина остановила меня:
  - У тебя мало денег. Апельсины в кафе очень дорогие.
  Я начал рассказывать. Довольно коротко, по делу. Только ту информацию, что могла Ирине пригодиться. Как принимали экзамены. Что в этом году было нового. И, наконец, я подвел итог:
  - В прошлом году контингент абитуры был самобытней. В нынешнем году всё почему-то вы-глядело и мельче, и скучней. Но, самое главное, на экзаменах я не чувствовал того азарта, что был в прошлом славном одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году.
  - Значит я была права, когда решила не участвовать в гонке "восемьдесят", - констатировала с удовлетворением Ирина. - Я решила, что буду в следующем году поступать на "рабфак". На заводе обещают дать хорошую характеристику.
  Я знал о существовании в университете "рабфака"; так в просторечии по старинке называли доподготовительный нулевой курс. И прошлой осенью я даже поступал на него, и даже вроде бы поступил. Но после того, как я сдал экзамены, мне объяснили, что вышла ошибка, согласно закона о высшем образовании зачислить меня не могут, поскольку раньше, еще перед армией, я проучился два курса в техническом институте. Но об этой истории вспоминать не хотелось.
  - Да, правильно, год этот олимпийский, все лучшие заняты спортом и борются за медали, - кивнул я. - Одни такие вот как я, недотепы, по инерции вместо медали мечтают о дипломе.
  - Нет, ты тоже достоин награды, - посочувствовала мне Ирина. - За настойчивость и верность идеалу.
  - Спасибо, - хмыкнул я.
  Я взял бутылку и долил в фужеры. Опять с сожалением посмотрел на горку апельсинов в вазе. Не торопясь глоток за глотком мы пили вкусное вино. Теперь рассказывала Ирина. Начала свой рассказ она также, как и я, сдержанно, но понемногу вино начинало согревать. Вскоре мы заказали у "метра" еще одну бутылку и даже плитку шоколада. Когда закончилась история Ирины, уже и во второй бутылке жидкости оставалось чуть на донышке.
  У Ирины была типичная судьба "лимитчицы". В прошлом году она после экзаменов устроилась на обувной фабрике "Скороход". Вот скоро уже год, как она пять дней в неделю "исправно" вставляет стельки в ботинки и туфли фабрики "Скороход". В следующем году осенью будет поступать на "рабфак". На фабрике обещают дать положительную характеристику. Этой осенью характеристику дать не могут, говорят что еще не пригляделись к Ирине.
  - Я уже скоро год как дисциплинированная, старательная. И, вообще, я уже почти профессионально вставляю стельки: почти автоматически вставляю в правый ботинок правую стельку, а в левый ботинок - левую. И теперь очень редко ошибаюсь.
  Я опять хмыкнул:
  - Интересно?
  - Прямо жуть, - кивнула Ирина и показала на пустой бокал.
  Я прикинул еще раз сколько денег в моем бумажнике, и мы заказали еще бутылку.
  Неторопливо потягивая глоточками вино, на третьей бутылке мы начали пьянеть. И наши неустроенные судьбы перестали казаться нам серыми и монотонными. Мы стали все более различать что-то светлое, что уготовила нам судьба впереди в будущем. И появилось желание разглядеть.
  - Господи, - вздохнула Ирина. - До чего одиноки люди. Для каждого мир поделен на я и остальных.
  Я кивнул. И мы в знак согласия отпили еще из бокалов.
  - Ты не хотел бы остаться в Ленинграде, устроиться где-нибудь работать? Так легче будет поступить. Допустим электриком на нашу фабрику? Завтра я работаю во вторую смену, могу прийти с утра к тебе. Обсудим, потом сходим на фабрику. Или, если ты хочешь, я поговорю с Вадимом. На Валааме нужны были подсобные рабочие.
Нет, оставаться я не хотел. Я уже распрощался с Ленинградом, и начинать гонку за очередной химерой я не желал.
  Я покачал головой:
  - Нет, хотя теперь я и в чине ангельском, но, думаю что реставратор из меня никудышный. Пусть монастыри реставрируют те, которые способней. А ты приходи, это хорошая идея. Я буду рад.
  Поскольку Ирина, услышав о моем чине, удивилась и вопросительно посмотрела на меня, пришлось ей рассказать о встрече с нищим у моста.
  - И после этого мы с тобою встретились. Что бы это значило?
  - Знаешь, - вспомнила Ирина, - Вадим как-то говорил, что при постройке свай Дворцового моста применялся гранит с Валаама. Тебе это ни о чем не говорит?
  Я пожал плечами.
  Ирина подумала немного и принялась расшифровывать.
  - Ты двигался к стрелке Васильевского острова. Ты на перепутье. А я, - Ирина засмеялась, - твой маяк. Перед тобою несколько дорог. Возможно, только две. Выбирай...
  С выбором дороги, наверно, еще можно было повременить, а вот из кафе выбираться было в самый раз. Прежде я никогда не поверил бы, что с нескольких бутылок сухого вина на двоих можно так сильно опьянеть. Поэтому я поднял руку над столом и постучал пальцем по циферблату часов и повернулся в поисках официанта; оказалось "метр" стоял за моей спиной. Счет он вручил все-таки мне. После этого он мгновенно переместился на противоположную сторону стола к Ирине, которая достала из моей пачки сигарету и пыталась зажечь спичку. Ловким движением "метр" извлек из кармана зажигалку и узкий высокий язычок пламени выскочил из пухлого кулачка перед покачивающейся в губах Ирины сигаретой. Я стал доставать из кармана портмоне, а "метр" нахально вполоборота, опершись локтем на стол, уселся на стул рядом с Ириной. Я чуть не икнул от неожиданности и злости.
  - Сегодня скучный день выдался, - пожаловался официант Ирине. - Вам не кажется? Такое безлюдье бывает раз в году. Вам не повезло.
  Ирина глубоко затягивалась, пускала вверх струйку дыма и соображала; похоже и для нее поступок метра был неожиданен.
  - Кафе небольшое, но доходное, - ворковал подперев щеку "метр". - Приходите почаще. Обычно у нас много посетителей. И очень весело. Бывает даже очень шумно.
  Ирина бросила на меня быстрый взгляд и стала тщательно тушить в пепельнице сигарету.
  Я уже не в шутку обозлился и подтолкнул лежащие на столе денежные бумажки метру.
  - Держите ваши, сдачи не надо!
  Метр лениво обернулся и с нисхождением посмотрел на пододвинутые к нему деньги. Ловким движением коротеньких пухлых пальцев он подцепил их, со вздохом сожаления поднялся со стула и, не проронив более ни слова, неторопливо пошел в темный угол, где сидели мужчина и женщина. Зажигалка "метра" осталась лежать на нашем столике.
  Я встал из-за стола, подвинул стул, помогая Ирине выбраться, и... застыл от неожиданности. Прежде чем уйти Ирина взяла со стола зажигалку и преспокойно положила ее в карман своей юбки. После этого она посмотрела на меня и сказала:
  - Мы уходим. Вечер продолжается.
  Насчет продолжения вечера я не стал возражать. Мы направились к выходу. Уже в коридорчике перед выходом из кафе Ирина достала зажигалку и протянула ее мне:
  - Держи. У тебя в коробке заканчиваются спички.
  Чужое никогда не впрок. Но я подумал, вспомнил, что помимо всего прочего метр не отдал мне сдачу, и забрал у Ирины зажигалку.
Когда мы вышли из кафе, на улице было темно. Вокруг не было ни души. Было тихо, тепло. Вероятно был поздний вечер; впрочем, в Ленинграде в конце августа темнеет рано. Почему-то горело очень мало уличных фонарей, поэтому над входом особенно ярко светилась неоновая вывеска с названием кафе.
  - Уф, "вектор", проклятый, - сказала Ирина. - Скажи за кого это он меня принял?
  Я сделал вид, что думаю и запрокинул голову: в темном небе было полно звезд.
  - За звезду. Он посчитал, что ты вот такая, - я ткнул пальцев в небо, - яркая самая крупная звезда.
  - Тогда ладно, бить не будем, - подобрела Ирина; звезда, на которую я показывал, похоже ей понравилась. - Пошли, там остановка троллейбуса.
  Мы стали спускаться с лестницы. Заглядевшись на небо, Ирина шагнула мимо ступеньки, и я едва успел подхватить ее под локоть.
  - Головы не было у архитектора, который придумал эту лестницу, - ворчала Ирина, поправляя слетевший туфель. - Подняться по ней без проблем, но вот спуститься...
  Мы пошли к остановке троллейбуса. Тротуар качался и уплывал. Плыли в голове туманные клубами облака и нельзя было понять и различить: то ли пьяный угар, то ли запах женщины рядом кружили и выбивали землю из под моих ног; но, похоже, у Ирины под ногами земля кружилась с не меньшей скоростью. Она двумя руками держалась за мой локоть и прижималась щекой к плечу.
  Я повернулся к вывеске кафе и спросил:
  - Ирина, где мы находимся сейчас: "У причала", - предлог в слове я произнес с ударением и выдержал паузу, - или у причала?
  - У причала, - согласно кивнула головой Ирина, - здесь совсем недалеко гавань.
  И я подумал, что я действительно у причала. Я повернул Ирину к себе лицом и поцеловал ее. Весь вечер в кафе я только и думал об этом. Ирина замерла, подумала и сказала:
  - Я собираюсь к Вадиму на острова.
  На троллейбусной остановке стоял жестяный павильончик, возле него на столбе пульсирующе светила, словно стробоскоп, неисправная ртутная лампа уличного фонаря. Во время вспышек лампы было видно, что за павильончиком вдоль тротуара идет высокая кирпичная стена и в ней темнеют под массивными полукруглыми арками, как два пролома, ворота и калитка. Дверь калитки была заперта на замок, но одна из створок ворот была полуоткрыта и словно звала войти.
  Я подтолкнул Ирину и мы вошли. Что было за воротами не помню. Было очень темно. Возможно кроме ворот там ничего и не было.
  - Что ты задумал? - поинтересовалась Ирина.
  Я притянул ее за плечи к себе и поцеловал. На этот раз Ирина мне ответила и поцелуй получился долгим.
  - Тогда, в прошлом году, когда мы сидели на кровати и занимались английским языком, ты хотел меня? - спросила Ирина.
  - Додумай сама, - ответил я и моя рука скользнула вниз.
  - Только не здесь, - попросила Ирина. - Я утром приду к тебе.
  Как оказалось за воротами если и была пустота, то не абсолютная; крапива (и это я почувствовал своей рукой) росла в ней самая что ни наесть злющая. Тут я сообразил, что Ирина без чулок и в короткой юбке стоит посреди этой крапивы.
  - Согласен, - хрипло ответил я. - Но только ни на какую фабрику мы не пойдем. Все это лажа.
  - Ты не прав, но это мы завтра обсудим. Кажется нам пора на остановку.
  Действительно, издали был слышен шум приближающегося троллейбуса.
  Едва мы вышли из ворот, как к остановке подкатил наполненный электрическим светом троллейбус. В потемках плохо освещенной улицы он походил на нечто праздничное, и я мысленно успел сравнить его со свадебной каретой. Словно услышав и испугавшись моих мыслей о карете, Ирина заспешила; она подтолкнула меня к двери и, поскольку я мешкал, запрыгнула на ступеньку и торопливо за руку втащила меня внутрь стальной громадины на толстых резиновых колесах. В общем поспешные действия Ирины в тот момент походили больше на действия медсестры скорой помощи, но никак не невесты.
  Войдя в троллейбус я попытался вернуть инициативу. Думаю, что именно тогда я сделал главную ошибку в тот вечер. Салон троллейбуса был пуст, пассажиров не было, и я вообразил, что если сесть на сидение расположенное за кабиной водителя, то можно будет целоваться. Стекло за спиной водителя было залеплено плакатом со схемой метро, а через обзорное зеркало водителя это сидение не просматривалось. Но не тут то было!
  До поцелуев дело не дошло уже по одной той причине, что на следующей остановке в салон вошел пассажир. А после того, как троллейбус проследовал еще несколько остановок, в салоне стало вовсе многолюдно. Почти на всех сиденьях теперь кто-нибудь сидел. Пересаживаться было поздно. Поскольку все сидения, кроме того на котором сидели я и Ирина, были соориентированны по ходу троллейбуса, то мы оказались как на сцене, все прочие были зрителями. В окна, за которыми было темно, никому смотреть было не интересно. Наше положение усугубилось еще тем, что совсем некстати действие хмельного вина начало неожиданно быстро заканчиваться; причем на наших лицах все еще читалась мера нами выпитого, но голова уже работала так, что замечала - на нас смотрят, нас оценивают. Других пьяных, кроме нас, в троллейбусе не было. Можно понять, какое выражение было в глазах трезвых зрителей, вынужденных разглядывать нетрезвых "актеров".
  Похоже, Ирина и здесь была "звездой": большинство взглядов доставались ей. Старушка на первом сиденье сбоку так просто не сводила глаз с Ирины и все время нервно теребила худыми высохшими руками лежащую на коленях кошелку.
  Именно тогда, в троллейбусе, для нас отсчет времени нынешнего вечера поменял свое направление на противоположное. Как в море две парусные лодки, плывущие встречным курсом; время для них течет по разному, когда они движутся навстречу друг дружке и когда они, сравняв борта, уже обменялись приветствиями и затем расходятся в противоположных данных курсом направлениях.
  Ирина как-то странно (может быть задумчиво?) взглянула на меня и уткнулась, прячась от посторонних взглядов, в окно. И связь между нами прервалась. Вдобавок возникло ощущение, что меня будто бы застали врасплох и сижу я перед всеми голый...
  Мы ехали молча. Я то принимался раздраженно с вызовом сверлить глазами старушку с кошелкой, то опускал голову и тогда видел цветок, вышитый широкими стежками на кармане ирининой юбки. Он почему-то напоминал мне цветок из сказки Андерсона о Дюймовочке.
  Весь путь, пока мы ехали, я и Ирина играли немую сцену. С большущим облегчением я вскочил, когда Ирина наконец-то повернулась от окна и сказала:
  - Нам пора выходить.
  Мы сошли с троллейбуса в точке встречи (или на пересечении?) трех проспектов: Невского, Литейного, Владимирского. Молча зашагали к перекрестку.
  - Как в сказке, - чтобы не молчать, сказал я. - Место трех дорог. Дорога прямо, дорога влево, дорога вправо. Какую выбираем?
  Ирина улыбнулась.
  - Нам на Литейный.
  Людей на Литейном проспекте было мало. Проезжали мимо нас полупустые автобусы, изредка, таинственно бликуя стеклами и шурша шинами, проносились легковые автомобили. Звонки трамваев и стук их колес по рельсам далеко разносились по проспекту. Жизнь в городе до утра замирала, готовилась ко сну. В домах уютно светилось множество окон.
  Разрушенное в троллейбусе настроение этого вечера так и не склеилось обратно. Я пытался рассказывать что-то смешное, но получалось не очень. Ирина выглядела грустной и усталой, в основном молчала. Так шли мы минут десять, потом свернули под арку, похожую на низкий темный тоннель. Пройдя тоннелем сквозь толщу дома, мы оказались в небольшом зажатом стенами дворике, формой смахивавшим на колодец. Во дворе было пусто. Ни мусорных бачков, ни лавочек. Опять пустота. Воистину сегодня был вечер изучения пустотных форм.
  - Пришли, - сказала Ирина и, помолчав, добавила, - Вот здесь я живу. Отсюда каждый день я отправляюсь на работу. После работы захожу в магазин и возвращаюсь. Так каждый день кроме выходных. Представляешь?
  Я представлял. Прожив два месяца в основном один в комнате с голыми металлическими сетками кроватей, я даже очень хорошо это представлял.
  - А теперь пора. У меня хозяйка сердитая. Спать ложится рано и не любит, когда я поздно прихожу. Давай, я тебя поцелую.. И все, теперь отпускай меня.
  Я не мог ее отпустить.
  - Я приду. Утром приду, я завтра работаю во вторую смену, - обещала Ирина, а я не хотел ее отпускать. Мне казалось, что ее слова звучат не как утверждение, а как вопрос. - И готовься, мы все еще раз обсудим, примем решение и займемся твоей судьбой.
  Я покачал головой:
  - Приходи, я буду ждать, но на завод мы не поедем.
  Ирина сжала мне ладонь, словно приказывала замолчать.
  - Пора, а то нас скоро как котов начнут разливать водою.
  С трудом я разжал руки.
  - Пока, - Ирина еще раз быстро поцеловала меня в щеку, в последний раз на прощание пожала мне ладонь.
  Я смотрел вслед Ирине, на силуэт фигуры, который пересекал полутемный квадрат дворика, и снова думал, что ее вызывающе раскачивающаяся юбка даже в темноте напоминает знамя наголову разбитого, но никогда не сдающегося полка.
  Ирина открыла дверь подъезда, повернулась, взмахнула рукой и исчезла в темном проеме двери.
  Я еще несколько минут постоял, словно чего-то ожидая, затем достал из кармана зажигалку, повертел ее, сжал в кулаке, повернулся и вошел под арку. Все тем же туннелем я вернулся на Литейный проспект, остановился, соображая в какую сторону мне идти, и, соориентировавшись, двинулся по направлению к месту встречи трех проспектов.
  Иногда линия Литейного проспекта перечеркивалась другими маленькими линиями - улицами. Проспект напоминал линейку с нанесенными масштабными делениями. Я шел неторопливо по проспекту, отмеривая ногами расстояния неведомых масштабов. Впрочем, обыч-но измеряют не линейку, а линейкой. Кто есть кто, и что есть что? Модель никогда не отразит всех реалий. Она есть только описание закона возникновения явления.
  Но, да простят мне, такой бред в голове был, конечно же, не от ума, а от вина, в излишке выпитом в тот вечер, и от того, что руки еще помнили прикосновение к женщине. Похоже именно руки, полные ощущения, как завтра рано утром они будут обнимать женщину, руководили тогда мной. Глаза увидели уличную палатку, из которой запоздалые торговцы переносили в грузовой автомобиль ящики с апельсинами; руки достали из кармана деньги; и вот я уже вышагиваю с большой коробкой апельсинов в руках.
  Я дошел до места, где то ли встречались, то ли расходились три проспекта, три дороги, и только теперь сообразил, что на самом деле это было место не трех, а четырех дорог. Четвертой была та, что вела обратно от перекрестка по Невскому проспекту к Васильевскому острову.
  Пока автобус вез меня до общежития, я разглядывал на коробке этикетку, где был нарисован апельсин, и предавался размышлениям, что апельсины похожи на пушечные ядра. Я хотел, чтобы скорее прошла ночь и наступило утро. Прийдет Ирина. Мы будем снова пить вино и при этом закусывать апельсинами. Все повторится, будет как сегодня, но только будет утро, а не вечер.
 С таким настроением, с такими мыслями я вернулся в общежитие. Бухнул на стол коробку, открыл окно. Окно моей комнаты выходило на улицу Детскую. Часы показывали время - полночь. Вдруг на улице где-то рядом заверещала девчонка:
  - Ты же меня упадешь! У меня даже позвоночник болит.
  Я на какое-то время замер посреди комнаты, пытаясь понять услышанное. Но мне нельзя отвлекаться! У меня была цель. Я должен выспаться, чтобы утром быть в отличной форме.
Я сбросил с себя одежду, лег в кровать и почти сразу уснул.
  Утром я проснулся рано: кто-то в коридоре, в шестом часу - ни свет, ни заря, с жутким грохотом уронил кастрюлю. Я выбрался из постели, сходил в умывальную комнату; побрился, умылся. Когда часы показали восемь, я ненадолго отлучился в ближайший гастроном, где выпросил несколько бутылок вина (спиртным в магазинах начинали торговать после десяти утра).
  Я ждал до обеда, но никто не пришел; вероятно в лучах солнечного света все выглядит иначе.
  Я вывалил из коробки на стол апельсины и выставил на него бутылки вина. Бутылки были похожи на заводские трубы. Бутылок было много, но все-таки, после подсчета, оказалось, что на стакан вина приходится по два с половиной апельсина.
  На полу возле кровати лежала зажигалка метра, я поднял ее и попытался прикурить. Но пламя, как ни старался я, так и не появилось. Когда я посмотрел на свет, то оказалось, что газа в зажигалке нет; ее прозрачный баллончик - резервуар был пуст. Плохой клапан? Или хитрец-метр и оставил зажигалку на нашем столе только потому, что в ней заканчивался газ? На зажигалку была нанесена олимпийская символика: с одной стороны на корпусе была выгравирована башня со звездой, с другой пять сцепленных колец. Зажигалка походила на погасший олимпийский факел. Как насмешка, она напоминала, что мои личные "олимпийские игры" тоже завершились. Я чувствовал себя ветераном, пора было думать об уходе из "спорта". Мой вид спорта - вечный абитуриент.
  Я сел за стол. Налил первый до краев стакан вина и стал очищать корку с первого апельсина.
  Где тот тайный смысл, который держала в уме судьба, когда знакомила меня и Ирину в 79 году? Зачем привела нас на Дворцовый мост теперь в 80 году? Что замысливала она, когда сводила нас? Загадка... Где ключ к ее разгадке? Суждено ли нам когда либо встретиться еще? Вряд - ли...
  "- Дай бог тебе хорошего любовника", - вспомнил я, как несколько дней назад у входа в общежитие благодарила цыганка молодую девчонку, выпросив у нее двадцать копеек.
Какая карусель!




Эссе
                Восточный факультет

                Восток крутил железный шар...



  Бросить якорь в тихой гавани мечтают все корабли, много дней прорезающие зыбь океана. Но даже дивные лагуны в конце - концов надоедают. И снова хочется в море, под свирепые удары волн, расшатывающие самые стальные переборки, разбивающие в конце - концов самые твердые корпуса. Ибо, предназначение кораблей - плавать, а женщин ждать, бессчетно изменяя между встречами. Таков порядок. Такова морская жизнь.
  Катя Белова - дредноут. Это одно слово описывает и определяет ее. Есть шустрые миноносцы, есть крепкие изящные крейсера, но цвет, краса и гордость любой эскадры, а в особенности ее сила - это линейные корабли (ныне это, наверное, авианосцы). Громадные, с перекаченными мускулами они олицетворяют мощь и независимость, победу и, наконец, реальность осуществления любой мечты. Такова Катя Белова.

  В шесть вечера я сидел на кровати, придвинутой к столу, стоящему по центру моей комнаты в общежитии. И еще держал в руке стакан, из которого только что залпом выпил кислого, до судороги в челюстях, молдавского вина - "Каберне". Вот в этот момент незапертая дверь в комнату открылась и вошла Катя Белова. Ее прихода я ждал меньше всего.
  - Привет, - сказала Белова. - Я думала, ты уехал не попрощавшись.
  Я промолчал. Виделись мы в последний раз почти месяц назад. Я думал - она уже и забыла обо мне.
  Катя прошла к окну и прислонилась к подоконнику.
  - Ты пьяный?
  - Нет, Катя, я в тоске...
  Я поставил, наконец-то, пустой стакан на стол, на котором высились стволы пустых бутылок, и который весь завален апельсиновыми корками.
  - Что ж, понимаю. Не поступил... Я ненадолго, мне скоро на работу. Сегодня в ночь дежурю по редакции. Когда ты уезжаешь?
  - Завтра. Утром.
  - Ты, что корки апельсинов собираешь?
  - Нет, я весь день с утра ел апельсины.
  - Один? Так много?!
  - Моя любимая еда.
  - Шикарно живешь. Присесть можно?
  - Да, прости. Сядь на кровать, я только приберу малость.
  На единственном в моей комнате стуле на газете тоже горка оранжевых корок.

  Познакомилась она со мной сама. Постучала в дверь моей комнаты и вошла. Вместе с ней была Лена Апраксина - ее сокурсница. У Лены, как вскоре выяснилось, была проблема - она решила, что в этом году должна обязательно выйти замуж; кандидата пока не было...
  По ряду обстоятельств этот год был для меня или-или. Или я поступаю в ЛГУ, или "берусь за ум". Так обещал я своей матери. Поэтому, для достижения цели - поступить, я придумал приехать в Ленинград на месяц раньше. Вступительные экзамены Восточный факультет университета проводил с пятого июля, а Философский на месяц позже, в августе. Способностей к языкам, тем более восточным, у меня не было, однако я подал документы на отделение "Афганский язык"; с одной лишь только целью - потренироваться. Провести, так сказать, генеральную репетицию перед экзаменами в августе. Предметы, по которым проводились вступительные экзамены, на обоих факультетах совпадали; за исключением истории, вместо которой на Восточном факультете сдавали русский язык устно.
  Общежитие Восточного факультета, в котором я по приезду на экзамены поселился, располагалось на западной окраине Васильевского острова недалеко от Смоленского кладбища. Район по прошлому году мне знакомый; только тогда я жил в расположенном поблизости общежитии Философского факультета. Построенные, похоже, в один год еще в сталинские времена общежития были как близнецы братья. Так что комната, в которую я вселился, в точности напоминала ту, в которой я жил в прошлом августе, когда впервые пробовал поступать в ЛГУ. На какой-то миг даже показалось, будто я не уезжал. Четыре голые сетки металлических кроватей, облезлый стол, да шкаф, встроенный в стену, - вот все убранство. Как и раньше в патроне под потолком не было электрической лампочки.
  Не успел я еще распаковаться и застелить постель, как в дверь комнаты постучали. Пришли знакомиться Белова и Апраксина.
  У меня осталось впечатление, что студенты, жившие в то лето в общежитии, будто бы выполняли летнее задание по практике общения. Впрочем, я могу и ошибаться. Восточный факультет все таки. Восток дело тонкое...


                (ВСТАВКА - ПРОДОЛЖЕНИЕ)




«Царевна-Лебедь» — картина Михаила Врубеля, посвящённая персонажу оперы Николая Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» (по одноимённой сказке Пушкина).


Михаил Лермонтов "Княгиня Лиговская"? Квартира № 49… Или картинка с экрана телевизора фирмы LG?