Говяжья рапсодия

Мама, я слил себя.
Тратата, скоро муж, все дела, семья.
Папа, тоже мне шутник: муж это я.

К переменам ритма не привыкать:
даже сквозь ваше детство
не ощущалась прыть,
покуда не прыг в кровать,
а там уж дай – бог, естественно,
а не мать. Чай богу предпринимать.

Родился. За яйца – хвать!
Добро бы отец, но отца не осмыслил.
Эй, тезка, как тебя звать? -
Губернатор случайных чисел.

Есенина ненавидел.
Презирал Андропова,
Евтушенко держал под кроватью.
Желал лишь по званию звать его,
по имени – не называть.
И все это про первого, как его…

Когда не сказать, что ты зять,
Сережа, тебе ли давиться в петле.
Когда не сказать, что поэт – как знать,
селить ли тебя в Англетер.
Но если ты против, то я, так сказать…
Навроде визитки в биде.

Но не за колхозы. Преемственность
настраивает на колхиды.
А прятать глаза в уверенность -
жадничать, и иди ты,
время, бессовестное, мне грозящее
из зеркала детским пальчиком.
Я поклялся тебе значком,
и значит, я – настоящее.

Но папа успел закурить,
за маму шли драки.
Дебилы. А нам просто хочется жить
и рифмовать буераки

с асфальтами бытия.

И, стало быть, я
как будто ранет в автозаке.

Казалось, было б только имя,
все остальное суть не важно.
Но сын растет такой красивый,
и холодец такой говяжий.

И коль есть бог, он языкаст,
и понаяристей кроссворда,
и коль в транскрипции он гад,
что ждать, черт побери, от черта.

Я мог бы оградиться, но
усталость та еще резина.
Там, где ты ел, там даже бро
О’Нил в другую клал корзину.

А ты не клал, и ты не ел.
Ты не украл, коль не успел.
И ты, бандитам супротив,
на ай-лю-лю сменил мотив.

Навстречу глупым словам,
полукупеческим швам,
протубераня судьбу
и ковыряя деньгу.

Сменив украденный шрам
на зарифмованный срам.
Богоспасаемый шкаф
на бег в дырявых мешках.