Предмет

Моя кандированная приснопамятная судьба. — А что ещё я могу сказать? И о чём ещё бы? Быть несколько взорванным, несколько нарочито сложным, как будто вываливающимся из диалога, — но непочатая территория всё же скрывается от настойчивых моих глаз несмотря даже на весьма упорное рассмотрение. И вот самое интересное: мы снова встали перед самой ничтожно большой проблемой; начинаем разбирать. — Дробление замыкает высь, и она будет скользкой, сколь бы ни тщился взыскать спасение (ответ или найденность, приобщённость). — О, выбросить на помойку! В мусорнике найду себя, в мусорнике я буду жить, — чем хуже, тем лучше, — пить сладкий сок своего огня. — Но меня усидчиво возвращают, себе обретая важность, словно бы кредиторы, — какое мне дело до консерваций, когда я довольствуюсь выброшенным на ветер, и мне превосходно впасть в зачарованность пьяной осенью; даже замёрзнуть я рад, потому что затем можно отогреться, — ведь нет ни холода, ни тепла, нет ни раздробленной дрожи замёрзнувшего меня, ни шумного грохота тающих ледников. — Когда выбиты пробки, никто уже не уйдёт в убыток.

***

Сейчас устреми свой взгляд прямо в тоску и скуку своего полупасмурного детства, где сквозь чёрные облака с гадостной насмешкой проглядывал лучик солнца, — о, это детство — оно как сон, который утром исподволь мутит душу, — посмотри прямо в золото своей жизни, как ты всегда смотрел на непонятную скорбь Христа. Сейчас мир становится больше и больше, а тело становится толще в коже и как бы твёрже, жёстче, — но когда всё будет испробовано, он мгновенно схлопнется в то же самое прежнее ощущение, не удовольствовавшись собою. — О, это детство, брошенное в тоске, и скуке, и ясновидении, — с кем оно было? в ком ожило оно ненадолго? кому приснилось? И словно забыл уже, и не забыть бы (жаль); и там есть такое уныние, в котором теперь не хочется оставаться ни на секунду больше. Итак, вперёд — разбираем далее.

***

И хотя грохотали сквозь всё подростковье, сквозь все его защемления — сладкую, беспечальную боль и глубоко тоскливую, отягощающую радость, — чёрные реки пива, однако к финалу я утонул именно в паре-тройке щепоток коварной привязанности, отборной, редкой по силе, — и ходил всю ночь до рассвета по коридору, не мог заснуть: всё успокаивался и успокаивал себя сам, кропотливо и хрупко лечил себя сам, словно подвешен на тонких и неупругих нитях, — лечился внутренне, насколько только вообще может быть субтильна лоснящаяся панически полоска-лента загоняющей мысли к безвременной, преждевременной и (или) внезапной смерти, — насколько только быть может ярок и упоителен сверкающий мир ипохондрика с обезображенной рваной психикой, который распят на окостеневших нервах, на нервно тикающем времени своей головы, подвешен в мягком, пушистом облаке на своих урчащих и дребезжащих голосовых связках, которыми теперь пью хорошо обжитую ноту ре большой октавы (в ней отлично видно возрастное растождествление с собственным телом, — и раскрываются разные обертоны, как чудеса неведомые, но сила и тонус порой иссякают, подобно бокалу неверной, колеблющейся весёлости). — Таким образом, это значит, что где-то я уронил себя, взращивая себя на линейных тупостях интеллекта; несмотря на все те усилия, где-то мой мозг недоразвит, убог, как потухший пьяница.

***

Я понял: во мне живёт тяга стрелять из себя, как из лука, натягивая и отпуская, как из ружья, заряжая, взводя и взрывая тару стекла и жести на заброшенной автосвалке; тяга распасться в прекрасный, пронзительный звук и повиснуть в нём, стать белым и жёлтым светом, возложив себя жертвенно на шипы и тёрн, одновременно с тягой пресытиться настоящей жизнью (и с отвращением к тому, чтобы убивать других как самого себя). — И насколько сильно желание, настолько же невыносимо существовать [за чертою города]. Снаружи: от страсти я разбиваюсь на банковские билеты всё более мелкого номинала (внутри: кричащие фьючерсы падают на рябь моментальной мысли, в речи громоздятся трастовые сертификаты, по связям разбросаны облигации, а вексели настигают даже в глубоком сне). — Так всегда: будет прежде всего одно, а далее — что найдёшь; неизбежно собьётся ритм, изомнутся планы. [Но когда бы во мне не восстанет и не захватит смутное беспокойство, тень на воде моментальной мысли, — тогда бы не будет быть этой собственной надоедливой тошноте; — если же выкуришь всё и сразу, придётся на пару часов смириться, что твой мозг отрешённо брошен на растерзание всяких спонтанных сил.]

***

Я хотел бы ввести себя в заблуждение и намеренно войти в него, всецело заснуть туда и побежать по ночной дорожке, погасив ложный светоч того приклеенного, что лишь прикидывается моей природой; выпить опасную пену кобальта и захлебнуться комой.

***

Настоящее — это взгляд сквозь белый фонарный свет. (Луна исчезла, и как-то совсем не так расставлены звёзды в небе.) Ощущение, которое сразу же будет забыто; жестокость в известном смысле; поэзия, созданная для того, чтобы быть прочитанной, а затем уничтоженной без намёка на промедление или жалость.

***

Вопль, вой, вонь и зной трухи. Угар от горячих дыханий, как ад египетский. И ведь точно. — После погружения головы под струю ледяной воды появится что-то новое; надо перемешать себя.

***

Я хотел бы ввести себя в заблуждение и намеренно войти в него, без остатка заснуть туда, take a deep dive into the violence of superfluity; канцелярским ножом распороть функционалы натальных схем, врождённый авторитет которых обязывает не быть собой.

***

Муть внешнего мира, по-старому новомодные проявления ихней-моей природы, — ой, кажется, я блюю кипением минеральных вод, которые ненароком всосал в себя, болтаясь на глубине высот (откуда бы им там взяться?), как гелиевый шар в стратосфере и далее, гибельно обречённый на обезбреженное пространство, — и чувство масштаба сбивает дыхание, холодит аорту. — Взялся за чувство — и понеслись они: мужья и жёны, поколения, народы и лошади, города, а в них — миллион сюжетов... (Он гениально пророчит этими столкновениями... как будто звёзды сходятся, планеты вытягиваются в караваны...) Но лишь чуть нажать и остановить: заткнись и дай мне спокойно спать в этом благословенном знании, бескорыстно пестовать тишину. — Перекатываются чёрные сгустки на глубине соматики; коченеет нагар котлов. И вот: на кухне снова ждут меня вкусные колобки, а в них — куриное мясо.

***

Упасть на разрушенную кровать. Затоплены нижние этажи, равно как ушли под воду прекрасные загородные леса, их магические полянки... А ведь там росли цветы озарения...

***

Всё время мнится, что ток судьбы [почему-то] нуждается в некоей апологии, однако в начале я встречен хаосом, — и начнём с того, что я не могу лежать.

***

Глубокий сон — самая лучшая медитация; моя первая философия. Награда в финале любого дня, каким бы ты ни пришёл. Здесь наконец-то вдали от кукольного театра, который сгорел в красной глупости (а затем прогремел там ночной инфаркт, словно жуткая резь в металле). — Сколько ещё будем стоять, пришвартованные к руинам? (На кухне — изобилие: вкусные колобки.)

***

Следующий день. — Лежу в полутьме. И к сумеркам ржавое небо за пыльной шторой обещает тоску доставить. А ведь курился воздух в иные ночи...

***

Интермеццо. — Вкусный кусочек магии попадает в сеть или фильтр фигур, — после он был убедительно растворён и выпарен, а затем развеян какой-то приписанной ролью-сборкой, каждый из элементов коей слегка, но мучительно (протяжённо, долго, де-факто вечно) не дотягивает к положенному пределу, скованный полой скорбью, заземлённый наветами ожиданий. — Глупость упала на глупость, из наслоений возникли глубины и уплотнения, турбуленции и развязки. В итоге: некоей важностью, словно столярным клеем, насквозь пропитано рыхлое бытие, и после отброшено в косное прозябание о своём несбыточном (по сценарию), а все выходы запечатаны мутным и клейким воском, в то время как вкусный кусочек магии — то ли был, то ли не был он, словно первый ночной кошмар или призрак в подъездах и катакомбах детства, — стал тусклой морковью для стойкой мысли о тихоходном ослике (только бы вечно бежать, сжигая, куда-то бежать в убыток, — и можно бродить, блуждать, быть убитым скукой или редкой покерной комбинацией), который тащит свою тележку в огромном мире раздробленных княжеств, торговых путей и речных портов: вассалы и лорды, клоуны и цыгане, носимые ветром материка, этим ветром материка занесённые в мою грудь; красные раки и маринованные грибы, копчёное мясо и горный сыр, молодое вино и эль, оргазмы за красной занавесью алькова; карлики, толмачи, напёрсточники; лекарства и безделушки; и сколь ни просто, но в октябре — фейерверк для ночного неба.

***

Вот мы. — Плачущими и пьяными я видел её жернова, в которые и попал безвредно (по мере прогресса в практике), словно в самый центр моментального просветления, blast of sound, где явственно хочется бросить себя на шипы и тёрн, зная о новоприобретённой неуязвимости, которая никогда не была утрачена, никогда не была приобретена.

***

Всё можно; ничто из испытанного не вызовет особого страха или страданий, которые невозможно бы было вынести, а потому всё можно — но только памятовать о том, чья здесь дрожь, у кого она возникает и, в конце концов, кого эта дрожь тревожит. — Пожалуй, тело создаст её по лекалам поганого, страшного опыта, как учили, — но где здесь я? Внешний и внутренний мир — все видимые миры — сотканы из меня настоящего, как сновидение соткано из единой внутренности сновидящего, вопреки иллюзорному разделению на внутреннее и внешнее, которое возникает, когда некто туда упал (и трезвость внимания закопалась непрояснимо). Итак, всё можно, — но настоящая магия воспламенится лишь только там, где подлинно сможешь увидеть мир, тело, память и саму жизнь как единый и многослойный сон, плотный и долгий, реальный и нереальный сон, просто играемый в квазипространстве, открывшемся, словно фильм на экране или сцена театра, где-то в цельной внутренности себя, когда некто туда упал (и трезвость его внимания утонула во внешнее-внутреннее земли), — сущности спящей, но сущей, несводимой в своей основе к локации или длительности (и миллиарды снов она видит как бы в один момент, потому что бытует вне времени; и может подлинно воплотиться в каждом из этих снов, так как не размещена в пространстве, — однако пространство и время создаются в ней из того, кто спит).

***

Кажется, хорошо одно — можно вообще ни о чём не волноваться, — однако как сложно из этого не заснуть! — и вполне достаточно этого одного хорошего, где в один миг видишь себя доставленным. Сейчас можно просто спать, — и совершенно не важно, насколько длительным будет сон. (Однако и волнение, и спокойствие, будучи равно пусты в себе, только кажутся моему зрению, не позволяя подняться в подлинность глубокого сна, и даже там преследует некая вымученная ценность — то через драку, то в образе скорпиона.)

***

Как бы то ни было, в полночь сердце моё надломилось от настоящей любви, которая оказалась реализована столь пронзительно, что я предстал перед светом своей судьбы, как голый, распятый в небе. — Это такая тоска — тонкая, полупрозрачная, светло-синяя, чрезмерно ясная, но слепая, немая, из глубины свирепая от безмолвной тяжести, — в которой не хочется оставаться ни на секунду более; поскорее бы выключить свет (но и там зазвенит преследование, как уже было сказано).

6 – 16 октября, 2023 год.