Война и мир. гл. 3-1-10

3-1-10

Ещё до подачи письма госуда;рю,
Болконский, деливший с Барклаем обед:
— Я, князь, государю сегодня представлю,
С желаньем узнать, много ль с Турцией бед.

Но, в этот же день поступило известье,
О новом, опасном движенье врага,
И по;тому, царь с полковником вместе,
И, чтобы не смела французов нога;

Ступить в это чудо благих намерений,
Осмотр Дрисский лагерь дотошно вели,
И не было б больше ненужных сомнений,
Французы, чтоб гибель свою в нём нашли.

Полковник Мишо, сам в детальном осмотре
Доказывал слабость и тупость всего,
Что он убеждён в нашей гибели твёрдо,
И тут же совет дал, покинуть его.

Князь прибыл в помещичий дом Бенигсена,
В назначенный к вечеру вызова час,
Но сам государь, «не мог выйти из плена»,
Назначил осмотр ещё лагеря раз.

Причиной повторного, снова осмотра
Явились сомненья всего большинства,
В его для войны неприступности порта,
Где в прошлом, когда-то, себя и нашла.

И вновь государь и маркиз Паулуччи,
И с ними с доверьем опять Бенигсен,
В течение дня своё время улучив,
Вернулись опять в «этот загнанный плен».

Объезд продолжался с дотошным вниманьем,
С учётом веденья условий войны,
С её современным теперь пониманьем,
Защиты от пушек следы — не видны.

Тот дом Бенигсена, служивший квартирой,
А также и штабом для государя,
Хозяин служил ему правдой и верой,
Ум, опыт, усердье России даря.

А князь, в ожиданье назначенной встречи,
Узнав, не вернулся ещё государь,
Хотя надвигался уже часа вечер,
Но, встречу терять ему было бы жаль.

Рассматривал комнаты этого дома,
Та комната, где находился сейчас,
Была, как приёмной теперь для главкома,
Утратившей зала всех прежних прикрас.

Из этой приёмной в покои другие
Вели две двери с назначеньем иными:
В гостиную бывшую — прямо одна,
Другая — направо в покои вела.

Из первой слышны голоса говоривших,
И все, в основном — вся немецкая речь,
В ней собран Совет из всех преданных, бывших,
Нет — он не военный, лишь правду извлечь.

Как для уясненья отдельных вопросов,
Имевших значение лично ЕМУ,
Из всех тех же шведов и немцев, французов,
По своему каждый решает уму.

Андрей имел случай знакомым стать с Пфулем,
Который считался основой всех дел,
Он слыл среди всех там каким-то, как ру;лем,
Казалось, всегда обстановкой владел.

На первый взгляд, он в генеральском мундире,
Так сшитым и дурно сидевшем на нём,
Играл он в Совете, как роль командира,
И, как теоретик, сведущ был во всём.

В себе сочетая все качества прежних,
Знакомых ему всех учёных войны,
Его в деле доводы были надёжней,
Изящней, прилежней и даже в том — лучших,
Логически были они все стройны.

Пфуль был невысокого роста мужчина,
Сложения грубого, ширококост,
По виду не тянет до нужного чина,
И с виду — неказист и худ, очень прост.

Лицо — всё в морщинах, глаза — словно в яме,
Вошёл боязливо, с оглядкой вокруг,
Он словно наполнен был плана парами,
Он знал, что никто ему не был здесь друг.

Он осведомился насчёт государя,
Узнав, его лагерь неверьем пропах,
Готовый к сраженьям, свой план защищая,
И он пробурчал словно, как впопыхах.

Как вроде: «Всё глупости, дело всё — к чёрту»;
Но — это так тихо и всё про себя,
Уже проклиная в душе всю когорту:
«Осмелились, мол, осмотреть без меня».

Уже по короткому с Пфулем свиданию,
Составил Андрей яркий образ того,
Своим аустерлицким воспоминаниям,
И как сражение это прошло;

Как немец, он был из людей безнадёжных,
И самоуверенных в чём-то, но ложных,
Научных идей и понятий войны,
Нигде, никогда не признавший вины.

Француз — тот бывает таким же упрямым,
И самоуверенным, и;ногда — хамом,
Себя, почитая всем телом, умом,
И — обворожительным в мире во всём.

Уверен во всём каждый тот англичанин,
Богатой страны он сам есть гражданин,
Ничем, никогда им не быть опечален,
Он знает, что делать, себе — господин.

А житель Италии — самоуверен,
Что часто взволнован, забывчив во всём,
Бывает и в жизни частенько растерян,
И — думает, что ему всё — нипочём.

А русский тот, самоуверен причиной:
Бывает, не знает он сам ничего,
И знать он не хочет, под этой личиной
Не верит, что знать можно больше того.

Выходит, что немец всех больше уверен
И твёрже, противнее даже их всех,
И он никогда отступать не намерен,
Каких бы ни встретил в пути он помех.

Он воображает, что знает науку,
Вернее и твёрже их всех, остальных,
А все возраженья навеят лишь скуку,
От этих, супротив идущих больных.

Владел он наукой, почерпнутой в войнах,
Ведомых их Фридрихом в те времена,
Историй сражений, побед столь достойных,
И, как образец, — перенос нам в года.

И всё, что встречалось в новейшей науке,
В истории нам современных всех войн,
Он всё отвергал, предавая разлуке,
Всё то — хорошо, что предложено мной!

Он был составителем планов военных,
Позором покрытых в тяжёлых боях,
Под Ауерштетом, Иеной, столь бледных,
В начале лишь века, в шестых тех годах.

Однако в исходе прошедших сражений,
Виновным он в планах себя не считал,
Вину возлагал лишь на те отклоненья,
Которые в планах он все указал.

С каким торжеством, даже радостью, с гневом,
Он всех обличал, кто нарушил весь план,
Ещё, добавляя, словесным напевом,
Что план его в битве был кем-то попран.

Пфуль слыл из научных подходов военным,
Кто цель забывает теории всей,
В сраженьях не пасть и не стать у них пленным,
Победу добыть среди всех доблестей.

Короче, приблизить теорию к практике,
Но эту задачу считал не своей,
А точному плану теории тактики,
И, как соблюдение кампании всей.

Потом, в выражениях явно грядущих,
И, наперёд знающий весь ход войны,
Он выразил мысль, одну из наихудших,
Что дальше всё скверно пойдёт для страны.