Окно

  Он проснулся, и, не заправляя кровати, не завтракая, уселся к окну на музыкальном, единственном стуле. Он вспомнил, что вечером дыхание больших часов было неравномерным, а потом и вовсе остановилось. И сейчас, в мёртвом лице времени отражалось обыденное пространство, раздражающее своим кратким однообразием. А повыше виднелось трагическое небо, залетая в которое, становились сумасшедшими птицы, глядя на которое, надолго сжимало глаза, от его, охватившей город кожурой темноты.
В этот день всё казалось последним, как многое в жизни тех отверженных поэтов, чьи танцы
всегда на грани…
Он напряжённо курил, глядя на серо-бронзовое, тяжелеющее небо. Может он глядел туда, потому-что снизу проходила шумная улица, за которой стоял обычный дом. И по-сути, некуда было смотреть, так-как за этим домом и вокруг стояли десятки таких беспросветных зданий.
Кстати, считались счастливчиками жильцы последних этажей. Им страшно завидовали. Даже
комнаты в городских гостинницах были, чем выше, тем дороже. А всё от того, что в этом плотном скоплении людей, из всей, постепенно стёртой природы осталось, одно только небо. Да и то, в лицо которого с некоторых пор не посмотришь, а если посмеешь, то постигнешь сам ужас.
И вот, этот сидящий у окна человек намеревался созерцать «запретное» целый день.
Оживающая улица, как и всегда была монотонна. Казалось, что там никто ничего не искал и не
ждал. ЖДАЛ только Я, сидящий у просторного, в двенадцать стёклышек Окна, на пятом,
Последнем Этаже, в своей квартире.
Я слышал, как заблудившийся ветер стучался в двери, как он, нагрянувший с небес пытался вынести чьи-то ставни. И наверное, где-то раскачивал качели и сушил чьи-то слёзы. Но главное – Он заметил меня.
Когда-то я любил выехать за город, где, будто чудом сохранились живые земные клочки, и кричать что-угодно в пространство… Но я уже слишком стар и давно сошёл с великой нейтрали, от которой расселяются годы вниз и вверх. И сегодня не мог никуда ехать, да и не хотел, будто чувствуя именно здесь свой последний ход, отчего и расположил взгляд наверху окна.
А народ внизу уже окончательно слился в единую массу, сочетание цветов которой, странным образом отливало серым. Редкие глаза, стреляющие не выше последних этажей, монотонный говор, слившийся в вой трактирной суеты, – чья радость была бы раздражительна ценителям каких-либо искусств. Мелькающиеся молодые люди, иногда смеющиеся над старыми, совсем не задумывающиеся, дойдут ли до той сокровенной комнаты, со знаниями о Главном... Закипающий нижний фон стал напоминать
замкнутый сундучок с перемешанными куклами. Но музыкант, сидящий у окна, покорно, словно на
пюпитр смотрел на небо. И его нарастающая симфония всё больше увлекала за собой…

  Задумалась виолончель...
А когда-то бродили повсюду с музыкой, останавливались где-попало, кормились, чем Бог укажет. Постигали своё счастье… А теперь, постарела
молодость, и в проникновенных в бытиё рядах, всё больше пустот, игра идёт к концу.
Я всегда мечтал написать музыку, но она, возникая, кружась лёгкостью балерины, лишь проскальзывала от начала до края и тут-же гасила свет на сцене восприятий, не оставляя ни какой надежды на свою поимку.
А сколько имён и творений сгорело во хламе времён. Дошли, разьве что видоизменённые вздохи…

  Приведя в действие табак, я поневоле бросил взгляд вниз, в слияние, похожее на отсутствие ценностей, где любое произведение искусства было бы ничтожным листиком, раздавленным слепой публикой.
Трудно быть Почвой, которая стремит своих созданий во благо живому. Почвой, что без устали топчут глухие ноги, частенько не давая пробиться молодым росткам, возможно великолепных растений. А что за жизнь без книг и музыки, без сцены или живых настенных клочков? Не в этом ли отличие от существ низших? Или, быть человеком – достаточно уметь делать спирт?
Почему «кормящие младенцев» молоком жизни должны биться об их немыслимые стены?...
Дым ударился о верхние края оконной рамы и оттуда, впорхнув в комнату, странным образом напомнил мне старенького преподавателя из консерватории. Он любил говорить – Разьве жизнь измеряется годами? Он везде ощущал странную одинокость, покинутость, о чём говорил с немногими, но, являя себя великомученником музы (или даже образуя место слияния видимого и невидимого), никому не позволял себя жалеть. Он с улыбкой говорил – Одиночество – помошник творческих. И, будучи уже не один, не раз был мною услышан, от первого вздоха смычка до последнего эхо – в странном небытие бытия, исполняя такое, что у проникновенных в звуковые тайны зашевелились б волосы. В одной собственной лекции о значении музыки он отметил,– что музыкантом быть большое счастье, ибо в любой неудачный поворот обстоятельств можно легко себя успокоить и даже сыграть себе новую жизнь.
За несколько дней до его отправки на бессмертный покой я обратился к нему с долго тяготившим меня вопросом – почему он чаще исполнял печальные произведения. – На что он кратко ответил – Ибо я знаю, что есть бытие.
Прошло много времени от встречи того учителя с последним знакомым всех живых и я не раз убеждался в его замечательных словах, что хороший критик творческих – это время.

  Путь окна, который отсюда заткнул мой взгляд, обратился уже в бушующий тоннель, границы которого секли корнями беспорядочно крутящиеся деревья, в котором бились винные бочки и прочий, невольно отвязавшийся от притяжения хлам. Казалось, что вот-вот будут отпущены все тени…
О как-же я хотел, чтобы всё это сумасшедшее унесло туда, где Ангелы свили гнездо и там остаться птенцом навсегда…

  Зеркало, поросшее мхом осыпалось…
Сегодня на ужин чай со струнами…
Стрелки часов дёрнулись на какое-то время…
Монотонное гудение запылённого инструмента усиливалось…
И уже стало ясно, кто и откуда отбивал такт…
В один миг исчез заоконный звук, будто пролетела невидимая птица и отрезала его от моего восприятия. Боже, да кому нужна эта исповедь старого виолончелиста, эта ничтожная мысль в защиту творческих, это откровение о ритмах, танцующих на грани…
Я плотно закрыл лицо ладонями, а когда их отпустил, чьи-то чужие ладони остались…
И Кто-то изнутри произнёс, что в нотах все мои ответы и прозрения. Как найдёт их скульптор в глине, как найдёт их художник в красках, как…

  …Это была изысканная отречённость и всевозможные россыпи красоты, это было прикосновение к тайнам гениев, и какое-то Бог-весть что неизведанное… И оно тянуло всё дальше, в своё бытиё небытия, унося в свою бесконечную даль.
  В даль…
    …даль…