Война и мир. гл. 4-2-16

4-2-16

Ночь выдалась особо тёмной,
Шёл дождик уж четвёртый день,
Курьер с той волей неуёмной,
Достиг заброшенный плетень.

На этом плетневом заборе
«Здесь главный штаб» висел плакат,
И Болховитинов в задоре
Нисколько силой не ослаб.

Скакал вёрст тридцать по дороге,
Сменив два раза лошадей,
В грязи — дорога, как отроги,
Решенье получить быстрей.

— Дежурного мне генерала,
Всё очень важно — поскорей! —
Промолвил громко для начала,
Кому-то в темноту сеней.

— Как с вечера уж нездоровы,
И третью ночь уже не спят, —
Заступнически и сурово
Был голос сонный весь объят.

— С собой имею донесенье
От Дохтурова — нет важней,
Главкома требует решенья,
Как можно даже бы скорей.

Денщик будить стал адъютанта:
— Здесь Ваше благородь, кульер,
Видать, он не лишён таланту,
Коль ночью прискакать сумел.

— Что, от кого? — и голосс сонный…
— В Фоминском — сам Наполеон, —
Курьер был в деле неприклонным:
— И лагерь очень укреплён.

Звучал курьера голос звонкий,
Куда-то, в темноту избы,
Разбуженный зевал негромко:
— А может, нет в том и нужды?

Возможно, это просто слухи,
Больной — не хочется будить…
— Вот донесение вам в руки,
Не; нам здесь с вами всё судить!

— Постойте, осветим мы келью,
Огонь добудем для свечи…
И вечно с этой канителью…
Как потерявшие ключи…

Так выговаривал Щербинин,
(У генерала адъютант),
В том денщику, что тот повинен:
Имел «рассеянный талант».

Найдя «прибор для высекания»
Так долгожданного огня,
Уже с серьёзным пониманьем
Закончилась их вся возня.

Добыт огонь, свеча горела…
И тут же, но в глухом углу,
(Хотя свеча и еле тлела),
Кровать, «прижатая к полу»…

На ней и спал сам тот дежурный,
Как постоянный адъютант,
Он тот, кто был курьеру нужный,
И всеми признанный талант;

Сам Коновницын — у главкома
Штабной, толковый генерал,
Его решающее слово
Предотвращает весь аврал.

Но, наконец, при свете све;чи,
Предстал «во блеске» весь курьер,
Меж ними вновь возникли речи,
И устраняющих барьер.

— Доносит кто? — спросил Щербинин,
Уже держа в руках пакет;
— Похоже, факт здесь очевиден,
Во всём сошёлся клином свет:

Казаки, пленные, разведка,
Все утверждают лишь одно:
Они в Фоминском словно в клетке,
Нам «опустить бы их на дно».

Курьер, обрызганный весь грязью,
И обтираясь рукавом,
К штабным проникшись неприязнью,
Отчасти даже «лёгким злом»;

«Мол, спят, в беспечности купаясь,
Дела вершат не торопясь,
Но спят они, не раздеваясь,
Ни от кого и не таясь».

«Конечно, это всё серьёзно,
Придётся мне его будить,
Пока не станет слишком поздно,
Французам чтобы насолить».

И подошедши к той кровати,
Где спал дежурный генерал,
Укрытый он шинелью, кстати,
И шефа тихо он позвал.

Он звал по имени сначала,
Но, очевидно — крепок сон:
— Известья важны «ждут причала»,
Курьер вот с ними снаряжён.

Шеф не замедлил, вдруг поднялся:
— Ну, что такое, от кого?
Курьер недолго объяснялся,
Конверт был прежде вскрыт всего.

Едва прочтя, стал одеваться,
Спросил, как долго был в пути,
Не стал к деталям придираться,
Позвал к Светлейшему идти.

Шеф тотчас понял важность вести,
И медлить в деле здесь нельзя,
Его лишь в этом дело чести,
Курьер сей прибыл и не зря.

И Дохтуров, и Коновницын —
Две шестерёнки той войны,
Они сумели отличиться,
Как стойкие сыны страны.

Они не составляли планов
Сражений и введенья войн,
Их роль как будто «великанов»,
Несла отвагу за собой.

Всегда, где было всех труднее,
Сражались на передовой,
Главкому не было вернее,
Послать и сохранить покой.

И только как бы из приличья
В героях числятся войны,
Примером служат для отличия,
Как верные сыны страны.

Курьер, исполнив порученье,
В сырую, тёмную ту ночь,
Хотя сам был в изнеможенье,
Поспать хотелось бы не прочь.

И с головною сильной болью,
Покинув главную избу,
Влекомый собственной юдолью,
Штабную предвкушал войну.

Меж Бенигсеном и главкомом,
Как в этом деле поступить,
Каким таким внезапным громом
Штабную свиту возбудить.