Мы ведь целую вечность собираемся жить...

Сон обволакивает, тяжёлый и вязкий, как рыбацкая сеть, слишком добротная для неподходяще мелкой рыбы. Руки и голос не слушаются меня, барахтаться и кричать не получается. Можно только разевать рот, как та же самая рыба. Я стою на какой-то сумеречной остановке, к которой подъезжает трамвай, набитый людьми. Рядом со мной стоит маленькая девочка в сереньком пальтишке. Она размеренно топает к трамваю, заходит в него и поворачивается лицом ко мне. Двери закрываются слева направо со странным звуком, как будто съедают и причмокивают напоследок. Я пытаюсь бежать за ним и кричать:
 - Я люблю тебя, Катька!
Что за киношность момента! Но там, во сне, всё так реально и невыносимо страшно! И та девочка на самом деле - моя Катя, вполне себе взрослая, если не сказать больше, Катерина, Катюша, Екатерина Ивановна.
Обалдевшая, сижу в постели. Мне бы глоток кофе, я бы сразу ожила. Но чтобы сварить его, надо уже быть живой. Катя, Катя…
               
           Дождь идёт. Первый за сорок дней.
           Дождь идёт, проливной, смелый…
           Господи, и ты плачешь по ней?
           Так спаси тогда, в чём дело?
                ***
      
         Впервые мы встретились с ней на швейной фабрике, которая была несоразмерно маленькому городу огромной и значительной, потому что работала преимущественно на гособоронзаказ. Как судьба забросила туда меня, понять нетрудно. Много нас таких, с дипломами о высшем, болтались в поисках хоть какой-нибудь работы, но швейку я обходила стороной долго. Решилась, когда уже не на шутку прижало, притом в глубине души надеялась, что меня не возьмут. Тогда оставалась бы ещё надежда на чудо. Но меня взяли, и через несколько дней, вся облепленная армированными нитками, я уже сидела за машинкой и люто ненавидела эти чёртовы шлёвки цвета хаки. Там всё было цвета хаки, разве что оттенки менялись. Вдруг по громкой связи слышу голос диспетчера:
 - Товарищ Воронина, позвоните в диспетчерскую!
Она по обыкновению повторяет это дважды (о, это дорогое сердцу «товарищ»!).
   Я нерешительно поднимаю трубку. Милый голос просит меня зайти в комитет комсомола. Пытаюсь вспомнить, где он, ведь там я недавно подписывала обходной листок. Язык до Киева доведёт, и вскоре я с трудом тянула на себя красивенную, но тяжёлую дверь. Захожу в кабинет и глупо, как мне кажется, спрашиваю:
 - Воронину вызывали?
 - Ну почему сразу вызывали? Просто попросили зайти!
Из-за стола встаёт высокая, стройная шатенка в классической «тройке» с белой блузкой и (о, боже!) чёрным галстуком унисекс. Я начинаю чувствовать себя молью возле лаванды и эти нитки-хаки становятся тяжёлыми, как будто они из железа. Она улыбается, усаживает меня на стул и только теперь я замечаю в противоположном углу ещё одну девушку. Тоже высокую, тоже стройную и с такими красивыми глазами, что невольно думаю, где же они набрали столько классных девок сразу?
   Мои умозаключения прервал вопрос, который оказался на тот момент самым немыслимым из всех невозможных.
 - Наташа, Вы поёте?
Я так растерялась, что Катя (так она представилась) рассмеялась:
 - Не удивляйся, и давай на «ты»? Наши старые кадры донесли, что к нам на работу пришла девушка с прекрасным голосом. А у нас очень серьёзная самодеятельность, и сейчас мы готовимся к дню молодёжи.
Да, предательская малость города делала своё дело.
Она показала на вторую девушку:
 - Знакомься, это Анна, наш музыкант, по совместительству – моя сестра.
Лучезарно улыбаясь, Анна взяла в руки тяжеленный аккордеон.
 - Ну что, Наташ, давай попробуем? Что угодно, хоть пару строчек, любое, что придёт на ум.
Понимаю, что девчонки хотят проверить слух. Краснею, как дурочка и злюсь. Училки, блин!
     У меня пересохло в горле. Я и говорить не могла, а тут петь ни с того, ни с сего! Но не петь – ещё хуже, заставлять уговаривать себя – вообще кошмар и я лихорадочно пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь. Почти шепчу:
 - Не печалься о сыне, злую долю кляня…
Анна едва касается клавиш и становится легче:
 - По бурлящей России он торопит коня…
Катя присоединяется:
 - Громыхает гражданская война
   От темна до темна,
   Много в поле тропинок,
   Только правда одна.
 Песня становится увереннее и твёрже:
 И над степью зловещий
Ворон пусть не кружит,
Мы ведь целую вечность
Собираемся жить,
Тут Катя показывает на меня пальцем и поднимает ладонь вверх. Я беру выше, а она вторую партию:
Что ж, над нашей судьбою неспроста
Пламенеет звезда,
Мы ей жизнью клянёмся навсегда, навсегда!

Переводим дыхание, Катя восторженно:
 - Ань, ты слышала? Мы нашли!
Все смеёмся, дышать стало легче. Я умоляю меня отпустить, ибо мастер убьёт. План!
Сейчас сложно описать лёгкими штрихами последующие годы. Двадцать лет песен, должностей, радостей, слёз, любовей, ненавистей… Девяностые, двухтысячные… Сколько пережито вместе!
Катя. Всегда сильная, уверенная в себе, всегда ослепительно красивая. Она рисует, поёт, бегает и прыгает. Она ставит невозможно-высокие планки в любом деле и вынуждает нас брать их. Она относится очень серьёзно к любому делу, и наши команды неизменно занимают первые места в КВН-ах, на турслётах, в любых конкурсах и соревнованиях. У нас два хора, вокальные группы, чтецы и поэты, но нам мало и рождается детский театр. Мы начинаем с малого, «Мухи-Цокотухи», а потом ставим «Морозко», «Двенадцать месяцев» и прочее, замахиваемся даже на «Царевну-Лягушку»! Да-да, лягушка была тоже!
Катя невероятная максималистка. Иногда мы называем её Павкой Корчагиным. Она требует максимума даже с…нашего директора, и он уступает. Работницам экспериментального цеха, лучшим портным предприятия, которые шьют безукоризненные изделия – образцы, поручены наши концертные костюмы. Начальница Галина стонет и ругается, почём свет, Катя кривит губы и совестит:
 - Не, ну не стыдно, а? Как это не сможете? Вы же лучшие! Некогда? Ничего, мы тоже до упора каждый день. А вы потом придёте и на первый ряд усядетесь.
Причём, обе знали, что шеф сказал «пошить всё, что Катя скажет», и эта словесная потасовка была чем-то сродни ритуальному танцу, который устраивают, например, цапли, прежде чем перейти непосредственно к любви. И они шили. Платья солисткам, костюмы из натуральной кожи с бахромой и юбками мини, театральные костюмы, мягкие игрушки и всё это – исключительно по эскизам Кати. Строители, чертыхаясь, строили дополнительные жёсткие поворачивающиеся кулисы, электрики, улыбаясь в усы, устраивали осветительные приборы, а в центре всей этой вечно работающей машины находился мотор, наша Катя. Пропорционально нагрузке были у неё и проблемы. Одна из них – нехватка времени на себя. Пока она руководила процессом, оно обычно заканчивалось, и сама она на бегу то дописывала сценарий, то учила слова песни, то булавками подкалывала на себе огрехи костюма. Не раз и не два это служило нам плохую службу. Особенно памятен такой. На одном из больших концертов Катя должна была петь «Льётся музыка» Маши Распутиной. Выходит она на сверкающую сцену в белом парчовом платье с пышными фатиновыми рукавами, красивая до умопомрачения. Я - за боковой кулисой с микрофоном, готовая подпеть первую партию, Анна справа от сцены за «Ямахой», уже играет вступление. Катя картинно поднимает руку вверх и низким, прекрасным голосом начинает:
 - Не-е-ет!
Дальше, вместо того чтобы продолжить, поворачивает голову ко мне, за кулисы, с расширенными от ужаса глазами. Понимаю, что она напрочь забыла слова и мне ничего не остаётся другого, как нежным и тонким, не соответствующим началу голосом, пропищать из ниоткуда:
 - Жизнь не только майский де-е-ень…
Катя быстро пришла в себя, благополучно допела первый куплет, я соловьём подпела припев и настала пора второго. Громко, желая уверенностью и театральной позой сгладить впечатление от прокола, она выдала:
 - Вдру-у-уг…
Дальше всё повторилось. Глаза, полные ужаса и тоненькое:
- Дунет ветер ледяно-о-ой…
Мы, зажимая рты, могли стоять на коленках и умирать со смеху, а бедная Катя на сцене допивала свою чашу до дна.
Сейчас вообще кажется, что мы вечно смеялись. По поводу и без него. Наверное, смех помогал нам выживать в самых тяжёлых обстоятельствах, будь то неприятности на работе, дома, проблемы с детьми и еще море всего, что всех нас сопровождает в обычной жизни.
             
              Слышишь, Отче? Ты говоришь – душа?
              Так она у ней – светлей облака,
              Честно, руку на сердце положа!
              А тело… от обморока до обморока.
 
Прошли годы. Изменилась страна, изменилась фабрика, Катя пережила онко. Подкосили супруг и генетика. Выстояла, как и было ей должно. И вот Екатерина Ивановна – начальник отдела кадров. Я – ведущий специалист. Мы, на тот момент ещё не являясь даже грамотными пользователями ПК (всё только начиналось), были вынуждены перейти на автоматизированное управление предприятием и затолкать в 1С:Зарплата и Кадры данные по более, чем тысяче работников, включая содержимое каждой трудовой книжки от корки до корки. Всё это – дополнительно к повседневной текучке. О, это были тяжёлые времена! Но мы всё равно умудрялись смеяться. Особенно помню одно утро. Ноябрь был непривычно холодным. В кабинете тоже холодно. Он у самого входа, как и положено отделу кадров. Мы в пальто, с рачьими, не успевшими отдохнуть глазами, ведь приходится работать часов с шести до десяти вечера. Движения медленные, неживые. Ворочаем очередные папки, ненавидим уже успевшие зависнуть компы, наполняемся очередным ужасом «не успеть». Обстановка такая, что хочется заткнуть уши, закрыть глаза, дверь забить гвоздями, чтобы никто не входил, а она широко распахивается. Входит Иринка, Катина дочь. На помощь маме. Вся в мамочку, красивая. Волосы длинные, пшеничные, улыбается, как ангел. И вдруг громко так:
 - Дорогие кадристки! С праздником!
Так сияет, что нам ещё тошней стало. Молчим, стучим клавишами. Наконец кто-то не выдерживает:
 - С чем?
Иринка вся светится:
 - Сегодня всемирный день хакера!
Смеялись так, что в конце концов перехватило болью животы. Краска из глаз не текла, мы давно их не красили за нехваткой времени и желания, но слёзы текли ручьём.  Наверно, это была уже истерика. Стоило чуть успокоиться, как кто-нибудь произносил это «хакеры!» и всё начиналось сначала. Но мы ими стали! Ну, не хакерами, конечно, но всё же.
  Счастье. Нам всем нужно счастье. Сейчас его быть не может, оно придёт потом, обретёт форму и цвет. Оно будет каким-то эфемерным, неподдающимся описанию, но непременно будет. Как жаль, мы не понимали, что счастье было тогда. Оно даже сейчас, уже потому, что мы дышим.
               
                Дождь на крыше пишет своё письмо.
                Точно знает, что ему делать,
                Как и тот, что выжег своё клеймо
                На божественном её теле.

                ***
      Первой из обоймы выпала я. Один день две тысячи восьмого года разбил мою жизнь вдребезги. Речь сейчас не обо мне, скажу только, что вынуждена была уйти с любимой работы без возможности когда-либо вернуться. На какое-то время Екатерина Ивановна работала без меня, а потом на беду вернулась болезнь. Опять операция, опять химии и гарантия пяти лет жизни, оказавшаяся несостоятельной. Она боролась так, как будто и вправду была тем самым Павликом Корчагиным. Она была по-прежнему красива и бодра. Она была жизнерадостнее нас, вместе взятых. Мы, трое, встречались теперь четыре раза в году. В дни нашего рождения и 9 Мая. Это было святое. Мы встречались на городском митинге, потом шли в кафешку и пили боевые сто граммов водки за Победу и за наших. Так было и в этом году. А в мой день рождения, в июле, Катя едва слышно, как будто прощаясь, сказала, что не посидим больше. Потом, мол, посидите, а я в город больше не вернусь.
И вдруг утром 15 июля, когда я боялась, что Катя позвонит и я услышу этот слабый голос и боялась, что она не позвонит, раздался звонок. Весёлая, вполне бодрая, она поздравляла, желала, говорила, что ей легче, и в камеру затесалась голова Ани, и мы все кричали, смеялись и перебивали друг дружку.
 - Как называются те классные булки, которыми ты меня угощала? Ко мне казахи приедут, хочу такие!
 - Синнабоны! – радостно ору я, - я тебе испеку и привезу!
 - Ты что! – смеётся Катя, - я в Ростове!
 - Я в Ростов привезу!
Катя смеётся, говорит, что не надо, она закажет. Мы прощаемся, и в тот день рождения я больше обычного радовалась друзьям и родственникам, больше обычного пила шампанского и смеялась. Тогда я ещё не знала, что видела её в последний раз.
               
                Осень, плач, бейся в колокола,
                Смерть, ликуй, хохочи, челядь!
                Горе, смейся, твоя взяла!
                Только мне теперь что делать?
 
        Сон обволакивает, тяжёлый и вязкий, как рыбацкая сеть, слишком добротная для неподходяще мелкой рыбы. Руки и голос не слушаются, барахтаться и кричать не получается. Можно только разевать рот, как та самая рыба. Я стою на какой-то сумеречной остановке, к которой подъезжает трамвай, набитый людьми. Рядом со мной стоит маленькая девочка в сереньком пальтишке. Она размеренно топает к трамваю, заходит в него и поворачивается лицом ко мне. Двери закрываются слева направо со странным звуком, как будто съедают её и причмокивают напоследок. Я пытаюсь бежать за ней и кричать:
 - Я люблю тебя, Катька!
Что за киношность момента! Но там, во сне, всё так реально и невыносимо страшно! И та девочка на самом деле - моя Катя, вполне себе взрослая, если не сказать больше, Катерина, Катюша, Екатерина Ивановна.
  Ещё вчера мы сидели с Анной и ревели, упираясь в эту стену неизбежности, а сегодня Кати уже нет. Половина третьего ночи, но как теперь спать? Катя, а как же «мы ведь целую вечность собираемся жить?»
       Кать, я пишу о тебе потому, что это – всё, что я теперь могу. Ну, ещё разве только бежать во сне за трамваем и кричать:
 - Я люблю тебя, Катька!