Сто дней из жизни Дедала

(отрывок из повести)

ДЕНЬ I

Облака на небе перистые такие, будто птичьи стаи обронили половину своего покрова, и всё ж-таки нашли в себе силы улететь, оставив богам не то для подушек, не то для перин, а может и для других каких надобностей – а вы вот знаете, из чего боги варят амброзию, и я не знаю, а потому нечего и насмешничать, - оставив, говорю, весь этот пух, сейчас закрывающий половину неба, от которого хочется не чихать, как от обычного птичьего пуха, а петь и летать, хотя человекам летать вроде как и не полагается вовсе, для того от богов заповедано, и я не говорю как йехуды, вовсе нет, просто и у Юпитера, отца нашего, почему не быть установлениям и заветам – я вас спрашиваю, почему не быть – и бывывали, и сейчас наличествуют, а что молодёжь их не знает, так то это дело молодежи такое, проклятое, а проклятие – оно всякого настигнет, пусть даже и младенца в колыбели

Деда, а ты, когда ты был молодым, ты умел летать, спрашивает самый младший слушатель из окружения старика

Не то, чтобы умел, но пробовал, конечно, пробовал, пока не лишился всяких иллюзий и обеих ног впридачу, отвечает старик, касаясь неровных культей, которые он выставил на солнышко, не смущаясь их отвратительным видом – бугристо сросшаяся плоть, местами синяя, местами розовая или жёлтая, она завораживает детей своими переливами и пурпурно-перламутровыми стяжками шрамов: пурпурными там, где она лопалась, срастаясь наново, совсем недавно, а перламутровыми, где уже много лет находилась в состоянии покоя, будто море, покрытое козьей тонкой шкурой

А вот когда вечер, почему птицы не летают, спрашивает самый младший слушатель из окружения старика

А потому, что птицы видят солнцем, нет солнца – нет взгляда, как человек дышит ветром, отвечает старик

Но бывает, что ветра и нет, спрашивают они все хором, перебивая друг друга

Ветер всегда есть, отвечает старик, потому что хотя бы одна муха на свете взмахнет крыльями, хотя бы один лист на дереве шевельнётся, и потому жив род человеческий, которому и надо только, чтобы море было, ветер и солнце

Авдий, Авдий, Секстий, зовёт мать детей и те нехотя отбегают от старика и имени которого они не знают, а он поглаживает культи и ждёт, когда заберёт его молодой раб Изосима, чтобы принести домой, вымыть, ублажить, накормить, расчесать длинные седые волосы, а он будет бить его старческими слабыми руками и требовать, чтобы Изосима не останавливался

ДЕНЬ II

Старику много ли надо ото сна, чтобы не гнались за ним чудовища, не мучили несбыточными местами юные нимфы и сочные наяды, чтобы не проснуться утром в луже собственной мочи и кала, да помнить своё имя – древнему, да безногому того хватало вполне, хотя часто он просыпался в поту таком обильном, что не только овечья шкура под ним пропитывалась этим потом, но и с шерстяных куделек, свешивающихся понизу от старости шкурной, накапывало лужицы, а пот старческий едкий, Изосима потом едва отстирывал шкуры в щелоке, тёр золою, от чего они становились как бы жемчужными, мочил в винном розовом уксусе, а всё без толку, никак было не вытравить стариковский мерзкий дух, который и самому ему был противен, а всё ж не ссался ещё под себя такой же едкой коричневой мочой, держал в себе вчерашнее разбавленное до цвета розового опала вино, и гордился тем, поминая, конечно, те дни, когда гордился ух совершенно иным – поятыми гетерами в лупанарии, числом более десятка за ночь, горою съеденных раков, проигранным и выигранным обратно дорогим браслетом, полученным от богатой матроны в оливковой роще, гордился разумом своим, превосходящим Аристида и Сократа, Демосфена и Софокла, Архимеда и Диоклетиана… хотя последнего превосходить было и вовсе ни к чему, так, к слову пришёлся, приблудился в рваные старческие мысли, как клоп приходит наощупь к дыре в рванине нищего, чтобы наконец-то напиться кровушки, как пьют ее у него дочь Евпидистра, внучок треклятый Фаломей и этот самый раб Изосима, который наверняка стакнулся с Евпидистрой и грабит несчастного калеку нещадно, таская из дома драгоценности, но ладно – драгоценности, не добрался бы он до самого сокровенного, что тайно хранится в самой глубине подвала, в другом подвале, нижнем, но более обширном, выходящим в катакомбы, а там пройти по стрелочкам, и можно выйти по лестнице наверх в мастерскую, где сложено то, что никому никогда показано не было после того памятного случая на Косе, где он и лишился обеих ног столь несчастливо, потом три года болел, всё никак не мог оправиться, а ухаживающая за ним девица Помона беспамятством воспользовалась и, перетягивая шнурком, что полагается, скакала на нём, как на жеребце, опосля чего затяжелела Евпидистрой, а калеку выкинули в грязь, а

ДЕНЬ III

он и не замечает, как день сменился ночью, а ночь – днём, выглянуло яркое красное солнце, которое дурни сравнивают с сосцами богини да ланитами девы, а это просто красный кругляш, будто выточенные из дерева да покрашенный пьяным маляром, где красный, как полагается, а где и жёлтый, и оранжевый, да краска там потекла, расплылась, что и не всякий содержатель таверны возьмёт себе этакий диск чтобы закрывать дырку в отхожем месте, дабы не смердела та отвратительно, как бывает, порой смердит сам он

Изосима, Изосима, зовёт старик, а дозваться не может, потому как лежит Изосима, напившись вчера допьяна, под лавровым деревом, нагой и бесстыдный, и старик ползёт к нему, чтобы разбудить для всяких нужд, но не будит, а трогает восставший приап, будто рог среди чёрной шерсти барана с двумя мягкими обвисшими ушами – старику любопытно, он жаден до новых старых ощущений, которые сам уже не испытает никогда, а раб – а что раб, он раб и есть, хоть и отрезать ему можно, что смущает взгляд и мысли, штраф толико малый заплатить, а восполнить, продав подлечившегося Изосиму в бойцы, там без разницы, с приапом боец или без, выступает с открытым афедроном**** или в тунике, зрячим или вслепую – чем диче, тем интереснее зрителям, тем больше денег устроителям, тем больше бойцов и зверей на арене, и так без конца, но рассуждения прерываются, потому что

Изосима хватает руку старика, смотрит на него из-под длинных густых ресниц, понимая, что, с одной стороны, калека ему не угроза, а с другой, что хозяин волен делать с ним что заблагорассудится, но не знает, как вывернуть ситуацию так, чтобы не воспламенить скудного уже разумом, хоть и когда-то великого старца, на то, что сам Изосима считает постыдным и отвратительным, но старик как ребёнок, который никогда не видел огня и потому тянет к нему ладони, и Изосима усилием воли прогоняет утренний морок, и кудрявый баран становится просто длинноносой овцой, и тут же старик теряет к нему интерес

Почему ты не пришёл, Изосима, спрашивает старик.

Я замёрз, я голоден, от меня плохо пахнет, говорит он Изосиме, и тот встаёт, берёт его половинного человека, на руки и несёт в дом, чтобы от старика начало пахнуть чистотой, розовым маслом, оливками, вином, сыром и свежевыпеченным хлебом, чтобы он согрелся в чистых козьих шкурах и перестал тянуть руки к Изосиме, а снова стал почти что человеком и потребовал отнести его в светлую каморку, забитую пергаментами

Хочешь, я тебе что покажу, спрашивает старик Изосиму, и тот пугается, что опять старик будет приставать с тенью плотского желания, хорошо хоть, настоящая страсть в нём давно угасла, и сказать ему будет нечего, можно будет только убить его одним ударом, проломив голову, а потом бежать, но старик передумывает и говорит: завтра, завтра, будто завтра будет что иное

ДЕНЬ IV

Но иное всё-таки наступает, и Изосима оказывается в клетушке с пергаментами, а старик, кряхтя, сам достаёт откуда-то из-под стола ящик – длинный деревянный ящик, исписанный страшными проклятиями и на двух замках, которые не настоящие, а только видимость, а ящик открывается с другой стороны, если вытащить длинный деревянный шпенёк, что старик ловко и проделывает, подцепив жёлтыми волнистыми ногтями тонкую, еле заметную щепочку

протягивает Изосиме открытый ящик, и тот видит в нём огромное перо как бы гуся, но видно, что сработанное человеком, длиною почти в руку, от ключицы до кончиков пальцев, а рука у Изосимы немалая, длинная, прямо скажем, рука, как весло у триремы, и всё-таки перо лишь немногим короче

Что это, спрашивает Изосима, но старик будто не слышит и любуется пером в коробке как в последний раз, а руками не трогает, нет, хотя Изосиме дозволяет

Это, отвечает старик, то, что сломало мне ноги, превратило их в кашу и вынуло наружу кости, и я ещё помню, как черви ели мою плоть, пока меня не нашёл Асклепий и не сказал, что это хорошо, что они съели мёртвое и оставили живое, но что мертво должно умереть, и отнял мне ноги по колено, и я не могу ходить

Как перо может сломать ноги спрашивает Изосима старика, а тот уже помутился умом от горя и опять начинает хватать Изосиму, задирать хитон, щупать бёдра, и что тут скажешь – ни отстраниться, ни убежать, и в тот раз старик тогда добивается своего, как умеет, а Изосима решает, что наутро же сбежит, убьёт старика и сбежит, долго тёр себя морской губкой в ручье, только оказывается, что и старик казнится содеянным, и кается – долго просит прощения, чернеет весь и почти задыхается, Изосима его прощает, но устанавливает, что когда на старика находит, раб может уходить без спроса куда вздумается, на том и решают, а наутро

ДЕНЬ V

старик опять зовёт Изосиму в каморку, и опять показывает перо, говоря, что готов рассказать историю этого пера, но уж когда закончит, то пусть Изосима даст ему вина с цикутой и позволит умереть, ибо переполнилась его чаша горя, а Изосима сказал, что тот говорит как йехуд, а старик ответил, что не в первый раз говорят ему такое, но что может человек терпеть долго, а может и не терпеть, и что даже мать Хирона от страданий попросила обратить её в липу, а раз он уже и так наполовину бревно, но почему бы не довершить процесс, и Изосима согласно кивнул, поскольку и сам не понимал, как можно со взрослых лет до старости прожить вот таким вот обрубков, вечно презираемым, обманываемым, жаждущим и не получающим и понемногу теряющим рассудок

Немыслимо, вслух говорит Изосима

А то, отвечает старик, и начал рассказ, по которому выходило, что он когда-то давно был юным и красивым мужчиной, и служил при дворе одного царя механиком, старик назвал его Тауридом, который так его любил, что не хотел не то, чтобы делить с другими царями, а даже и отпускать из дворца, и любил он его не за красоту, для этого у него была жена Светония, а за изобретательность – механик расписывал ему дворцы и храмы, строил водопроводы и акведуки, заводил лошадей новых пород, учил конюхов осеменять кобыл, тесал статуи, которые уже не были похожи на завёрнутые в мумии трупы с закрытыми глазами, а бегали, летали, любились как настоящие люди, особенно хорошо выходил Дионис

Да, причмокивает старик, Дионис хорошо входил и выходил, сладко входил и быстро выходил, прекрасные были виноградники у царя Таурида, вино молодое, терпкое вино, сильное вино, рвало мехи так, что даже китовью шкуру в три пальца толщиной трескало на пузяном вздутии меха, а потом уже и первая капля, и тонкая струйка, и ручей, льющийся в глотку, если успел лечь на землю и раззявить рот, а потом тебя тошнило в канаву, но и это было хорошо, прояснялась голова, и можно было снова пить до усрачки, а так царь и говорил, прям так и говорил, что ты смотришь недоверчиво, будто цари не люди, такие же люди, а ругаются хлеще любого гладиатора, только волю дай

Светония мужу воли давала много, потому был у неё грешок, нагуляла от Зевса быкоголового сынка, а Тауриду что -  на мясо его пустить нельзя, девок портить – так скоро от телят с человеческими ногами деваться некуда будет, придавить тихо – царица угаснет с горя, вот механик и сладил огромный лабиринт, где поселили мальчишку, а потом выяснилось, что поганец только сырое мясо ест, как кони Диомеда, а в свободное время, которое у него было всегда, он затачивал зубы и набирал мускулы, как всех крыс поел в лабиринте, запустили туда кошек, потом собак, потом коней, а коров он не ел, брезговал, больше всего любил человечинку, не разбирал, кто – сначала надругается, а потом уже ест труп

А почему труп, спрашивает Изосима

Ты дурак, что ли, отвечает старик, ты видел бычьи причиндалы или как, да и обычный бык тебе кишки порвёт, не то, что полубог, смекаешь? – и давай-ка неси меня в баню, желаю мыться и жрать, покормишь меня с рук кашей, что-то я устал сегодня

ДЕНЬ V

назавтра старик в каморке прежде достает старый свиток, долго стряхивает скони, потом разворачивает и дает Изосиме читать, сказав, что стал слаб глазами, Изосима читает и ничего не понимает, потому что писал какой-то сумасшедший по виду, а старик говорит вдругорядь, что Изосима – дурак, потому что даже полудурку ясно, что писало наполовину животное, наполовину человек, свиток отбирает и сам зачитывает вслух как следует:

«в тёмном углу сидит жнец наших душ, подкарауливая слабых и сильных, в вечной работе, никогда не займёт место смерти, как бы ему ни хотелось, и это гложет его больше, чем невозможность заснуть, в беззв;здной ночи сидит, жадно, осклабясь, душитель старых и малых, надежд и сомнений: среди жертв не ни одной, кто хотела бы просто уйти - их обходит жнец стороной, в толстый пучок связав околевшие души, замёрзшие в дыхании, ледяней, чем сама зима, в день, когда Солнце становится точно напротив Луны, он ныряет в свой ад - маленький ч;рный адок, которого быть не должно: о нём не знает и сам Аид, и там, развесив жадно по стенам добыч - добычу, мрачный жнец садится в самый т;мный угол и ждёт, когда Солнце уйдёт на другой поворот, и станет можно снова идти на жатву когда он уходит, со слабым стоном светятся души, не могущие уйти - видел ли ночью на потолке света лучи? это они стучатся к тебе, предупредить: проверь перед сном, не сидит ли в самом тёмном углу мрачный жнец»

и рассказывает потом, что тот полубык очень был гадок Тауриду, но убить тот его не мог, и посылал к нему пленников и жертвенников из добровольцев, чтобы тот ел и был смирен, а не орал по ночам и не мешал спать всему государству, и вот так-то услужил Тауриду механик, что тот посадил его под замок – а ну как вырвется, а заодно и сына механикова, который родился от вдовицы одной, а та его брать не пожелала, ну, и Светония отдала его кормилице, а потом как-то сын к отцу прикипел, а тот к нему, дурак был парнишка, вот как ты, Изосима, а всё ж хорош, добрый такой, как Тал

А кто такой Тал, спрашивает Изосима старика

Убил я его, говорит старик и перхает горлом, а от натуги кровь идёт, а как ты горло заткнёшь, ну и Изосима выливает старику в глотку полусекстарий вина разом, неразбавленного, и кровотечение прекращается, только старик хмелеет сразу, как свинью его в луже развозит, прямо сказать, и Изосима сразу уходит, чтобы не было как в тот раз, но про историю с Талом запомнил, и назавтра, когда старик проспался, а он отмыл его от крови, вина и блевотины, просит рассказать, а тот отказываться не хочет, как тут откажешься, когда жизни всей тебе осталось, может, год, а душегубствие твоё оно как раз и стало причиной, может, такой жизни, но всё равно Изосиме думается, что как-то старик очень спокойно о гибели человека говорит, и что не поехала ли у него крыша уже в другую сторону, и тогда это будет поопаснее, чем попытки залезть под тунику,

ДЕНЬ VII

но на этот раз всё обходится, душить его старик не стал, а рассказывает, как вот был у него племянник по имени Тал, даровитый парнишка, куда как более башковитый, чем сам старик: изобрёл как-то гончарный круг, да как соль варить быстрее, да ещё косское вино, которое разбавляют не пресной, а солёной водой, да много чего, а пацан был не только башковитый, но и доверчивый, за что и жизнь свою закончил много раньше, чем мог бы

Убили вы его понятно, за что, завидовали, а как, спрашивает старика Изосима
Как, как, отвечает Изосиме старик, каком кверху, всё ж не чужая кровь, пошли в Афины на гору, да я его и спихнул, потом хотел похоронить, а там какие-то придурки с покоса возвращаются, схватили меня, тело принесли, два и два сложили и хотели меня казнить, да я вывернулся и убежал

А сестра что сказала, мать Тала, спрашивает старика Изосима

Таллия-то, а ничего не сказала, отвечает старик Изосиме, просто помешалась, да и всё, ходила простоволосая, себя всем предлагала, кто-то и пользовался, и я разок, да она больно дурно пахла

Так это сестра ваша, у которой вы сына убили, как можно, спрашивает старика Изосима

Она как ум из неё вылетел, уже не сестра мне была, Таллия душою на полях асфоделей заблудилась, а то просто мяса кусок, даже хуже девок из лупанария, как животное, так чего ж её жалеть, отвечает старик Изосиме, выковыривая из зубов остаток рыбы, которую ел не далее, чем утром, обсмаковывает и съедает снова

Изосиму чуть не выворачивает – то ли от рассказа, то ли от рыбы этой гнусной, и он тут же чувствует, как скрутило живот, еле добегает до отхожего места, а старик обидно хохочет вслед и велит пойти к морю искупаться, охолонуть и заодно смыть дрисню с зада, так прямо и говорит, Изосима не осмеливается перечить, но как уходит на море, так и возвращается только вечером, когда старик спит, идёт в каморку, достаёт длинную шкатулку с двумя замками, достаёт шпенёк, открывает шкатулку, достаёт перо и начинает его разглядывать

перо сделано из деревянного полого стержня, навроде бы - бамбукового, к которому были приделаны тонкие ниточки китового уса, на которые искусно нанизали полоски тончайшего, лёгкого как воздух хлопкового полотна, и потому перо был подлинным произведением искусства и так легко, будто ничего не весило, Изосима подивился и подумал, а зачем старику такое перо, разве что в зад вставить и полететь, а потом подумал, что ежели из таких перьев были бы крылья у птицы, то какая это была бы птица, не меньше ростом, чем Батиата , а в том росту была оргия да ещё две ладони, и чем такую птицу кормить, где держать, да и кто с ней справится вообще, разве что Афродита запрягает таких в свою колесницу или, скажем, Эос, а то и Афина разводит сов такого размера, иначе б разве им свезти колесницу, которую не всякий конь потянет, а всё-таки загадка эта перо, и зачем его хранит мерзкий дед, в котором гнили больше, чем в червивом яблоке

Изосима кладёт перо обратно, задвигает шпенёк и прячет шкатулку, идёт в свою комнату, чтобы не слышать, как сопит и клокочет старик, который наверняка поглаживает свои культи, чтобы не так болели, а то и ещё что делает, более непристойное – не зовёт, и хорошо, и хорошо

Изосима! кричит старик, где ты, рабский скот, принеси мне вина и лампу, моя потухла, быстрей шевелись, долго мне глотку ещё надрывать, пёсий сын, свинский сын, чтоб тебя забрали фурии, скотину такую медленную

ДЕНЬ VIII

наутро всё как обычно, дед рассказывает историю про Тала, пока Изосима чистит ему от шкурок виноградины и вкладывает в запавший морщинистый рот, который той ночью такое проделывал, что и вспомнить гадостно, а приходится, потому что мерзостный старик сопит и чавкает, будто нарочно, пускает слюну, но когда наедается, глаза его светлеют, и он, вроде, уже и не такой дрянной, и входит в разум, рассказывая, как бежал и скрывался от афинян, задумавших непременно его казнить, особенно, когда стало известно о том, что он попользовал свою сестру Таллию, а та понесла и умерла родами

Надо бы тебя напугать и сказать, что Таллия родила мальчика, а назвали его Изосима, шутит старик, чавкая виноградиной

Я помню своих родных, отвечает старику Изосима

Ничего, пару неприятных минут я тебе бы доставил, Зосимас, хохочет старик, и чуть не давится, но потом всё-таки продолжает про то, как легко было убить Тала, и как потом он попал к царю Таурусу – голый, голодный и готовый на всё ради куска хлеба, и от него требовали это всё, ибо людишки - твари по натуре, слабого ударь, от сильного беги, а потом как пошло, как пошло, не знал, куда и на что тратить золото, а и как его потратишь, если сидишь во дворце, разве что на вдовушку, которая тогда притащилась продать какие-то смоквы или что ещё, и тут приметила молодого механика, и как тот ни берегся по методу вифинцев , а всё ж-таки и она понесла

Беременеют бабы от меня, как от самого Громовержца, хвастливо заявляет старик Изосиме, хучь лебедем, хучь дождём, хучь облаком

Ни одну не пропускаю, ни одна пустой не уходит, говорит старик Изосиме

Сына всё ж-таки отдала, и не жалела, потому что механик тогда нашёл себе во дворце забаву другую, о том рассказывать смысла нет, да и ты всё равно не поверишь, Зосима, а парнишка вырос на славу, кучерявый, черноглазый, на него все заглядывались, даже царь с царицей, и вот настал тот момент, когда я, сказал старик Изосиме, понял, что получилось дело дрянь: ежели будет мальчонка спать с царём, то царица его отравит, с царицей – царь удушит, с обоими, так будет соревнование за его милость, и друг друга порешат, осиротив государство, а тогда на трон кто воссядет? правильно, полубык, а какой с того царь – пожрёт всё царство, да и все дела вот, и механика не пощадит, который сладил для него такой славный лабиринт, в котором он сидит по уши в костях, сене и навозе, света белого не видя, надо было выбираться, сказал старик Изосиме, и тот, конечно, понял, но не понял, при чём тут перо

А при чём тут перо, спрашивает старика Изосима

Ты всё-таки дурак, в третий раз прикладывает старик Изосиму плохим словом, головой подумай, а не тем, на чём сидишь обычно

Я думал, вот бы птицу сладить с Батиату ростом, говорит старику Изосима

Ты сам с Батиату ростом, хмыкает старик, ну, что, всё ещё не доходит

А, отвечает Изосима, вскочив, человека в птицу превратить, а как

старик отправляет его за вином и одновременно думать, а потом сказать, но когда Изосима приносит два кувшина пафосского сладкого вина из Летимбу, старик уже спит, и приходится его прикрыть козьей шкурой, чтоб не замёрз, старый скот, а вино выпить самому, решение же, которое приходит Изосиме в голову, Изосима зарисовывает  угольком на дощечке

ДЕНЬ IX

Что это за паучьи следы, орёт старик, едва продрав глаза, на седых ресницах которых повисли клейкие нити гноя

Ты колдовал, что ли, орёт старик и кидается чашей, забытой на ложе

Ты рылся в моих пергаментах, раб, орёт старик белыми губами, обмётанными клочьями кожи

Отвечай, орёт старик, увидев дощечку, хватаясь скрюченными пальцами за жидкий утренний воздух, который протекает между его пальцами как поток амброзии, дарующей вечную жизнь, только старик не видит этого сияния, а Изосима видит, и очень радуется тому, что старик как бы заслужил благоволение богов, но не смог его взять, потому что ослеп от своих гнусностей, а Изосима видит, но не может забрать, а ведь ещё сможет, какие его годы, а старый хрыч уже так и останется навсегда окружённый великолепием Олимпа, в полном одиночестве и грязи – не то, чтобы танталовы муки, но очень похоже, ведь если ему когда откроется, чего он был лишён, находясь рядом, у него голова лопнет, а мог бы ноги отрастить

Не рылся я, отвечает старику Изосима, сам придумал, чай, не дурее некоторых, а ещё я не мальчик, которого можно сбросить со скалы, так что орать не надо, хозяин, застудите грудь на утренней-то прохладе

И кого ты собираешься отправить в путешествие на своих крыльях, Изосима, вкрадчиво спрашивает старик, и Изосима понимает, что на этот вопрос отвечать не надо, и молчит

Никого, сам себе отвечает старик удовлетворённо, потому что этот «никто» сразу разобьётся, если вообще взлетит

Дай пить, раб, говорит старик и жадно хлещет розовую, подкрашенную вином воду, рычит, урчит, льёт себе на грудь влагу, хохочет внутрь пустого сосуд, как обезьяна, надевает потом сосуд на руку и зовёт Изосиму, веля встать на колени

Тот не понимает, встаёт, и старик со всей мочи лупит его по голове сосудом: бамм! Разлетается тёмная глина, а Изосима падает навзничь, голова его разбита и в крови, и он теряет сознание, но ещё успевает увидеть, как старик, добравшись до таблички, что-то шепчет и рисует, рисует, и снова шепчет, а потом Изосиму накрывает блаженная тьма,

от которой он приходит в себя только на закате, и старик поёт глупые песни, опять нажравшись вина, а дощечка вся стёрта, и на ней – стихотворение, и старик кидает дощечку Изосиме, презрительно кидает, а сам уже и пьян весь, и в отхожее место не дошёл как минимум дважды, и Изосима, весь в крови, сначала моет его и укладывает на чистое, укутывая, как младенца, а потом моется сам, наливает мастики , сладкой, приторно-сладкой, липкой, и пьёт, закусывая козьим сыром, лепёшкой и оливками, читая при свете лампы, что там написал старик, а там – снова слова полубыка, уж этот стиль Изосима с первого раза запомнил, не забудешь, только на этот раз там не про мрачное, а будто заглянул полубог в гости к родственникам-олимпийцам, а, может, и заглянул, тут разве точно скажешь, но Изосима читает раз за разом, пока его молодой, свежий ум впитывает строки, жалко только, что рисунок стёр, отродье гекатонхейрово

«золотонитное солнце струит полотно плоские груди неспелых олив прошивая в тени от камня нимфы скребутся о дно мягкого пуза земли, веселясь и играя жидким стеклом обжигает ручь;вый Коцит, тонут в нем желтые-желтые как асфодели горы и облака, кошкой свежей искрит тонно основа с утком, извиваясь в постели, в розовых раковин уши нашепчет свои тайны пшеница из золота, влаги и стали и бриллиантами зв;зды на небо легли: дети лаванды - устали, устали, я пробираюсь дощечками пепельных стоп к месту, где можно влизаться в просоленный столп»

ДЕНЬ X

старик решает умереть на десятый день, потому что ему скучно – он лежит на спине, скрестив руки на груди, вытянув беспомощные огрызки ног по направлению к морю, будто не замечая, что вокруг мокнущих корок вьются жирные, волосатые мясные мухи, отгонять не велел ещё поутру, а теперь просто молчит, вроде не замечая, как Изосима мастерит гигантское летательное перо на манер увиденного, а тот, подкрепляясь мясом из жаровни, ладит уже третье, и с каждым разом всё лучше и лучше, и к вечеру старик приподнимается на локте и слабым голосом просит кусочек горной устрицы , сжирает её, капая жиром, и просит попить, а потом просит спеть вчерашний стих, и Изосима поёт про поля асфоделей, и старик приходит в себя, требует, чтобы Изосима обмыл ему культи самым крепким вином, плюётся и шипит, но терпит

а потом требует показать, что там изладил Изосима – тот, глупец, приносит, а старик качает головой и ломает все три пера, требует пергамент, перо для письма и скребёт что-то на трёх кусках, беря с Изосимы обещание отнести утром это в три разных дома и дождаться ответа, а потом смотрит выжидательно, и Изосима понимает, что у старого опять ум зашёл за разум, и он строго говорит – нет, а старик канючит, и канючит, выдирает свои седые волосы и бросается ими в Изосиму, так что приходится опять спеленать его как младенца – противного, старого, пахнущего потом и старыми шкурами безногого младенца, помешанного на блуде

в эту ночь Изосима почти не спит, ему чудится, что старик, как Тифон, подползает к нему ночью, и если заснуть, то тут ему и конец – останется только жалкая шкура на топчане, человеческий чулок, да, может, разбитая в куски черепушка, а уж раз и не спится, то Изосима ладит перья, и получается у него куда как хорошо, успевает до рассвета соделать целых восемь, и прячет их под топчан, чтобы старик не нашёл, завернув в кусок от старой тоги, что купил на барахолке у Публия за старые медные пряжки, найденные на улице, а Публий тогда посмеялся и сказал, что если бы Изосима начистил их песком, то продал бы в два раза дороже, а теперь Публий сам их начистит и подарит знакомой гетере, чтобы та была к нему поласковее и не спускала на него своих германцев, лютых как псы и огромных как медведи, и таких же молчаливых, потому что у них выдрали языки

Да у тебя самого пора бы язык выдрать, пустомеля, говорит Изосим Публию, а тот обижается и плещет в него водой из чаши, потому что раб вольноотпущеннику дерзить смеет, а Изосима надирает ему уши как пацану, а Публий обещает зарезать его в подворотне ближайшей же ночью, но они мирятся, и Публий целует его крепко, и клянётся в вечной дружбе, и пахнет от него животным мылом, чесноком, козьим вяленым мясом и немного перегаром, потому что Публий с утра уже испил косского
и вот уже перья лежат под топчаном, а рассвет наступает, оливковые деревья становятся на краткий миг розовыми, и Изосиме хорошо от того, что он вот лежит и смотри в огромное небо, а захочет – так пойдёт, или побежит, а то и нырнёт в море, взберётся на гору, сорвёт и съест самую высокую, самую спелую оливку: хорошо быть молодым 

ДЕНЬ XI

но исполнять поручения старика всё одно надо, и сначала Изосима идёт в лавку торговца тканями, которого зовут по-дурацки, Серикос Метаксас, хотя имя вовсе и не дурацкое, но где вы видели производителя шёлка, которого зовут «шёлковый производитель шёлка», и этот самый Метаксас, вытаращив на него глаза, спрашивает, точно ли ему нужен византийский большой плетр шёлка из самой сердцевины кокона, лёгкого и прочного, который ставят на царские паруса, именем «самит», может ему нужна ворсистая и толстая, тоже шестиниточная ткань, чтобы изготовить зимние одеяния, ведь этот тип ткани – прочного, толстого, но лёгкого шёлка – берут крайне редко, на знамёна, храмовые убранства, он точно уверен ли, спрашивает Метаксас

А как написано в пергаменте, спрашивает Изосима

Так и написано, отвечает Метаксас

Тогда продавай, говорит Изосима, у меня ещё много дел

А цвет какой, спрашивает Метаксас, голубой или золотистый

Да без разницы, отвечает Изосима, пусть будет золотистый

и Метаксас отправляет самит с охраной из двух рабов в дом старика, и заставляет из сидеть там и ждать, пока не придёт Изосима, а тот идёт к деревянному мастеру и просит его продать китайский бамбук, весь, который есть, и тот отправляет двух мастеровых к дому старика, и заставляет их тоже ждать Изосиму, а тот бродит по окраине города и ищет злую бабку Палайю, которая держит в кулаке всех городских нищих, и подряжает её за целую тетрадрахму набрать столько сока фикуса, сколько можно, и она сзывает нищих со всей округе, и те разбегаются в поиске фикусовых деревьев, чая поживы от того, что бесплатно и никому не нужно

а потом Изосима приходит домой к старику, у которого во дворе четверо здоровенных рабов хлещут еле разбавленное водой фалернское, проверяет, всё ли на месте, не поломано ли чего, отдаёт деньги и провожает нахлебников чуть ли не пинками, а старик мерзко хихикает и лопочет чего-то, а потом велит Изосиме лечь мордой вниз на песочную площадку, и тому хоть страшно, но он ложится, ожидая очередного поношения, а старик, подползши, корячится, ползая на заднице вокруг и что-то делает, а потом велит встать, и видит Изосима, что как вот он лежал – так на земле обведён контур его тела, и старик велит заготовить сотни три палочек и быстро, пока не поднялся ветер или не пошёл дождь, закрепить контур

Это для колдовства, спрашивает Изосима, чтобы прибить мою тень к земле, спрашивает он

старик хихикает и ничего не отвечает, только погоняет Изосиму, а потом, когда похож уже контур на городской частокол, только игрушечный, велит накрыть его старой тогой и прижать камнями, чтобы не унесло, потом успокаивается, сжёвывает крепкими дёснами очищенную зелёную грушу, даже не поперхнувшись, допивает фалернское и уходит спать к себе, а Изосима, убрав самит и бамбук в клеть, установив посреди двора бочку с крышкой, тоже уходит к себе

ДЕНЬ XII

на двенадцатый день начинается мелкий дождь и приходят первые посланцы от Палайи, в кувшинами и свиными мочевыми пузырями, полными сока фикуса, белого, как молоко, и старик велит выливать его в чан с крышкой, а Изосима должен подливать туда понемногу воды и постоянно помешивать, чтобы не свернулось, нищие текут рекой, и чан наполняется, наполняется, но даже и до середины пока далеко, но старик всё равно велит расстелить во дворе старые паруса, взятые у соседа на пару пифосов вина, на них – тремя кусками – самит, но не сразу, а когда дождь прекратится, и дождь прекращается как по велению богов, и Изосима рвёт – не режет – так велел старик, прекрасный золотистый самит на три длинных куска, расстилает их на парусах и гладит длинной бамбуковой палкой, чтоб ни складки не осталось, края прижимает камнями, чтобы не улетели в далёкие края три золотые птицы с роскошными хвостами

Изосима бегает между нищими, ждущими платы, и самитом, между самитом и нищими, как гетера, которая то возносится до дворцов, то падает в самую клоаку городского дна, и, наконец, бочка почти наполняется, и старик велит, не мешкая, обмотать два бамбуковых шеста – короткий и длинный – мягчайшей белой тканью, стравив на это дело лучшую свою рубаху, требует налить в одноручный сосуд древесного молока, а Изосиме говорит так, ты, мол, молодой, побегаешь

Куда побегаю, спрашивает Изосима

Туда и обратно, хохочет старик, туда и обратно

вдоволь наиздевавшись, объясняет: будем самит промазывать соком фикуса

Зачем портить такую дорогую и хорошую ткань, спрашивает Изосима

Твой батюшка испортил твою матушку таким полудурком, как ты, злится старик, и, видно, хочет, чтобы Изосима сам догадался, зачем мазать

Опусти палец в кадку, говорит старик

Изосима опускает

Достань палец из кадки, говорит старик

Изосима поднимает

Подуй на палец, олух, говорит старик

Изосима дует, и видит, как сок фикуса превращается в тонкую, белую, нежно тянущуюся плёночку, наподобие той, которая выстилает куриное яйцо между белком и скорлупой, когда та совсем свежая, старик зовёт раба по имени Кастр, совсем мальчишку, которого взял напрокат на пару дней у соседа, и велит облить Изосиму водой

Изосима хмурит брови: только попробуй, и Кастр боится, а старик его подначивает, под конец, наскучив шутке, говорит Изосиме, чтобы тот опустил палец в соке в мису с водой, потом вытащил и снял плёнку

И чего, спрашивает старик

Сухой, отвечает изумлённый Изосима

Мозг твой сухой, говорит старик, а теперь представь, что ткань станет такой, непромокаемой, а ещё – прочной и тянущейся, всё вам надо объяснять, долбодырам молодым, в обед ложку в ухо пихать будете и от голода перемрёте все

А зачем такая ткань, спрашивает Изосима, а старик улыбается противно, не отвечает, и велит макать шест с рубахой в сок и густо пропитывать ткань, и пока Изосима носится туда-сюда с длинным шестом, старик ползает на своих культях, обув их в кожаные чашки, как на коротких ножках карлика, и промазывает углы и места, которые Изосима пропустил, Кастр подносит им вино с водой, светит факелом, и старик сильно кричит на него, когда факел начинает искрить

Мы все тут сгорим, сын собаки и лисицы, орёт старик, но я протяну свою костлявую руку с того света и утащу тебя в Аид, а там первым делом отгрызу тебе ноги и приделаю себе, а ты будешь вечность вот так вот скакать на культяпках, и Кастр сразу пугается и отходит подальше, несмотря на любопытство
петух поёт, и старик отпускает рабов на отдых, не требуя ни бассейна, ни вина, ни расчёсывания волос – он и сам смертельно устал

ДЕНЬ XIII

самит сох целый день, дождя не было

ДЕНЬ XIV

а с утра Изосиму томит вожделение знания, потому что самит начал подсыхать и становиться оранжевым, а под навесом лежат бамбуковые стволики, но старик ничего не хочет объяснять, просто посылает его снова к старухе Палайе, и требует, чтобы она взяла ещё одну тетрадрахму и сделала так, чтобы к полудню нищие принесли сорок охапок лыка, и так и происходит – Изосима возвращается, а Кастр уже сидит во дворе, плачет и свивает из лыка прочные тонкие верёвки, а старик взгромоздился на топчан и лупит Кастра тонким бамбуковым стеблем по спине, когда тот медлит или когда старику скучно, и Изосима отбирает у старика стебель, хоть тот и ругается, даёт ему кусок вяленого мяса, а Кастру обтирает укусом побитую спину и заставляет его надеть свою старую рубаху, чтобы свежие царапины не беспокоили мухи

Подживёт – отдашь, говорит Изосима

Зачем тебе такая дрянная рубаха, говорит старик, выдрав дёсны из мясной жованины, я тебе новых куплю сколько хочешь

Спасибо, говорит Изосима, я лучше голым похожу

Тоже хорошо, одобряет старик, и снова впивается в мясо

Кастр смотрит лукавым мальчишеским взглядом: даром, что молодой, всё понимает, да и его хозяин не отличается особенной нравственностью, будучи пентесиархом, такие дела, война, все всё понимают, но говорить ничего не говорит, а продолжает вязать лыко, и скоро к нему присоединяется Изосима, а старик бродит вдоль самита на своих кожаных чашках и, вроде, доволен донельзя, но всё равно, когда Кастр засыпает у очага, а старик у себя, он садится и продолжает делать перья, потому что что там старику в голову взбрело – он так и не знает, а перья делать ему просто нравится, и так продолжается до тех пор, пока он не замечает, что, пока его не было, старик сам как-то сделал раствор жидкого камня и залил силуэт на земле, обозначенный колышками, и получилась как бы статуя человека с раскинутыми руками и сомкнутыми ногами, но не совсем статуя, а как бы статуя, которую мясник решил нарезать вдоль, и отхватил самый толстый ломоть, при этом старик зачем-то вставил в то место, где полагается быть лопатками, по четыре бамбуковых ствола, очень толстых, но коротких, так что получились вроде как гусиные перья, которые из тушки-то выдернули, а ость оставили – такие, знаешь, шпенёчки, в которые перья вставляются, чтобы не напрямую в мясо, так мудро придумано богами, а старик что, дерзает повторить, только с человеком

И с Зевсом себя сравнивал, говорит себе Изосима, понимая, что всё, что они делают, бессмысленно, старик просто помешался

груда перьев растёт, их уже больше двадцати, и Изосима снова заворачивает их в тогу и прячет под топчаном, по его расчётам перьев нужно склепать больше трёхсот в итоге, а как их прятать в таком количестве, если старик чокнутый, но не слепой, и это надо, конечно, обдумать, вон, может, Кастра попросить, у него в дому, большую часть полупустом, когда хозяин уезжает на войну, а хозяйка с чадами и домочадцами отправляется в горы, в имение, наверняка есть пустые кладовые, а он пацану принесёт чего-нибудь вкусного

ДЕНЬ XV

наконец-то старик доволен – самит уже почти просох, но зато надо новую задачу решить: изладить огромный полужёлоб, чтобы не протекал, из цельного бревна, внутри осмолить, налить туда воды, растворить какой-то порошок, что дал старик, похожий на розовую соль, и замочить в жёлобе бамбуковые стволы, чего Изосим сроду не делал, а пришлось, к тому моменту старик вовсе про свою дурь забывает, вина почти не пьёт, глаз не загорается дурным огнём, он даже лицом светлеет, и велит звать себя «господин Дал», хотя Изосиме доподлинно известно, что зовут его вовсе не Дал, хотя немного и похоже, но, как шутит сам старик, «господин дал – господин взял»

а к бамбуку велит старик и лыко замочить, но в отдельном чане, да порошка поменьше сыпануть, ну, те верёвки лыковые, что Кастр с Изосимой наплели, старик рвёт как старую паклю, и потому велит остальное лыко замочить, посылает потом Кастра на рынок, говорит, найди охотника, пусть убьёт орла, даром, что орёл – Зевсова птица

Варвара найди, говорит старик Кастру, им всё равно, у них боги другие

А мне как с ним разговаривать, спрашивает Кастр

Да мне без разницы, говорит старик, потом оттаивает, рисует на пергаменте орла и изображает три кружка, мол, три драхмы

Понял, спрашивает старик Кастра

Да уж не дурак, отвечает Кастр и убегает вприпрыжку, пока щелбанов не надавали за непочтительные ответы

тем временем Изосима проверяет самит – нет, сырой ещё – ладит жёлоб, таскает воду, растворяет порошок, таскает охапки режущихся, как стальные ножи, бамбуковых палок, подметает двор, проверяет, схватил ли жидкий камень стволы в спине каменного человека, отлитого по его подобию, кормит и моет старика, и наконец приходит Кастр, а с ним мужик в штанах, и не вонючий вовсе, как обычно изображают варваров, бородатый, правда, и рыжий, а в сумке – орёл, крылья огромные, в размах рук, и варвар хорошо говорит по-гречески, просит не денег, а пожить дней десять, покормиться, потом уйдёт

старик, конечно, встаёт на дыбы, но когда выясняется, что варвар готов приносить из лесу дичь, а из моря – рыбу, оттаивает и даже веселеет, а вечером зажигают костёр и варвар поёт свои варварские песни, пьёт неразбавленное вино и читает наизусть скабрезные стишки Алкея, чем окончательно заслуживает любовь старика

Оставайся, говорит старик, будешь спать рядом с Изосимой

ДЕНЬ XVI

Изосима паникует: а как же перья, ведь варвар увидит и нечаянно может рассказать старику, весь план под угрозой, но варвар, вроде, не любопытен, можно договориться

(конец отрывка)

Примечания:
  Йехуды - Иудеи
  Лупанарий - Публичный дом
  Приап - Синоним слова «пенис»
  Афедрон - Синоним слова «задница»
  Трирема - Многовёсельная галера
  Сконе - «Пыль» по-гречески
  Батиата – известный гладиатор, рост 1,95 см
  Вифинцы славились пристрастием к нетрадиционным способам секса
  Мастика - Греческое вино
  Гекатонхейр – сторукий гигант
  «Горная устрица» - жареные бараньи тестикулы
  Плектр - 35,77 м
  В древнерусских источниках встречается «аксамит»
  Палайя - «Старая»