А может, нельзя

Ода
1.
Разгадываю ребус в слове,
до смысла добираюсь я.
Такое слышать вам не внове.
А может, всё-таки нельзя
заиливать пространство мысли,
простым изложить языком.
И чтобы тучи не нависли
над белогривью, как партком
безудержного в поле счастья
с подветренной в долине старины,
где кони табунами мчатся,
хозяину они верны.
Их гривы стелятся дымами,
стоит не храп, а топот-гул,
чем так прекрасен Барнаул.
Вы в этом убедились сами
2.
Иду по площади “Свободы”,
где площадную слышу брань.
Темнеют даже небосводы,
оконная грустит герань.
Налево отвернулся Ленин,
которого давно б снесли
и не оставили бы тени,
от беззастенчивых нули
развесили по-над карнизом.
“Октябрьская” вот площадь тут
под дымом одичало-сизым.
Нарушен городской уют.
По вечерам тоскливо только
гремит здесь “Сеятель” зерном,
но всё-таки доволен ролью,
как наш колхозный агроном.
3.
На “Привокзальной” серебрится
суровой жизни пантеон.
Асфальт чернеется в ребристом,
в том исполнении хитон.
С винтовкой из бетона зорко
за всеми наблюдает он.
Никто под ним не похоронен.
Звучит трофейный патефон,
что прославляет бой тот дважды,
проявлен лётный героизм.
У нас об этом знает каждый,
что защитили коммунизм
от брата близкого нацизма,
фашистом обозвав его.
Но хуже в Мире нет чекизма,
знать, ногу левостью свело.
4.
А кульгачёвский Пушкин виден
и с перекрёстка двух дорог.
Талантом скульптор не обижен,
в ваянье помогал Сам Бог.
Конечно, трудности в том были,
а творчество без них мертво,
и руки на морозе стыли,
но победило мастерство.
И Пушкин смотрит на дорогу,
готов перчатку бросить вам.
Узреть не сможешь в нём тревогу.
Он рад прочитанным стихам.
И сходит с пьедестала ночью,
гуляет улицей своей
и видит грязь властей воочью.
Доволен чистотой моей.
5.
К Данелии приходит к утру
и смотрит с берега на Обь.
Река подобно перламутру
течёт и огибает топь.
Поправив облачную гетру,
не чувствуя, что он устал.
Он рад как памятник и ветру,
восходит вновь на пьедестал
великий Пушкин и со звоном,
расправив плечи, замер он
во времени минувшем оном,
не нарушая памяти закон.
Уж скоро будет четверть века
из бронзы Пушкин был отлит.
Преображает человека
народа память, молодит.
6.
Ты не расстраивайся, гений,
и Душу ты свою не жги,
прошло одно лишь из мгновений
из властно-песенной лузги.
Зачем обременять себя страданьем?
Ты ж памятник, так веселись,
любуйся не своим преданьем
и не кори из бронзы жизнь,
что не летал на самолётах,
летаешь до сих пор в стихах.
Находишься всегда в полётах,
минуя свой животный страх,
романов, повестей, в поэмах.
Остался молодым в веках.
Поэт живёт в любых системах,
витает всюду в облаках.
7.
Весенним шёлком дождик капал,
на Белый появившись Свет.
А потому не надо лапать
за полу прихоти. Поэт
всегда на взлёте. Против ветра
идёт тропинкою своей
и в качестве приходит мэтра,
верней, поёт что соловей.
Поэзиею удивляет
открывшийся туманный Мир
и на любовь всех вдохновляет
гармонией звучанья Лир.
Умоемся дождём, утрёмся,
налёт смахнём с себя трухи,
в год юбилейный соберёмся,
даст Бог, прочтём твои стихи.
8.
Моё село Боровиково –
пристанище душевных сил,
на счастье словно бы подкова.
Стихи в лугах речных косил.
Как Болдино для Александра,
где вдохновение живёт.
Но ни при чём тут Рим, Кассандра.
Как в безупречности полёт
без Дон Жуана с дикой песней
по луговинам тьмой ночной
под вой волков со мною вместе
не бесхребетною весной
со всеми повестями чести.
Не в счёт дуэльный пистолет –
поборник грубой в сути мести,
в Боровиково спроса нет.
9.
Да не был никогда я грузным.
Ходил и вдоль, и поперёк.
В аллее тополями узнан,
когда безволье пересёк
и встал на чёрствость одобренья,
на кромку безнадёжных вех,
на колесо в тумане обозренья
и вызвал неподдельный смех
во всём привластном окруженье,
что узурпировало власть.
Идёт повальное луженье
и учат повсеместно красть.
Рефлексы счастья увядают,
растут могильные кресты
как тополя, а в них рыдают.
Все Души в помыслах пусты.
10.
Себе я промах не прощаю
и потому не пью вино,
но всё же к Богу вопрошаю:
– О, Господи, мне что дано?!
Не то, что Пушкину, я знаю,
поэтому не дуэлянт.
Сатиру я во власть вонзаю,
считаю осенью цыплят,
ворон, что каркают на ухо
и не дают спокойно спать.
Но музыкального нет слуха,
чтоб песню счастья написать.
Сыграть отрывок на гитаре,
на фортепьяно целиком.
Не ожидая подлой кары,
оставлю, словом, на потом.
11.
“Телегу жизни” развернули
омоновцы в седом бору.
Случилось это в Барнауле
на нетоскливостях в яру
под гиканье, под блеск подковный
на светлом кладбище времён
в цветной без ретуши совковой
верховной власти без знамён
бунтов и новых перестроек
под ветреным забором проб,
но с приговорами от “Троек”.
Умерив дикости апломб,
иду “на вы” с Поэтом грусти,
задумав литпереворот, –
удачный с вами мы допустим
летящим крик за поворот.
12.
В доюбилейной сей поэме
я пушкинское время возродил.
Тревоги обошёл, дилеммы.
А критик, словно крокодил,
сглотил, не поперхнулся даже…
…а памятник в саду стоит.
Противное никто не скажет,
когда он совершит кульбит?
Тропа к нему не зарастает,
хотя иных причастных нет.
Любовь к тебе не умирает,
ты дальше бронзовей, Поэт!
Я “Памятник” на этом месте
учил полсотни лет назад.
Теперь вот повторяем вместе
и нам любезно вторит сад.
13.
Читают пушкинские строки,
но иногда свои стихи,
вскрывают властные пороки,
неадекватные грехи.
Стремленье запретить свободу
возникло у властей давно.
Навязывают чушь народу,
пропагандируют вино
и гибель в схватке за границей,
мол, на миру и смерть красна.
Под “zет” украшена столица,
приветствуется вновь война.
Приходит с истиной расплата –
боятся в злобе упыри.
Шестая в скуке вся палата
и надувает пузыри.