Кинза Салтыковых

Сквозь плотно законопаченное на зиму окошко тянуло жареным. На столе варёная картошка, политая маслом, густо посыпанная сушёным укропом и кинзой.
Гостья, кокушка Фёкла в натопленной избе сидела, как на базаре – в меховой жилетке, в цветастом платке, и не жарко ей.
– Уж вырос, ну, и вытянулся, жених! – всплеснула она руками, но больше ничем не досаждала, сидела себе, ждала куму. Мать отправилась в погреб за вареньем и солёными огурцами.
Фома уже наколол щепы для самовара и теперь не знал, куда себя девать под умильным взглядом гостьи.
– Фомушка-то твой, Фомочка, какой орёл вымахал! – завела она шарманку по-новой, едва завидев куму. И пошли трындеть.
– А картошки-то много ль, кума, в этом году накопали?
– До весны-то хватит. А грибов-то вы, Фёклушка, насолили?
– Да уж насолили. Поздно нынче грибы пошли, зато много, хоть косой коси.
– Грибы – гробы.
– Верная примета.
Промёрзшая дверь, скрипнув, уронив на порог толику снега, впустила кума Петю. Запах жареного окатил избу до печи.
– Поправил я твои санки, кума, ездий на здоровье!
– Ой, спасибо, Петя, чтобы я без тебя! Сами-то вы как доехали ко мне, благополучно?
– Добрые люди подвезли, а уж дальше пешочком по льду, всё благополучно. Ну, и хоромы у Салтыковых стоят прямо над рекой, на все четыре стороны смотрят. Не дом – достопримечательность!
– И не говори, в нашей деревне, не то, что соседних! Там, что? Халупы одни! А на нашу глянешь и гордость берёт.
– Салтыковы людей едят, – тихо, недоумённо подал голос Фома.
Кум Петя обернулся к нему, словно только что увидел.
– Какой жених, кума, вырос! За два-то года что не виделись.
– Хорошо бы ему в городе дальше учится. В нашей-то школе один класс остался. Никого в нём, кроме малышей Салтыковых. Трое с Заречного ещё летом приплывали на лодочке.
– Мама, Салтыковы их съели, и учительницу мою первую съели, ты не помнишь?
Кокушка Фёкла густо посолила картофелину:
– А забор-то у них какой! Крепкий, высокий забор. Ни яблонь, ни огорода не видать, одной щёлочки не найдёшь, слышно только, как цепные собаки лают.
Хозяйка подвинула миску с солёными огурцами поближе к гостям:
– Говорунов ставил им забор. Вы ж знали его? Рукастый мужик, на века поставил.
– Мама, они Говорунова съели.
– Рукастый, да не умный. Помню, как он разорался общем сходе. Когда мост разбирали. Какими словами обидными на них орал. Ясное дело, Салтыковы осерчали. Зачем было рот открывать, спрашивается? Спрашивал тебя кто? «Какое вы имеете право! Наш мост!» Кому он это всё говорил? Дурак юродивый. Плыл бы за реку и там орал. Сына сиротой оставил. Судить таких надо, в каталажку сажать.
– Наш мост это был, мама, общий деревенский мост. А Салтыковы его доски на забор пустили.
– Пустили, что ж добру пропадать?..
– Мама, мы в город по этому мосту ходили. Его дед мой с мужиками строил.
– Земля пухом, – встрепенулась кокушка Фёкла. – Прости душу грешную, вовремя помер не дожил до всего этого.
– А и зачем нам в город, Фомушка, что мы там не видели? Доучишься тут как-нибудь…
– Мама, Салтыковы и его жену съели.
– Да уж, да уж, бедная, и то сказать, куда тут бабе без мужика? Может оно и к лучшему, куда ей тут одной мыкаться.
Фома обернулся к гостям:
– Дядя Пётр, когда лёд вставал, ни моста уже не было, ни лодки хорошей ни у кого. Так Салтыковы наших, из нашей деревни людей жрали! С ноября по той стороне дороги пять домов пустые стоят!
Кум Пётр смотрел под ноги:
– Ну, что ты шумишь, Фомушка, от того, что ты шумишь, что-то изменится?
Хозяйка стала накрывать к чаю. С золотой каёмкой бокал куме поставила, развернула к ней красивым рисунком жар-птицы и спросила:
– А что рассаду-то вы на тот год какую сажать думаете?
– Помидоров, огурчиков, как всегда.
– Я новый салат ещё в землю сажала, хорошо всходит, главное чтобы в тени, и полив не забыть, а то горечь одна. Салтыковы мне семян дали, весёлый салат, курчавый такой.
– Мама, кока Фекла, дядя Пётр, они жрут людей! Вы меня слышите? Салтыковы жрут людей!
Фёкла отхлебнула чай с сахаром вприкуску:
– А я вот думаю, когда в землю высаживать. Поздно не хочется и заморозки не угадаешь.
Хозяйка кивнула:
– Я с Фомушкой собиралась в город съездить, лунный календарь купить, да моста-то теперь нет. А по холоду я уж очень не люблю, мерзлявая к старости стала.
– Мама! Какая рассада? Весны не будет!
Кум Пётр крякнул, вместо варенья намазав на хлеб ещё ложку красного месива:
– Ох, аджика у тебя хороша!
– Перчик-то я у Салтыковых брала и кинзу тоже. У них столько этой кинзой засеяно, сколько я картохи не сажаю. Очень к мясу кинза хороша. Несварение, говорят, иначе. Фомочка, ведь ты банок пять этой аджики слопал, а всё на соседей ругаешься. Неблагодарность – великий грех. Вкусно ведь?
Кум кивнул:
– Хорошие соседи – золото. Навсегда ли тут останутся? Я слышал, у Салтыковых сын, чернявый, старший который, новый дом построил за рекой, к себе родителей зовёт. Помнишь Петя, как вы с ним в войнушку-то вместе играли?
– Не построил он дом, дядя Пётр, а отнял! Он зимними ночами, как волк, ходит за реку людей жрать! Мама, скажи им, как ты к проруби на ночь глядя ходила за водой. Тогда ещё санки наши сломались, я их волочил и жбан домой еле припёр. Мама, скажи ты им! Как нам навстречу в темноте шёл чернявый Салтыков, и глаза сверкали.
Хозяйка поднялась, достать из комода старую пачку печенья, сразу подложила одно куме на блюдце:
– Как там в деревне-то вашей?
– А что деревня? Три человека, старики одни. Когда и соберёмся, да сидим, молчим. Разговоры все давно переговорили. Вот к тебе собрались, кума…
– Да и у нас то ж. Вот с Ксенией, почтальоншей нашей, бывало, когда журнал новый принесёт, крестиком по картинкам вышивали…
Кокушка Фёкла, махнула печеньем в сторону застеленной кровати и сунула его размокшее в рот:
– Красивые у тебя наволочки кума. Я, как вошла, прям в глаза они мне бросились!
– Она-она, Ксения ту, что сверху, вышивала. И бросила тут! Чуть не в лицо мне швырнула, представляешь?! «Забирай!» – говорит. – Раз ты такая, и все вы такие. Мне этого барахла не надо. Ничего мне с вами вместе не надо!» А я и забрала! Надоела она мне. Как ни придёт, всё один разговор заводит и всё про плохое: «Не доживём до зимы, не доживём до весны! Уезжать надо». Пособачились мы. С тех пор не разговариваем. Зачем мне её разговоры, к чему?
– И то правда, – кивнула кокушка Фёкла, – совсем даже ни к чему.
– Вот за новую вышивку взялась, да зимой темнеет рано, при лампочке глаза не видят нитку вдевать. Фомочка если будет мне вдевать, я крестик-то протыкать вижу… Будешь, Фомочка?
– Мама! Они жрут людей!
За окном выло. Тонкий запах жареного сочился из-под ног сквозняком.
– Перестань, Фомушка. Не дело это, с соседями ссориться. Ох, забыла! Спустись-ка в погреб. Я вам, кума, с собой баночку солёной кинзы дам. К мясу – то, что надо…
– Да мы не держим никого. Раньше-то и телёнка брали, выкармливали, и поросят, а курей сколько... Теперь никого, сил нет. Разве на базаре купить.
– На обратном пути к Салтыковым загляните, они мне задолжали ножку свиную. Вам это вам подарок от меня. И не вздумайте отказываться! На годовщину от сердца вам подарок! Младшенький-то мой им каменный фундамент помогал класть, а обещали за то ногу свиную.
Кум Пётр затянулся самокруткой:
– Вот кого не повидали! Кума, где ж Ванька-то твой?
– Не повидали, кум, так уж вышло. Спустись в погреб за кинзой, Фомушка, и аджику прихвати. Ступай вниз, милый.