Настена. роман. глава 2

2

Деревня та звалась Суходол.

В западной части ее с самого рождения величественно проплывала река Тобол, на востоке – стояло озерцо. Изб в ней насчитывалось не много и не мало, но ровным счетом двадцать пять, и сказать, чтобы они были высокие и стройные, - тоже нельзя, однако (и верно было это(!)), каждая избушка имела собственную историю и тайну. А в жизни главное - это тайна!

Отсюда деревня носила в себе шлейф некоей таинственности и загадочности.

Когда-то здесь был даже собственный сельсовет, клуб для развлечений, где собиралась местная молодежь, но советская жизнь закончилась, и вместе с ней ушли традиции, привычки и устои времени. Теперь – не осталось практически ничего, только двадцать пять домов, озерцо и река.

Однако, нужно сказать, что с приходом нового времени,  так называемого,  «постперестроечного», а теперь уже и рыночного, в деревне многое изменилось.

Новая жизнь внесла свою лепту, иную. Она ворвалась бурной рекой в большие города – мегаполисы, города поменьше и помельче, поселки городского типа, села, утрачивая силу свою по мере незначительности населенного пункта, - и таким образом докатилась, добежала она, новая жизнь, до Суходола, и, видимо, тут и закончилась, разбившись об его крайнюю избу.
Все раскатилось по-своему, житейски. Появился свой фермер. В деревне.

В 1991-м, когда даже тут узнали, что окончательно рухнул очередной политический строй в нашей стране, и когда развалился последний совхоз, обыкновенный крестьянин по имени Юрий Лямзин (деревенские звали его «Слямзин») просто-напросто собрал всех мужиков, живущих в Суходоле, пьяниц, естественно, закодировал от пустого алкогольного занятия, и организовал собственное хозяйство.

Так, помаленьку, дельце пошло. Фермер выращивал и продавал пшеницу, наращивал площади посевных полей, на вырученные деньги закупал новую технику, трактора, веялки, сеялки, сушильные приспособления - для пшеницы.

Развернулось хозяйство Лямзина за пятнадцать лет, расцвело, как куст роз. Стало крепким, большим, известным, из соседних сел и деревень нет-нет - да наведывались к нему – за советом, или по-иному поводу.

Вся деревня на него работала: мужики и бабы. Основное слово стало за ним.
Так случилось, что Лямзин жил один и был закоренелым вдовцом. Жена его, Лямзина Прасковья Ивановна, а в девичестве, Адамсонова, умерла восемь лет тому назад, отчего случилось оное – толком никто ничего не знал. Конечно, болтали разное: мол, сердце было у нее не вполне здоровое, жаловалась она на него частенько… Кто-то говорил (а, может, и брехал) , что "сам" ее изводил до трясучки, до поднятия давления, мол, вот изводил, изводил, и извел насовсем...

Потом, в один из осенних дождливых дней, собравшись спозаранку, муж увез ее в райцентр, в больницу, где она и померла. Похоронили ее на деревенском кладбище. Лишними расспросами никто не занимался, потому как, ясное дело, пустое это. Так и продолжилась жизнь, только без рабы Божьей, Прасковьи Лямзиной.

А в августе прошлого года затрезвонили, распустили слухи деревенские бабы о том, что якобы Лямзин с интересом глядит на Настену.

- Влюбился! – так и говорили.

Когда Настена узнала об этом от Агафьи, то, как и по обыкновенности в таких случаях происходит, стала отбрехивать от ее молвы, - что быть такого никак не может, чтобы мужчина в летах, который, можно сказать, сродни в отцы ей, влюбился в молодую девчушку. 

- Может - аль не может, - отвечала Агафья, - только всякое случается в жизни. А уж в этом случае нет ничего удивительного! Говорят же люди умные, знающие, что, чем ближе мужик к смерти, тем больше он тянется к молодухе.

- Зачем? - обреченно спрашивала Настена.

- ... чтобы инэргию из нее выкачать. Понимаешь?.. Пожить подольше. Ну, и удовольствие свое получить... А кто не без греха...

Как бы Настена ни доказывала обратное, как бы она ни билась в истерике, а слова Агафьи тронули ее маленькое сердечко, разбередили ей душу, и чем больше она понимала и принимала это обстоятельство, тем больше ей становилось неловко и даже не по себе.

Она искренне и по-настоящему верила в чистую любовь между мужчиной и женщиной, но вера ее в любовь и представления ее о любви были самыми обыкновенными, классическими, где он и она – сравнительно одного возраста, в первую очередь, как будто бы по-другому быть и не может.
Слова же Агафьи нарушили ее веру, вторглись, не спросив позволения, в нее.

Иногда Настена, лежа в своей кровати с затемнением дня и тупо глядя на настенные часы, злилась на себя, осознавая, что настоящая жизнь и правила ее гораздо больше и шире, чем ее маленькая вера, выдуманная ей же. Что права Агафья. Потому что есть на земле правда, которую ничем не переехать и не поправить, а можно только лишь подчиниться ей.
С этого момента Настена начала украдкой оглядываться в сторону Юрия Лямзина, с простым девическим интересом.

Для чего она это делала? – на этот вопрос у нее не было точного ответа. Может, из самолюбия?.. Может, другое…

«Просто так», - твердила про себя.
 
Слова Агафьи подтвердились.
Отрицай – не отрицай, только, правда – что топор, раскалывающий полено, тюкнул раз! – и нет его. Осталась лишь чурка, годная для сожжения в печи.
То же самое и здесь.

Настена явственно поняла, что не простым прохожим взглядом смотрит на нее Лямзин, и не смотрит, а истово сверлит своими черными глазами. Чувствовала она, как может чувствовать только женщина, когда она ловила на себе его тяжелый взгляд,- какой пожар разгорелся в его груди, и что пожар этот возможно потушить лишь водой ответной любви. В противном случае – крах! Всему - крах!

Обратное говорить уже было бессмысленно и бесполезно, правда стала на свое место.
Как-то вечером Настена возвращалась с работы одна. Без Агафьи.

Деревня была безлюдной, пустой.
До дома ее оставалось шагов сорок. Подходя к нему, думала она об еще одном практически прожитом дне, философствовала складно, логично, будто бы жизнь есть кирпичная стена, а дни в ней – кирпичи, которые аккуратно или не очень выкладывает каменщик, тот самый человек, проживающий собственную жизнь.

Она представляла себя каменщиком.
Да, вот именно сегодня она вложила в стену собственной жизни еще один красно - бурый кирпич (именно красно-бурой она представляла себе эту самую стену, со швами - прожилинами), вложила - и хорошо! Даже замечательно!

Настена не боялась смерти, разумом своим скользя по мысли о том, что ,дескать , если прошел (завершился) еще один день, то человек становится к собственной смерти ближе на один день... Ближе и ближе, значит, так нужно Всевышнему. Так рассуждала Настена.

Еще ее данная мысль никоим образом не печалила, потому как, она так искренне считала, что что бы ни происходило на нашей греховной земле, что бы ни начиналось и что бы ни завершалось, - все это и другое во благо!

...Вдруг со спины послышался рев приближающегося мотора, машина догнала ее и резко остановилась рядом, преграждая собой Настенин путь. Она взвизгнула то ли от страха, то ли просто от неожиданности, но взгляд ее резко помрачнел, когда она увидела, что за рулем машины сидел Лямзин
.
- Садись! Прокачу! – слова его звучали развязно  через открытое стекло автомобиля.

Настена поняла, что водитель был изрядно пьян.