Не срослось. Непридуманные рассказы. Часть 4

Публикация в "Золотом руне" 10 октября 2023 года.

Не срослось

непридуманные рассказы

Окончание


1. Малиновый берет
2. Моряк
3. Жених
4. Непришитая пуговица
5. Мужское начало
6. Юрочка
7. Подарки
8. Ненаписанный портрет
9. Икона
10. Поедешь со мной на Сахалин?
11. Кот в мешке


Герои этих рассказов – гипотетические персонажи моей жизни: те, с кем могла бы связать свою судьбу, полюбить, ответить на любовь. Но… была не судьба. Или, как ещё говорят – не срослось.


Малиновый берет

Помню, когда мне было то ли 13, то ли 14, я познакомилась по телефону с одним парнем. Он позвонил по ошибке, попав не туда. Слово за слово, словом, познакомились. Звали его Семён. Во всяком случае, так он назвался. Я назначила ему свидание у троллейбусной остановки. Он спросил, как меня узнать, в чём я буду одета. Я сказала, вспомнив Онегина: «В малиновом берете». У меня действительно был такой берет. Но в последнюю минуту передумала и надела шляпу.
Семён оказался взрослым мужиком лет тридцати. Он не обращал никакого внимания ни на меня, ни на мою шляпу, а высматривал зорким взглядом только тех, кто в берете. Подошла какая-то крутая отвязная девица. Именно в таком, в малиновом. Семён подкатился к ней, начал говорить комплименты. Девица игриво ему отвечала, но, когда подошёл троллейбус, села и уехала.
Семён обескураженно остался один на пустой остановке. Только рядом стояла какая-то пигалица и покатывалась со смеху. Семён наконец заметил меня.
– Тебе чего? Это ты, что ль? А где берет?
– Уехал! – давилась я от смеха.
Делать нечего, Семён пошёл со мной гулять. Он пригласил меня в столовую. На ресторан у него, видимо, не было денег, а может, решил, что такая честь мне не по чину. В столовой заказал мне стакан сметаны. Может, там было и ещё что-то, но я помню только сметану. Дело в том, что я её в жизни не ем. Только если в щах там или в салате. А в отдельном виде не могу. Семён пичкал меня этой сметаной, шипел: «Ешь, за неё деньги плочены!» Я его возненавидела вместе с его сметаной.
Потом, помню, мы стояли в парадном и я читала ему стихи. Он говорил: «Странно, мне почему-то не хочется тебя ни тискать, ничего. Мне даже страшно подумать, что тебя мог бы кто-нибудь обмануть».
Потом я позвонила ему по телефону, который он мне дал. Никакого Семёна там не оказалось. Семён оказался липовым. Как и мой берет. Настоящей была только сметана.


Моряк

Мы познакомились у подруги. Он был другом её брата, они оба учились в Ленинграде в училище подводного плавания. Приехали к ней погостить. Я зашла к ней, когда они уезжали. Пошли провожать их на вокзал. В последний момент Сашка – так его звали –  вдруг спрыгнул с подножки, подбежал, поцеловал меня и сказал, что будет писать. Вот так, ни с того ни с сего, на ровном месте.
Потом были письма — жаркие, страстные. Я понимала, что он что-то себе придумал, что совсем меня не знает. Но где-то на третьем письме (а если честно – уже на первом) сломалась и ответила. Я как-то втянулась в эту романтическую игру. Вертелись в уме обрывки знакомых песен: «И пусть качает, качает волна морская...», «Когда усталая подлодка...» Море, Ленинград, отважные моряки...
Сашка между тем всерьёз писал о женитьбе. Подруги завидовали: «Поедешь в Питер...»  Я стала примерять на себя роль жены моряка. Она мне нравилась. Я купила кучу пластинок на морскую тематику и постоянно их слушала.
Воображала, как буду верно ждать его на берегу, махать платочком...
Сашка обещал приехать в летние каникулы. Я взяла отпуск. Но вдруг пришло письмо, где он сообщал, что сломал ногу и приехать не сможет. Я поверила и сама рванула к нему: лечить, утешать.
Он оказался здоров. Ноги были целы. Что-то опять мне наврал.
Я жила у знакомых и мы каждый день встречались. Вечные шумные компании, пьяные тусовки, забегаловки. Было весело, но я чувствовала, что живу какой-то не своей жизнью.
Сашка был гусар, мушкетёр и Ноздрёв в одном лице. Это был человек-тайфун. Он ни дня не мог прожить без драки, ища для неё любые поводы. Однажды он при мне избил парня только за то, что тот спросил: «А Саратов — это город или деревня?»
– Ты назвал Саратов деревней! Ты оскорбил город моей любимой девушки!
Сашка был скор на расправу. Щедр на выпивку. За всю жизнь он прочёл только одну книжку: «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Этого ему хватало.
Обожал смотреть боевики и вестерны типа «Лимонадного Джо» и мог пересказывать их часами, изображая в лицах и жестах. Мы с ним никак не совпадали по фазам.
Мне с ним было дико. Ему – скучно.
Однажды он позвал меня к себе домой – познакомить с родителями. Я пришла. Родителей не было. Был огромный диван, на который он пытался меня повалить.
Мы подрались. На другой день я уехала.
Сашка послал мне вслед оскорбительное письмо. Я ответила. Он тоже не смолчал. Мы долго переписывались.
У меня до сих пор хранится эта уникальная переписка: тоненькая пачка любовных писем и толстая — ругательных.


Жених

Да, я забыла сказать: у меня к тому времени был жених. Актёр ТЮЗа. Собственно, это он считал себя женихом и методически домогался моей руки. Я же мысленно давно уже ему отказала после того, как посмотрела его на сцене. Он был классически бездарен. Он старательно произносил слова, что-то там делал, махал руками, а я сидела в зале, красная от стыда, уставив глаза в пол, и в голове была одна мысль: "Мой – хуже всех!"
Он не умел читать стихи, самые проникновенные слова выкрикивал с дурным пафосом, как лозунги на параде. Такой человек не мог быть моим мужем в принципе. Я всё собиралась ему это сказать, но не решалась.
Это был вялотекущий роман. Он водил меня на все спектакли, репетиции, я пересмотрела весь тюзовский репертуар, в том числе и на малой сцене, меня тянуло в этот театральный мир, куда жених был проводником. Но не больше.
Вот странно, я совершенно не помню, ни как мы познакомились, ни как расстались. Совершенно выветрилось из памяти. Помню только середину нашего романа. Жених устроил мне бурную сцену, когда узнал, что я еду в международный лагерь "Спутник"в Сочи. Каждый день я получала там от него нудные письма, где он упрекал меня в нелюбви и предостерегал от легкомысленного поведения в лагере.
"Конечно, тебе там хорошо без меня, никто нервы не мотает", – я запомнила эту фразу из его письма, потому что это было в точку. Я отвечала ему так же вяло:
«Ну что ты, с чего ты взял» и т. д.
Когда в мою жизнь вошёл поляк, я вообще начисто забыла об этом женихе. Как будто его и не было никогда. Но едва я приехала домой, как он тут же явился, и после серии дежурных попрёков торжественно объявил, что он тоже теперь уезжает. В Польшу. Он купил туда турпутёвку.
Жених заглядывал мне в глаза со злорадной надеждой увидеть хоть проблески сожаления, запоздалого раскаяния, ревности, тревоги... Он увидел там только одну безумную радость.
– В Польшу! Какое совпадение! Какое счастье! Слушай, будь другом, передай там письмо одному человеку. Нет, посылку…
Последовала бурная сцена, напоминавшая что-то из классики. Мне хотелось, как Станиславский, сказать: "Не верю". Кажется, это и был конец нашего романа.
 

Непришитая пуговица

Однажды, помню, провожал меня в студенческой юности один мальчик, потенциальный жених. Мы долго стояли в подъезде. Он, видимо, решил устроить мне в тот день экзамен на звание будущей жены, проверить на предмет домовитости и хозяйственности. Оторвав у себя от пальто пуговицу, якобы случайно, он попросил меня пришить. Но не на ту напал. Зайдя в квартиру, я с порога крикнула бабушке, кинув ей на руки это пальто: "Ба! Пришей!"
Больше я этого жениха не видела. Что называется "отшила."
Но однажды у меня оказались два билета в театр и не с кем было пойти.
Я вспомнила про того несостоявшегося жениха и решила позвать его. Я знала адрес его общежития, но он там уже не жил, мне дали другой адрес. Отправилась туда. На звонок вышел он, и я, прежде чем перейти к приглашению, стала со смехом вспоминать историю нашего знакомства, в том числе и ту злополучную пуговицу. Смотрю – лицо жениха вытянулось и стало каким-то кислым. Тут только я обратила внимание на стоявшую за его плечом девушку. Это была его беременная жена. Наверное, прошла испытание пуговицами – невесело подумала я.


Мужское начало

Добросовестно стараюсь вспомнить всех, кто оставил какой-то след в моей памяти. Вспоминаются какие-то обрывки, фрагменты.
Мальчик Коля, с которым познакомились на дискотеке и который меня проводил. Мне понравилось, как он подходил к кому-нибудь на улице: «Дай закурить».
Я почувствовала в нём мужское начало. До этого я влюблялась лишь в рафинированных интеллигентов, а это была какая-то иная порода. Мужик.
Коля работал пожарником. Мне казалось, что это романтично.
На другой день был Новый год. Коля попросил разрешения встретить его вместе. Он принёс гвоздики — 6 штук. Мы просидели всю ночь, как Софья с Молчалиным. Со мной он был притихшим и как будто обескураженным, словно попавшим в чужой непонятный ему мир. Мужское начало куда-то улетучилось.
В соседней комнате бдительно прислушивалась бабушка. Она над нами довлела.
От Коли остались подаренные им значки, брелоки, которые я зачем-то долго хранила.


Юрочка

Был у меня ещё один официальный жених. Вернее, кандидат в женихи. Он всюду ходил с мамой.
Его мама сделала моей маме предложение. От его имени. Естественно, мне.
Она его всячески хорошо охарактеризовала, выразила надежду, что мы поженимся,
и попросила мою маму в этом посодействовать. Потому что  мы «по своей глупости сможем сейчас разойтись, а потом всю жизнь жалеть будем».
Но моя мама отвечала, что мы можем с их помощью сойтись, а потом, может, проклинать их всю жизнь будем. Так что пусть, мол, сами разбираются.
Его мама учинила мне допрос, нравится ли мне её сын. Я замялась, не зная, как повежливей ответить, а она стала умиляться, какая я стеснительная.
Юрочка (так его звали) пришёл в гости без мамы. Был он огромный (рост 185, размер 54, нога 45), но умом и характером — как робкий ребёнок. Он сидел,
втянув голову в плечи и ничего не ел. Оказалось, я забыла подать вилку, а он стеснялся спросить.
Без конца звонили какие-то его тётки, свахи, наперебой расхваливали своего Юрочку, расписывали его чувства ко мне, стращали, что «если я упущу такого парня, то потеряю счастье», что он для жены настоящий клад, потому что дома сам посуду моет и даже носки сам себе стирает.
Знакомые уговаривали за него выходить:
– Чего думать? Такой парень! Скромный, непьющий. Будешь верёвки из него вить.
Но мне не нужны были верёвки. Мне нужен был человек, а не верёвки. Такой, чтобы мне самой хотелось ему носки стирать.
Юрочка, увы, таким не был. Меня раздражало в нём всё: глупость, застенчивость, сентиментальность. Однажды он принёс билеты в кино на индийский фильм.
Это было последней каплей. Я высказала ему всё, что думала об индийских фильмах, а заодно и о нём самом. Юрочка обиделся. Он два часа стоял за билетами. Я сказала, что он ещё успеет их сдать.
На другой день пришла его мама и устроила моей маме скандал. Что Юрочка плакал и не спал ночь. Что моя мама не хочет на меня повлиять. Что я капризна и жестокосердна.
Я вышла и сказала, что свадьбы не будет. Все свободны.
–  Так чего же вы нам с Юрочкой голову морочили?!
Можно было подумать, что у них была одна голова.


Подарки

Мы познакомились на филфаке, когда я стала работать на радио и перевелась на заочный. Я искала записи песен из «Генералов песчаных карьеров» и из «Крестного отца» – мне очень нравилась эта музыка, а он пообещал их достать. И достал. Потом стали встречаться. Сам он мне не нравился, но была весна, пели птицы, светило солнце... И эта чудная нежная музыка, от которой так хотелось любить… Хотелось чего-то нового в жизни. А этот заочник был что называется под рукой.
Он стал приносить мне другие кассеты и пластинки – Поля Мориа, Ободзинского, Джо Дассена. Я слушала и млела. Сама не заметила, как мы стали с ним целоваться. Виной всему была музыка и весна.
Потом подарки стали более материальными: духи, конфеты, бижутерия. Я почувствовала, что это уже как-то меня обязывает. Сам заочник мне был совсем неинтересен, он был лишь как бы приложением к этим подаркам. Тем, что даётся
«в нагрузку» (так называли ненужные товары, которые тогда  покупатели обязаны
были приобретать наряду с нужными). Надо было как-то с этим кончать. Но у меня не хватало духу объясниться напрямую, я всё оттягивала этот неприятный момент,
а раздражение всё копилось и срывалось на бедном заочнике при малейшем поводе. Тот ничего не понимал, почему я к нему так переменилась, и очень переживал.
А бабушка моя его жалела.
Однажды, придя домой, я застала такую картину: заочник плакал на плече моей бабушки, восклицая: «Ну почему она не такая, как Вы!» Эту же фразу он повторил мне потом не раз: «Ну почему ты не такая, как она!». Я ему посоветовала жениться на моей бабушке.
Заочник был уязвлён. Его оскорблённая душа жаждала мщения. Он потребовал вернуть назад все его подарки. И вот эта картинка врезалась в память: заочник спускается по лестнице, нагруженный своими не оправдавшими себя подарками, а я кидаю ему в пролёт оставшиеся от них футляры, конверты от пластинок, коробочки от духов и кричу: «Забирай всё, и чтобы духу твоего тут больше не было!»
А бабушка стоит в дверях и укоризненно качает головой.


Ненаписанный портрет

Однажды в библиотеке мне передали послание в стихах от неизвестного художника. Впрочем, там были имя и фамилия, но мне они ничего не говорили. Письмо представляло собой стихотворный отклик на один из моих вечеров, который произвёл на него неизгладимое впечатление:

Она рассказ вела о Белом
в притихшем зале для друзей.
Я, как и все, в глаза глядел ей
и в тайне любовался ей.
 
Она с улыбкою читала
о символистах два часа.
Порою музыку включала,
творила с залом чудеса.
 
А я сидел и наслаждался
её рассказом у стола
и сам себе я признавался:
О Боже! Как она мила!

Заканчивалось это довольно объёмное стихотворное письмо неожиданным предложением:
 
А Вам, поэт, я, обожатель,
хочу признаться от души:
мне Сатана или Создатель
сказал: поэта напиши!
 
И, значит, видно, не напрасно
он мне доверил, может быть,
с любовью образ Ваш прекрасный
на полотне запечатлить.
 
Дальше уже в прозе деловито сообщались координаты мастерской, где мы могли бы с этой целью встретиться.  Мама, узнав об этом, всполошилась:
 – Ни в коем случае! Скажи ему: "я замужем"! Скажи: "меня можно рисовать только с мужем!"
Давид тоже не одобрил эту затею и не пустил меня позировать, лишив таким образом возможности совершить этот «плевок в вечность». А жаль. Хоть я и не Ахматова, а мой живописец не Модильяни, но «всё же, всё же, всё же...»


Икона

Как-то после одного из моих полемических выпадов в адрес очередного врага кто-то из друзей меня шутливо предостерёг:
–  Смотри, ещё бомбу тебе подложат.
Буквально на другой день подходит ко мне на вечере один человек и протягивает тщательно запакованный свёрток.
– Посмотрите дома.
Честно говоря, первая мысль была: «А вдруг взрывчатка?» Только что прогремело дело Холодова. Дома с трепетом разворачиваю: икона. Наталия Никомидийская, супруга мученика Пуриана Никомидийского (305-311 гг).
На листочке было написано толкование имени с латинского: «утешение, родная, природная».
Вскоре позвонил сам даритель. Он сказал, что эта икона будет влиять теперь на мою жизнь в благотворном плане. И чтобы я повесила её в красном углу.
–  Она и от паутины помогает.  У меня в углах, где висят иконы, нет паутины.
Через несколько дней в газете появилась подборка моих стихов. Даритель иконы позвонил выразить своё восхищение.
–  Так мог написать только одинокий человек, – сказал он с чувством. Я не стала его разубеждать.
Одно стихотворение у меня заканчивалось так:

Если ты одинок — не грусти,
нам во сне невозможно не встретиться.
До свиданья на Млечном пути,
на Большой или Малой Медведице.

Мой новый поклонник назначил мне свидание.  На Полярной звезде, в будущей жизни.
–  У правого лучика, –  уточнил он.
Я включилась в игру:
–  Нет, лучше у левого.
Давиду не понравился наш разговор:
–  Что это там ещё за свидание?

Я, смеясь, ему рассказала. Его реакция была для меня неожиданной.
–  Я ему покажу Полярную звезду! Он у меня первым туда полетит!
–  Так ведь то в другой жизни. Ты что, веришь в загробную жизнь?
–  Ты не знаешь мужиков. Они просто так ничего не делают. Это он к тебе подбирается.
–  Но ведь на звезде! Не у фонтана же.
–  С этого всё начинается.
–  Что ж я, по-твоему, должна была ему сказать? «Извините, я замужем», что ли?
–  Ты бы сказала: «Вас там ждёт дуэль!»

Вот такой домострой был у нас в семье. Нельзя было изменить даже в загробной жизни.
Икона эта стоит с тех пор у меня за стеклом в книжном шкафу и меня охраняет.
Сам даритель её давно умер. Но иногда мне кажется, что он меня ждёт где-то там – у правого лучика Полярной звезды. В будущей жизни.


Поедешь со мной на Сахалин?

Я его заметила ещё в аэропорту. Он несколько раз пристально взглянул на меня. И потом, когда садились в самолёт, подошёл и спросил разрешения сесть рядом. Летели, разговаривали. Выяснилось: зовут его Валерий, 27 лет, закончил СЮИ и получил распределение на Сахалин.
Там он родился. А сейчас летит к родителям в Ереван. Отец военный, он там служит. Я тоже летела в Ереван в международный лагерь «Ласточка».
Прилетели поздно, в одиннадцатом часу. Он проводил меня до станции. Там я узнала, что «Ласточка» – в 30 километрах от города. Ехать не менее двух часов на такси. Приеду уже в час ночи. Одна, в Армении. Всё чужое. Валерий предложил поехать к нему. Родители будут рады. А утром он меня туда сам отвезёт.
– Тебе нельзя тут одной ночью. Как кура в ощип попадёшь.
Я поколебалась и согласилась. Страшно было ехать куда-то ночью в такси с армянином. Страшно и сидеть здесь до утра на вокзале среди армян. А он всё-таки свой, русский.
Родители приняли нас радушно. Согрели воды, накрыли стол. «Мы люди простые». Много ели, пили, пели. Рассматривали домашние альбомы с фотографиями. Отец, майор в отставке,  с лукавым прищуром поглядев на меня, сказал с неожиданной прозорливостью: «Эх, если невестка будет — и вредная же!» Валерка засмущался: «Да ладно тебе!» Мать: «А что? Если и невестка, так что, плохая, что ли? Хорошая! Вместе на Сахалин поедете!»
В какой-то момент мне стало так тепло на душе: эта любящая друг друга семья, радость встречи, готовность меня принять к себе, пусть пока шутливая, но вполне допускающая такую возможность. И вдруг на минуту показалось: а вдруг это моё, моя судьба, мой будущий дом...
Мне постелили в отдельной комнате. Я сразу провалилась в сон. А среди ночи проснулась от горячего пьяного шёпота:
–  Я тебя не трону, пока ты сама не захочешь. Но хоть немного ласки... Ты моим родителям понравилась. А им редко кто нравится. Поедешь со мной на Сахалин?
– Я сейчас закричу. Я с балкона брошусь!
–  Я скотина, ну и что. Ну ложись, никто тебя не тронет. Нет, не могу! Убери платье, а то я его порву. Ну пойдём выйдем на балкон постоим.
–  Слишком дорогую цену ты хочешь за своё гостеприимство. Я тебе лучше деньгами отдам.
–  Дура ты стоеросовая! Я тебя полюбил...
–  Иди проспись. Завтра поговорим серьёзно.
–  Завтра я опять телёнок буду.
–  А сейчас ты герой?
Затих. Потом снова шёпот:
–  Я таких девчонок не встречал. Все распущенные, безответственные. Если б мне такая встретилась, я б её лелеял как цветочек. Ну, иди спать. Никто тебя не тронет. Так и не дала мне грудь твою поласкать. Такая нежная, настоящая девичья грудь. Школьная грудь...
Утром:
–  Прости. –  Поцеловал руку. –  Цветочек ты мой аленький... Поедешь со мной на Сахалин?

.     .     .     .     .     .    .    .    .     .     .     .     .     .      .     .     .    .     .     .     .     .     .     .    

Итак, кажется, я подошла к теме секса. Слабонервных и детей до 16-ти прошу далее не читать. Дальше будет про тако-о-е…


Кот в мешке

Как-то я смотрела один спектакль. Там главная героиня была старая дева, которую отец никак не мог выдать замуж. Она говорит: «Во мне секса нет!» А отец её утешает: «Зато у тебя есть душа...»
Так вот это — про меня. Я — не «суксуальна», как сказала про себя одна героиня передачи «Тема». И узнала я это о себе таким образом.
Мы познакомились с ним у Мерцлиных. Он тоже был актёр, как и мой последующий жених. Это был первый живой актёр, которого я видела не на сцене, а в жизни. (Того, что из ТЮЗа, тогда ещё не было). Правда, актёр недействующий, непризнанный. Он нигде не играл. Он был непризнанный гений. А непризнанных гениев любят, как известно, ещё сильнее признанных. Потому как их жальче.
Он читал мне монолог Сирано, Гамлета, и я проверяла его по тексту. Готовился где-то прослушиваться. Его выгнали из нескольких театров. Он подрабатывал тем, что возил в Москву туристов на экскурсии. Снимался в массовках.
В Москве снимался фильм о концлагере. И актёрам, изображавшим узников, надо было глядеть сквозь решётку тоскливыми глазами. Массовке говорили: «Тоскуйте, тоскуйте!» А моему актёру сказали: «А Вам не надо. Будьте как есть». Потому что лицо у него уже было такое: измождённое, худощавое. Как из концлагеря.
Когда я узнала, что он вдобавок ко всему ещё сирота, я полюбила его с ещё большей силой. Актёр жил в маленькой комнатке в коммуналке, где не было ни холодильника, ни телевизора, ни книжного шкафа. Была только одна видавшая виды софа.
Вместо родителей была опекунша, почти его ровесница, хотя он уверял, что ей сорок. Когда мы приходили, опекунша привычно вставала, собирала свои клубки и спицы и куда-то уходила. Однажды, когда мы пришли, полил сильный дождь, но она всё равно ушла. Видно, между ними была на счёт этого твёрдая договорённость.
В тот первый вечер нашей встречи актёр пошёл меня провожать. В подъезде пошёл на сближение, но я пресекла эти попытки. Сказала, что он мне изомнёт платье.
Он мне назначил свидание на следующий вечер. А наутро в почтовом ящике я обнаружила записку: «Пожалуйста, надень то, что не мнётся». Я была в затруднительном положении. Надеть действительно какой-нибудь кримплен –  это дать понять, что я капитулировала. Надеть то, что мнётся... чревато. Я надела джинсы.
Он был красив. Умён. Обаятелен. Хотелось ему всё простить.
Я спросила:
– Куда пойдём? В кино? В театр?
Он сказал:
– Давай будем общаться.
Сначала всё было хорошо. Он читал стихи. Интересно рассказывал. Спрашивал:
– Ты когда-нибудь была в Феодосии? Мы обязательно туда с тобой поедем.
Феодосия – была его хрустальная мечта. Как Рио-де-Жанейро у Бендера. Я находила её на карте. Строила планы.
Через три дня актёр потребовал, чтобы я ему отдалась. Он говорил это открытым текстом, что меня коробило. Нельзя сказать, чтобы я была ханжа. Я была воспитана на Цветаевой и считала, что если любишь – то надо, так сказать, соответствовать своим порывам. Но почему-то всегда, как бы я ни любила, как только доходило до дела – во мне срабатывал какой-то инстинкт самосохранения и я в последний момент уносила ноги.
Актёр меня красноречиво убеждал. Стыдил. Заставлял читать Камасутру. Спрашивал:
– Чего ты боишься? Забеременеть? Но ведь есть средства. Мы же не папуасы...
Я колебалась. Советовалась с подругами. Одни говорили: «Когда-то же ведь надо... Он же тебе нравится». Другие отговаривали: «Не делай этого!» Я мучилась извечным гамлетовским вопросом. Мне мешал мой внутренний голос. Он мне подсказывал, что что-то здесь не так. Это должно происходить как-то не так, иначе. Но как? Мне не хватало жизненного опыта.
В этот вечер я пришла к нему на последнее свидание. Я ещё не знала, что оно будет последним. Актёр ждал меня, прислонясь к фонарному столбу, в непринуждённой позе. Он был в синем свитере, связанном опекуншей, под цвет глаз. Я невольно им залюбовалась.
Но актёр был настроен решительно, по-деловому. Он сказал: «Или теперь – или никогда!» Взял меня за руку и повёл.
Мы шли мимо ЗАГСа. На мои робкие намёки, что неплохо бы для начала зайти туда, актёр рассмеялся мефистофельским смехом: «Не могу же я брать кота в мешке! А вдруг мы друг другу не подходим».
Всю дорогу я думала над его словами. Мне было неуютно. Я чувствовала себя тем самым котом, которого куда-то несут в тёмном мешке.
Вошли в его логово. Опекунша дрессированно вышла, освобождая плацдарм.
– Ну... – торжественно сказал актёр, потирая руки.
– Погоди, – прошептала я, как смертник перед казнью, ища хоть какой-нибудь отсрочки. Озираясь вокруг, я увидела огромные старинные часы. На них было без четверти чего-то.
– Знаешь, – сказала я, – давай сделаем так. Пока не пробьют часы – ты будешь мой. И будешь делать всё, что я захочу. А когда пробьют – тогда уже будет твой час.
– Идёт! – весело сказал он, обрадованный таким лёгким условием.
За эти четверть часа я заставляла его делать всё, чего мне подсознательно не хватало, чего жаждала моя романтическая душа. Я велела ему на коленях прочесть монолог Сирано. Целовать мне руки. Носить на руках. Говорить все нежные слова, какие он знает.
Актёр исполнял всё старательно и даже вдохновенно – не зря его там учили, –  я даже почти поверила в его искренность. Мельком он поглядывал на часы: сколько ещё осталось мучиться. Наконец часы пробили мой смертный час.
– Ну... – торжествующе сказал актёр, потирая руки.
Он молниеносно скинул одежды и тренированным броском кинулся ко мне. И вдруг я, неожиданно для себя, каким-то чужим деревянным голосом – это говорила не я, а мой внутренний голос – сказала ему:
– Извини. Я не могу.
Наступила зловещая тишина. Слышно было тиканье часов, отстукивавших его законный час, который так и не наступил.
Актёр процедил сквозь зубы:
– Убирайся. Я уже сам с тобой спать не хочу.
Я заплакала. Всё так хорошо начиналось…
Я чувствовала себя виноватой, что нарушила слово. Но я действительно не могла. Я вдруг поняла, какой это всё суррогат. Ненастоящее, липовое, фальшивое! Как игра в провинциальном самодеятельном театре.
Актёр молча одевался с каменным лицом. Я жалко что-то лепетала, пытаясь объяснить своё поведение. Всё-таки я его ещё любила.
И вдруг он встал в позу Чацкого, картинно откинув руку, и разразился монологом. И каким! Я до сих пор помню каждое слово.
– Ты не женщина, – начал он свистящим шёпотом. – Не-е-т, ты не женщина! –  модуляции всё нарастали. – Ты какое-то оно среднего рода! В тебе нет чувств. Ты не умеешь любить. Ты не умеешь говорить в чувстве. Целый месяц я на тебя убил. Целый месяц! Просил то, что у меня сами женщины просят. Для тебя ноги раздвинуть – подвиг. Таких, как ты, нет. Они все уже, как мамонты, вымерли.
Столько едкой желчи, бессильной злобы было в его голосе. Каждое слово – как комок грязи. Я смотрела в его ненавидящие глаза. Ведь только что, только что... «Вчера ещё в глаза глядел...»
– Учти, – ехидно сказал актёр. – Если ты не начнёшь жить с мужчинами – у тебя испортится цвет лица, начнутся неврозы. Такие как ты, – он ткнул в меня пальцем, – в сорок лет начинают искать мужиков по ресторанам. Но уже поздно... Убирайся. Найди себе идиота, который будет с тобой рядом и не будет тебя хотеть.
Не помню, как я дошла домой. Весь вечер проплакала. А потом вспомнила всё и разозлилась. И написала ему письмо.

Письмо актёру 

Я всё-таки пишу тебе, чтобы оставить за собой последнее слово.
Ты — плохой актёр, не выдержал своей роли и выявил наконец своё подлинное лицо. Ты просто грязный пошляк, первобытный экземпляр, который видит в женщине только самку. Ты не так уж далеко отошёл от папуаса. Почитай Энгельса: групповые браки – это как раз для тебя.
Да, я хочу замуж, хочу детей, хочу чистого, настоящего. И это у меня будет! А если и не будет, то лучше уж ничего, чем принимать подачки от таких, как ты, удовлетворять вашу грязную похоть. И ты ещё говорил о каком-то «порыве чувств»! Да ты и смысла-то этого слова не понимаешь. Твои «чувства» не отличаются от чувств кошек и дворняг.
Ты называешь мещанством то, что составляет смысл жизни каждой женщины. Ты не видел таких, потому что «общался» только со шлюхами. Я первый случай в твоей практике, да? Первая дура, которая поверила твоим дежурным тирадам. То, что для меня — вся жизнь, ты хотел превратить в половик, вытереть об меня ноги. Вот и ищи себе подобных, добивайся от них любви в рекордные сроки, валяйся с ними в грязи!
Тебе наплевать, что ты можешь испортить другому жизнь, тебе на всё наплевать, на чувство, на привязанность. Вчера ты наконец скинул свою маску, в которой так долго щеголял передо мной. Любви не было. Не было с самого начала! И не «долг» меня останавливал, и не «страх», а твои слова, которые ты произносил в те минуты. У меня всё внутри сжималось в комок, когда ты начинал говорить: делай то, делай это — холодным, раздражённым тоном инструктора. Разве так говорят, когда любят? Разве так говорят об этом?!
Ты хотел «войти» в меня — ты вошёл, вошёл со всей своей грязью, пошлостью, цинизмом, враньём. Ненавижу тебя! Тебя и всю вашу породу, для которых любовь — инстинкт, женщина — баба, а самое прекрасное на свете — любовь, верность, чистота — мещанство. Ты никогда не дашь никому счастья, потому что думаешь только о себе.
Я не хотела тебе сделать больно в тот вечер, это как-то само собой получилось. Просто я не сумела перешагнуть через себя, сломать в себе что-то. Я очень мучилась тогда раскаянием, что всё вышло, как будто я тебя обманула. Но теперь я даже рада, рада, что сделала тебе это! Думай, что я тебя «наколола», провела вокруг пальца, скрипи зубами от злости!
Я в одном виновата, не перед тобой, а перед собой, что не ушла сразу, всё чего-то стояла там перед тобой, унижалась, оправдывалась. Мне было страшно, что я вдруг сразу теряю тебя, всё хорошее, что было с тобой связано. Мне хотелось что-то изменить, поправить.
Но это не прежний ты был – другой человек, жестокий, циничный, оскорбляющий. А другого, который только за минуту до этого говорил «люблю» – другого я придумала.
Мне стыдно, что я любила тебя. Прощай.

Через два дня я получила своё собственное письмо в конверте, порванное на мелкие кусочки. Отвечать я не стала. Такая переписка у меня уже была.
Через много лет я его случайно встретила в театре. Мы были с Давидом на какой-то премьере. По-прежнему никем не признанный актёр сидел в партере и с завистью глядел на сцену, на которой ему не суждено было играть ни Гамлета, ни Чацкого, ни Сирано. Он был какой-то облезлый, с заметной плешью на затылке. Увидев меня, чуть не вывернул себе шею, разглядывая нас с Давидом. Наверное, решил, что я с тем самым «мужиком из ресторана».

***

Отблеск былого пыла
пляшущего огня...
Этого я любила,
этот любил меня...

Где вы теперь? Не знаю...
Светите мне вдали
призраками Синая,
Санниковой земли…

Канули как в пучине,
мимо моей весны,
но иногда стучитесь
в мысли, мечты и сны.

Сочинский ли автобус,
Вечный огонь в снегу…
Вы мне являлись, чтобы
брезжить на том берегу.

В память былого пыла
вспомните, не кляня,
все, кого позабыла,
кто позабыл меня.

Пусть там за облаками
нежится вам в тепле,
как никогда мне с вами
не было на земле.