Подборка в журнале Топос. 30 октября 2023

Слова мои, будьте как дома...

***

Слова мои, будьте как дома,
садитесь в любые места.
Пусть сбавится речь на пол-тона
и будет легка и проста.

Приму по-домашнему я вас,
в одной из уютных пижам.
Отбросим пижонство и пафос
и будем болтать по душам.

Забудьте про лоск и условность,
забудьте о том, что слова,
а будьте естественны, словно
вы воздух, земля и листва.

Кто выдумал эти границы
меж вами и между людьми?
Я с вами хочу породниться.
Хочу объясниться в любви.

***

Как смешны теперь кажутся детские беды:
вспоминаю, как я, протестуя подчас,
ненавидела в садике после обеда
обязательный тихий объявленный час.

Спали дети и видели сны игровые,
ну а я, как всегда, от закона в бегах,
всё глазела вокруг, словно видя впервые,
и рифмуя, что вижу, в корявых стихах.

А потом, когда час пробегал незаметно,
и ко всем возвращались и зренье, и слух,
я вставала на стульчике в позе победной
я читала своим односадникам вслух.

Это было такое смешное начало
рокового всесильного слова в судьбе,
когда билось, стучалось во мне и кричало
то, что больше уже не вмещалось в себе...

Я потом поняла в бытовой мельтешизне,
выверяя с неглавным и главным весы:
величайшие наши события в жизни –
это самые тихие наши часы.

***

Хоть не бывала я бывалой,               
но в пионерских лагерях
была я вечно запевалой,
ту блажь в себе не растеряв.

В хорошем смысле пионером
была, когда уже мадам,
влюблённая всегда не в меру,
не по уму, не по годам.

Мой ангел был плохой хранитель
и не вторгался в песнь мою,
предоставляя мне обитель
у самой бездны на краю.

Он верно был интеллигентом,
тактично в жизнь мою не лез,
что я сплетала как легенду
из нитей, что попутал бес.

Осенний локон станет зимним
и все мы сгинем, но сейчас
так хочется бежать под ливнем,
чему-то вечному учась.

Среди оглохших и незрячих
быть той, что всё не умерла,
и горн держать у губ горячих,
как будто пью я из горла.

***

Говорили мне когда-то:
«Не туда идёшь.
Чёрте с кем запанибрата.
Сгинешь, пропадёшь».

Я жила, стихи кропала.
Столько лет прошло.
Я уже давно пропала.
Мне там хорошо.

Лоскутки судьбы сшивая,
радуюсь лучу.
Спросишь, как ещё жива я?
Лучше промолчу.

Те, кому была я рада,
в перечне утрат.
С адом я запанибрата.
Мне сам чёрт не брат.

Но покуда солнце светит,
каждый миг ловлю,
потому что есть на свете
те, кого люблю.

***

Ничего у меня не выгорит,               
хоть одних мы с тобой кровей.
Лишь на солнце волосы выгорят,
сердце выцветет в суховей.

Мир поблёкнет и затуманится,
губы высохнут и слова.
Только голос и взгляд твой манит всё,
будто я ещё не мертва.

Что не выгорит – просто выболит,
приучая к приставке «без»...
Только месяц на небе выколет
букву «С».

***

Тоска прирученного Лиса
по принцу, что на ласку скуп,
и глаз обманчивая близость,
и безответность тёплых губ,

и слова непроизнесённость,
и несоединённость рук…
Но, может быть, твой друг лисёнок
тебе понадобится вдруг.

Прекрасна пахнущая роза,
барашек облака над ней.
Пусть не коснутся их морозы
и вереницы серых дней.

Но там, за жизненной кулисой,
взамен запретного плода,
тепло бесхитростного лиса
тебя согреет в холода.

Прости за это помраченье,
но Лисы, что ни говори,
обречены на прирученье
как на свеченье изнутри.

О это счастье ожиданья,
что не убить и не избыть –
неслов, неласки, несвиданья,
всего, чего не может быть!

***

Луну своя ночная дума гложет,
сгибает тело спелое в дугу.
Цветок цветёт. Иначе он не может.
А я люблю. Иначе не могу.

Ещё денёк был незаметно прожит,
сварился тихо в собственном соку.
Поёт скворец. Иначе он не может.
А я пишу. Иначе не могу.

Сияет небо без конца и края,
и кто-то ждёт на дальнем берегу…
Уходит всё, сгорая, умирая…
А я живу. Иначе не могу.

***

Неразделённую любовь делить не собираюсь.
Встречать привычно мне одной горючую зарю.               
Я не взываю, не прошу, не жду, не побираюсь,
а щедро с барского плеча тебе её дарю.

Не церемонься и бери, мне можно без отдачи.
Её так много у меня, что хватит на двоих.
И до своей мечты дойти дай бог тебе удачи,
пусть не на крыльях в облаках, а на своих двоих.

Пусть на пути твоём всегда мой огонёчек светит,
пусть будет модным, что надеть, и вкусным, что поесть.
А мне дороже только то, что не сбылось на свете,
то, чего не было и нет, но лишь оно и есть.

***

Вот только что… но вот простыл и след.
Бессилье Парк...
Сойти с ума на остановке лет,
вернуться в парк.

Господень путь  – он неисповедим –
то круть, то верть.
Конечная. Мы дальше не летим.
Ведь дальше смерть.

Но не удержит крепкая ладонь,
тесна мне клеть.
Я бабочка. Мне нужен лишь огонь,
куда лететь.

***

У моей любви учащённый пульс,
запыхавшиеся слова.
Как бы ни был мир обездушен, пуст,
она в мухе найдёт слона.

Будет Моськой бежать за слоном тем вслед,
хрипло лая слова любви.
И не важно, сколько им было лет,
даже были ль они людьми.

Я любви шаман, трубадур, фанат,
это всё не постичь уму,
потому что любовь – это то, что над,
то что сверх, вопреки всему.

***

На брошку в крапинку похожа               
– не бабочка, не саранча –
коровка, – и не чья-то – божья,
а я? А я – незнамо чья.

Коровушка раскрыла плащик –
и полетела к Богу в рай.
О прилетай ко мне почаще,
а то опять в душе раздрай.

Как мошка бьюсь в глухую стену –
и всюду будто западня.
Я блузку в крапинку надену,
чтоб Бог заметил и меня.

И в жизни грустной и короткой
согласна буду стать иной.
Согласна даже стать коровкой,
но только Божьей, не земной. 

***

Смотрю с утра в унылое окно.
Наверно, восемь.
А там идёт какое-то кино
про эту осень.

Мелькают кадры: дерево каштан,
большие лужи,
и длинный дождь, непрошен и неждан,
стучится в души.

А на балконе птица воробей
клюёт крупицы.
И смотрит смерть, нельзя ли тут и ей
чем поживиться.

Но нет, но нет, пока ещё сентябрь
и только осень,
ещё тела и души не летят
с балкона оземь.

Пока ещё не так оно сильно –
то притяженье.
Пока ещё у этого кино
есть продолженье.

Про зиму и, быть может, про весну,
луч в небосводе…
И, может быть, я тоже там блесну,
хоть в эпизоде.

***

У жизни новая глава.
Простим погрешности.
Ко мне слетаются слова
на крошки нежности.

А я с ладони их кормлю –
пусть не печалятся,
учу их говорить «люблю» –
и получается.

Они просты и озорны,
как те воробушки,
вам все их пёрышки видны
и даже рёбрышки.

Мои словечки для того,
кто ими лечится,
для человечка одного,
для человечества.

***

Легче живётся романтикам               
в коконе света и сна...
Жизнь не повязана бантиком,
хоть и подарок она.

Небо укроет участливо,
снегом слетают слова...
Как я мучительно счастлива
видеть, что всё же жива

песня, покуда не смолкшая,
и проступает любовь
как сквозь повязку намокшую
алая свежая кровь.

Жизнь не повязана бантиком.
Серый крест-накрест шпагат
рву и смотрю, что под фантиком,
что-то тяну наугад.

Пусть там взрывчатка хоть с порохом –
благодарю, что дала
всё, что мне было так дорого,
благодарю, что была.

***

Бабочка превратится в бабу, а после в бабушку,
а после снова в гусеницу, ползущую к камушку,
которой только вспоминать теперь и останется
свои крылышки и порхающий танец свой. 

А в душе она будет всё тою же прежней бабочкой,
обнимающейся с цветком и с горящей лампочкой,
но, как Бродский, уже не выйдет она из комнаты
и не спросит, придя в пустоту: «Мой любимый, дома ты?»

Эта бывшая девочка, бабочка снова свернётся в коконе,
вспоминая о прежнем своём золотистом локоне,
как была кому-то единственной, сказкой, лапочкой,
как пленялась таинственной и обжигалась лампочкой.

А потом её кокон слетит как бесцветная тряпочка
и оттуда снова выпорхнет юная бабочка.
Посмотри, как летит, как опять с небесами встречается…
Потому что жизнь никогда-никогда не кончается.

***               

Готовит осень к холодам,               
чтоб медленно сникать,
чтоб незаметно после льдам
нам в души проникать.

Чтобы не сразу на мороз,
на холод, на распад –
сначала увяданье роз,
летящий листопад.

Так буду исподволь и я
улыбкой сквозь печаль
в другие уходить края
по капле, невзначай.

Чтобы не сразу — одинок,
а лишь едва-едва,
пореже на один звонок,
посдержанней слова.

И это будет как закал
дыханием зимы,
чтоб постепенно привыкал,
как «ты» уйдёт из «мы».

***

Я это поняла сегодня –               
не страшно, если Бог не спас.
Он и в аду, и в преисподней,
и руку держит в смертный час.

И нам не разорвать слиянья.
Мы не одни, когда одни.
Вселенной тихое сиянье
затмит аидовы огни.

И даже если нету Бога –
он в слове и в дыханье роз,
он в нас как тайная подмога,
он в каждой клеточке пророс.

***

Город закоулков, подворотен,               
смутного предчувствия беды...
Был он весь когда-то мною пройден
и хранит ещё мои следы.

В памяти его пылится карта –
наши несвиданья у моста,
ночи без рассвета, дни без завтра,
рвы, провалы, гиблые места,

затемненья, капища, изломы,
как с холстов сошедшие Дали…
Из него я вышла как из комы,
мы туда вернуться не смогли.

Прошлое, что муторно и зыбко,
может быть, забвеньем одарит,
и вселенной чёрная улыбка
напоследок  небо озарит.

***

Никогда не забыть того места,
где зарыт был кусочек души.
Что б потом ни дано было вместо –
ты вернёшься однажды в тиши,

ты вернёшься туда тихой сапой,
чтобы вспомнить былую тоску,
и как зверь будешь пробовать лапой,
и когтями скрести по песку.

И глядеться в себя как в колодец,
одержимая мыслью одной:
вдруг он выглянет — прежний уродец,
незабвенный, болезный, родной.

***

Вид спорта: бежать от себя,
бежать без оглядки,
играя с тобою, судьба,
то в жмурки, то в прятки.

Вид спорта – купанье в аду,
до крови раздевшись,
нырнув в полынью – в глубину
свою заглядевшись.

Вид спорта – носить Ничего
как гири в квартире,
и то, что дороже всего –
расстреливать в тире.

***

Искать тебя не знаю где ж ещё?
Где ты, нечаянная радость?
Любовь — последнее прибежище.
Она одна у нас осталась.

Мои стихи – как эпитафии,
они уже не громче писка.
И выцветают фотографии,
бледнеют буквы на записках.

Но это только лишь формальности,
поскольку – верьте иль не верьте –
мечта реальнее реальности,
любовь могущественней смерти.

Все мы друг другу кем-то розданы
и выживаем чем-то детским
в преступном мире, словно созданном
каким-то новым Достоевским.

***

Наводнение подступает, и сомкнётся вода вот-вот.
Одиночество обступает, словно водит вкруг хоровод.
Ничего, я умею плавать, в пасть стихии голову класть.
Ничего, я умею плакать. Свою жизнь я выплачу всласть.

А любовь запустила когти и вытаскивает меня.
Глубоко запустила корни, снова всходят там зеленя.
Пусть накроет слепой волною – я приму с ней неравный бой.
Ты со мною, скажи, со мною? Я с тобою, само собой.

***

Ну куда мне одной эту длинную жизнь?
Я запуталась в ней как в подоле.
По-другому бы как-нибудь, что ли, сложись,
разделись на две равные доли.

Мне ни завтрак одной, ни обед не доесть,
фильм не фильм, если смотрим не вместе.
Мне и книгу одной не под силу прочесть,
всё на том же мусолится месте.

Путь так долог, когда его не с кем делить,
и большою вдруг комната стала.
Как нелепо, что некому рюмку налить
и пожаловаться, что устала.

Жизнь когда-то мне жала в плечах и в груди,
мне в ней коротко было и тесно.
А теперь, когда нет ничего впереди,
разрослась под ногами как бездна…

***

Не направо, не налево и не прямо –               
мне отныне  некуда идти.
Предо мной окно с открытой рамой.
Там идут, с кем мне не по пути.

Дождик с неба – как вода из крана,
месяц ищет, как кого пырнуть.
А внутри душа с открытой раной –
в ней все те, кого уж не вернуть.

Всё, что жглось, дурманило и пело,
улыбалось, плакало о ком –
запеклось или окоченело,
в горле встало, словно лунный ком.

Перестали узнавать витрины,
лица молодые, зеркала.
Смерть зато устроила смотрины:
как душа? Ещё не умерла?

Нет, жива, как колыбель над бездной,
навевает ласковые сны...
Смерть, тебе не буду я полезной.
Сорвалась я вновь  с твоей блесны.

Пусть уже не прежняя, другая,
но всё не подстреленная влёт.
Бьётся сердце, клетку раздвигая.
Бьётся слово рыбою об лёд.

***

Над землёй нависающий лунный крюк –
не его ли искала Марина,
что хранима была поцелуями вьюг,
нелюбовью смертельно ранима.

Ах, как нота чиста и как голос высок,
только ей это не пригодится.
Стала рыбой, что выброшена на песок,
а ведь жизнь начинала как птица.

Как хотела она умереть на заре –
и на утренней, и на вечерней…
Только жизнь прозаичней, чем строчек амбре,
ядовитей, зловонней, пещерней.

Рыба жарила рыбу – полакомься, сын,
пока годы не съели лихие,
а душа, словно птица, рванувшая в синь,
оказалась в родимой стихии.

***

Как на ладони небо лежит.
Мир одиночкам принадлежит,
ими лишь сбережённый.
В каждом что-то должно гореть,
чтобы тот отблеск мерцал и впредь,
в новых сердцах зажжённый.

Всё, чему я была близка,
речи речки, ласке леска,
всё занесу в блокнотик.
Жизни как птице скажу: лети!
Если нам суждено уйти –
то на высокой ноте.

Облака обнимает река,
как мои плечи твоя рука,
хочется, чтобы вечно.
Но за порогом уже такси…
О, одиночества нота си,
прозвучи безупречно.

***

Ты там, по ту сторону неба,
и смотришь сквозь дырочки звёзд.
И светит сквозь нежить и небыль
любовь через тысячи вёрст.

На мне как загар этот отсвет,
как солнечный зайчик в душе.
Где этот, реальный, где тот свет,
я не различаю уже.

Слетает земная короста,
под нею – сияние дней.
Я мою окошко не просто,
а чтоб тебе было видней.

Когда поутру или ночью
заглянешь, пока ещё сплю,
и через тоску одиночью
проклюнется снова: «люблю».

***

Ты снился мне, любовь моя,
и таял как в дыму.
Ты знал, чтоб где б ты ни был, я
без слов тебя пойму.

Мне снова снится этот сон,
что ты звонишь мне в дверь.
И столько раз мне снится он,
что всё кричит: «Поверь!»

Какое счастье – обнимать,
ну вот же — наконец!
Но как он может отнимать
потом тебя, подлец!

О как болит тот сон внутри,
не важно, что не нов –
с того же места повтори,
мой оператор снов!

И засыпаю вновь и вновь
в той самой позе я,
приснись ещё, моя любовь,
вернись, любовь моя!

***

Я придумала свежую рифму: «дождик – Додик».
Ты оценил бы и посмеялся со мной.
Вот и ещё один без тебя пережился годик...
Как тебе там, в обители неземной?

Вот почему я дождик люблю, оказывается, –
потому что с именем рифмуется он твоим.
Слово к слову, человек к человеку привязывается,
но этот процесс, к сожаленью, неостановим.

Дерево тянет ко мне продрогшие веточки.
Хочется их укутать, как плечики, в плащ...
Дождик идёт настолько по-человечески,
что я ему даже сказала: «Не надо, не плачь».

***

Хотя бы в день рожденья,
в неведомом краю,
слепое провиденье,
нащупай жизнь мою.

В преддверии агоний
погладь по волосам,
согрей мои ладони,
поверь моим слезам.

Верни хоть тень былого,
где мир мне не был пуст,
и подари три слова
из неизвестных уст.