Где-то там, за гранью леса. Сказка

Сумерки опустились на лес задолго до заката. Высокие, разросшиеся хвойные деревья поймали и спрятали от детей последние  сероватые лучи солнца. Вместе с темнотой пришла тишина, изредка нарушаемая гулким и раскатистым криком какой-то, наверняка очень большой и страшной, птицы. Девочки нерешительно остановились, не зная, устраиваться на ночлег прямо здесь, под ветками старой ели, почти чёрной в наступившей темноте, или продолжать путь – наверное, уже на ощупь. Младшая, утомлённая дорогой сильнее всего, опустилась на землю, покрытую хвоей, и, не отпуская руки сестры, и тихо заплакала. Старшая поняла, что девочка плачет, по тому, как задрожала и какой влажной и холодной внезапно стала маленькая ладошка в её, немногим больше, руке. Девочка хотела успокоить, ободрить сестрёнку, но слова поддержки не шли на язык.

Покинув дом, в котором уже окончательно обосновались чужие, больше суток назад, они шли, лишь изредка останавливаясь, всю ночь, всё утро, день и вечер. Пока дорога вела их через поля и луга своей, а затем и соседней деревни, идти было даже весело и совсем не страшно. Они прятались от людей в высокой траве, ели терпкие, кисловатые ягоды спеющей ежевики, и поддерживали друг друга сказками и историями, которые когда-то рассказывала им мама. Но знакомые места были давно позади, а лес, через который им предстояло пройти, сомкнулся за их спинами, словно плотное, пропахшее пылью и хвоей, покрывало. Знакомые звуки исчезли, и детские голоса звучали одиноко и потерянно среди новых, непривычных и жутковатых звуков Леса-на-другой-стороне. Ягод больше не было, не было и грибов, и знакомых растений, корешками которых они могли бы подкрепиться. Прошлогодние шишки щедро усеивали землю, но все они были пустыми, выеденными до остова белками, мышами и птицами, а семена в свежих, зелёных шишках ещё не созрели. Но голод был не так страшен, как жажда. Пить хотелось всё больше, а говорить – всё меньше, и они пробирались вперёд уже в полном молчании, только и надеясь выбраться из леса до наступления темноты. Где-то там, за неровной, иссиня-зелёной границей высоких, старых деревьев, их ждала причудливая скала в виде петушиной головы, поляны, покрытые нежной травой и кустиками земляники, и маленький домик с дымящейся трубой, в котором жила их тётя. О том, что они могли заблудиться, что шли вовсе не туда, что и тётя, которую они сами ни разу не встречали с рождения, а их погибшая этой весной мать не видела уже тридцать лет, что их последняя надежда, тётя, могла давно умереть – девочки старались не думать.

Но день подошёл к концу, а лес нет, и всё тревожные, страшные мысли разом опустились на детей. Старшей сестре тоже хотелось плакать, не тихо, давясь немыми слезами, а громко, отчаянно, в голос, чтобы разорвать эту невыносимую тишину леса, чтобы выразить всё своё горе по умершей матери, свою злость на дядю, присвоившего их маленький деревенский домик и трёх коров, с помощью которых они надеялись жить самостоятельно и продержаться всю зиму. Чужие люди жили с весны в их маленьком доме, равнодушные, чёрствые, жестокие, расчётливые. Для них младшая сестрёнка была лишним ртом, помехой, недостаточно большая и сильная, слишком болезненная, чтобы выполнять всю непростую деревенскую работу. Старшей, которой едва исполнилось четырнадцать, предстояло молча работать в ставшем чужим доме, дворе, на поле, но и тогда им давали еды, едва хватавшей на один рот. Девочка могла бы выдержать и это, отдавая свою еду младшей, терпеть, и работать, работать, надеясь, что когда-нибудь, если не сдаваться, что-то изменится к лучшему. Но лучшее не должно было наступить по замыслу дяди. Ей самой оставалось не больше года свободы, следующей осенью её отдадут за младшего сына дяди, и тогда всё, что когда-то принадлежало её семье, станет собственностью мужа. И если за год, целый год девочка надеялась придумать что-то, найти поддержку, защиту – то у младшей сестры не было года. Дядя прямо говорил, что младшая, болезненная и тоненькая девочка шести лет, не переживёт ближайшую зиму. Похороним в январе, по-деловому рассуждал он, и покрикивал – поливай огород пошустрее, не засолим капусты – не за что тебя отпеть будет, зароем у леса, как нехристь.

Каким плачем, каким криком можно было выразить это горе, эту тяжесть решения, этот вес ответственности на собственных плечах? И старшая сестра молча подняла на руки дрожащую от плача малышку. Лес ведь когда-нибудь кончится, всего-то и нужно – идти. И она шла, едва видя, куда, одной рукой поддерживая девочку на весу, а другой защищая её голову от хлёстких колючих веток. Но утро не наступило, а лес не кончился. В очередной раз упав и уже не сумев подняться, девочки прислонились к толстому, смолистому стволу и обняли друг друга.  Чужие люди могли отнять у них коров, дом, надежду на жизнь, но никакие силы не могли разлучить их. Там, за зубастой границей Леса-на-другой-стороне, шептали они, мягкая-мягкая трава, а на каждом кустике – сладкие ягоды. А у подножия горы, похожей на голову старого крикливого петуха, топится печь в маленьком каменном домике. Над лугом разносится запах дыма, а толстый, откормленный на мышах, чёрный тёткин кот, важно обхаживает границы своих владений. И никто-никто не отберёт этот дом и эти луга, потому что кот – верный слуга их тётки-ведьмы, разорвёт на части любого, кто подойдёт к дому с худыми мыслями, а старые грозные деревья спрячут клочки недругов под свои корявые корни. Как сладко там пахнет дымом, прошептали девочки и затихли.

Большой чёрный кот понюхал свой бок и чихнул. Что-то и правда пропах он дымом – меньше надо было у печи валяться, больше мышей ловить. Кот прищурил глаза, блестящие, как две золотые монетки, и протяжно замяукал. Старая ель, у которой, обнявшись, спали дети, тихо заскрипела, мягкие смолистые ветки вытолкнули девочек к ногам высокой седой женщины.

- Нерасторопным стал, медленным, - постарел, что ли? – пожурила кота ведьма. – Да ты не ори, детей разбудишь. Дай-ка я посажу младшую тебе на спину, не переломишься, дух Леса-на-другой-стороне. Береги её, и поторапливайся. Доберёшься до дома позже меня, не проси, чтобы пузо вечерами чесала.
Женщина легко подняла на руки старшую девочку и быстрым, упругим шагом пошла из лесу, провожая взглядом глаз, блестящих, как две золотые монетки, чёрного кота, который уже почти скрылся из виду, унося младшую сестрёнку на своей широкой, пушистой спине.