Gilbert by Charlotte Bronte, part II - проверено

Гилберт. Часть II.
(Стихи Шарлотты Бронте)

В камине красный уголёк
Объявит стуже приговор,
И в освещенный уголок
Лампада вносит волшебство.
И не скрывая интерес,
Сидят детишки за столом,
Для них письмо не темный лес,
Они листают толстый том.

Рисунок, сказка – вот черёд
для радости простых сердец.
Мать видит радость наперёд,
И смотрит с гордостью отец.
И с ликованием каким,
Детишки в эту книгу зрят.
Тепло трещит в углу камин,
Отец и мать уселись в ряд.

И Гилберт и его семья
Похожи на поющих птах.
И в этом мире бытия
Он позабыл, что значит страх.
И детство вдруг пришло назад,
Губами прижимаясь к уху.
Его жены любимой взгляд,
Летит легчайший, сродник пуху.

Игра огня на шелке платья,
На шее шелковый платок,
И горя голове не знать бы,
когда глядишь на завиток.
О дева юности его,
Пусть не увянет никогда,
Ее прекрасное чело
Не знает, что была беда.

Богатство – здесь не редкий гость
За много пережитых лет,
Раздор обходит дом его,
Раздора и нужды здесь нет.
Ковры, комфорт и бахрома,
Хозяин не привык трудиться,
Во всех кладовках – закрома,
И злато как у всех водица.

У ног хозяйки спаниель –
Одна уютная деталь –
Здесь словно счастья цитадель,
Утонет он в глазах детей.
А дети смотрят на небо,
С улыбкой нежною желанной.
Их горе – это небыли,
Не ведали они страданий.

Увы, страдание сейчас
Сюда должно спуститься – вниз,
Как месть Домоклова меча.
О подождите часик, мисс!
О навестили вы других бы,
Но слышен ваш скользящий шаг.
Она становится за Гилбертом,
Угрюмой тенью, не спеша.

Она кладет на сердце руку,
И вдруг, не видимый супругой,
Известно силами какими
Дрожит хозяин у камина.
Никто не видит это горе,
Страдание не разрешить,
Один, один – в пылу агонии,
Никто на помощь не спешит.

И, одинокий как никто,
Сидит хозяин у камина,
Его сознания поток
Не здесь, не там, не с нами ныне.
И, повсеместно окружен,
Теплом, весельем, светом
Хозяин грубо погружен
Меж миром тем и этим.

Он сокрушен, борьба – тщета,
Смятенья полон взгляд его,
И все, что было с ним тогда,
Нахлынуло вдруг на него.
Он видит, но сказать не может
Событий прошлых череду,
И эхо мыслей сердце гложет –
И Гилберт словно бы в бреду.

Шум, суматоха, темный дым
Повергли свет и тишину,
Клубится жутко тень над ним
Ничто не нарушает тьму.
Вдруг мрак прорезал яркий луч,
И ветер дует под и над,
И Гилберт видит много туч,
И бьется на море волна.

Обман ли слуха, зренья ли
Он оторвался от земли,
И дует на него не ветер,
А то что называют смертью.
И без конца пред ним клубится
Не тень, а мрак – ни сон, ни лица.
Неужто сам Иона так
Себя узрел во рту кита?

О призрак безымянный тьмы,
Пронзительная стужа,
Зачем ты бередишь умы?
Как прекратить твой ужас?
Твоя вселенная темна –
Скелет в твоем шкафу,
И бьется в берег тот волна,
Приветствуя тайфун.

Спадает ветер, тишина
Над шумом моря торжествует,
И прежде дикая волна
Не так поверхность вод волнует.
И вдруг меняется хаос,
Всплывает тонкая фигура:
Невинный взор раскрытых глаз
Взирает на морскую бурю.

Она утопла, ей дано
В пучине вод забыться сном,
Качает девушку волной,
Она не думает о нем.
И милые ее черты
Спокойный источают взор,
Он обращен на Гилберта,
О Боже! Это Элинор!

Не в состоянии ветра
Изгнать сей ужас с глаз долой,
И страх до самого нутра
Наносит призрачной волной.
Вверху на небе облака –
Океаническая тень.
Внизу зеленые луга
Морей идут верста к версте.

И тело прямо перед ним,
Волна бушует и течет,
И только лишь из брызог нимб
Коснулся дьяволовых щек.
Повергли Гилберта в печаль
Лицо недвижно, и следы –
Пустой погибели печать
В изгибе каждой борозды.

Вдруг масса вод приподнялась,
Раздались грозно гром и вспышка,
Но все не отрывая глаз,
Остался Гилберт неподвижен.
Сверкнула молния, и гром –
Кошмарный сумрак разредился,
И отделилось от фантома
Сознание провидца.

Теперь обломки корабля
Предстали перед взором –
Осколки мачт, бревно руля,
Расколотое морем.
И вдруг погасли небеса,
Виденье растворилось вдруг,
И буря прекратилась, а
Герой попал в привычный круг.

И снова угольки камина,
Уют – нет ничего важнее,
И дети в уголке гостиной
Повисли у него на шее:
– Спокойной ночи, наш отец!
И целовали папу в щеку.
Покой мальчишеских сердец,
Стучащих здесь, неподалеку.

С детьми уходит и жена,
Услышать песни их молитв.
Как велика его вина!
И кто теперь его простит?
Тоска теперь его судьба,
Жена не знает ничего.
Поможет ли его мольба?
И милосердие Его?

Он поднимает, наконец,
Чело без страха и упрека.
Теперь он снова на коне,
Видение – оно далеко.
Привык справляться хорошо
Со всякой бурей в жизни зыбкой,
А то, что было – то прошло,
И на губах его улыбка.

Какая жалость? Вы о чем?
Его рассудок не хорош.
Все это было редким сном,
Нет истины тут ни на грош.
Он не жалел ее тогда,
Когда она была жива,
Пусть забрала ее вода,
Так что теперь переживать…

«Я был опутан словом «честь»,
Не мог я двигаться вперед,
Мой стыд, зачем вообще ты есть,
Хотя не мой стыд, а ее.
И если правда, что во сне –
Действительно мертва она,
Да хоть бы дьявол был бы с ней,
Поглубже спрячь ее волна.

Пусть море ей подарит гроб,
Пусть спит спокойно Элинор,
Зато позору я не раб,
Пусть прекратиться мой позор!
И нечего об этом знать
Моим знакомым – никому,
Якшаться буду я со знатью.
Известно Богу одному.»

II. THE PARLOUR.

WARM is the parlour atmosphere,
Serene the lamp's soft light;
The vivid embers, red and clear,
Proclaim a frosty night.
Books, varied, on the table lie,
Three children o'er them bend,
And all, with curious, eager eye,
The turning leaf attend.

Picture and tale alternately
Their simple hearts delight,
And interest deep, and tempered glee,
Illume their aspects bright;
The parents, from their fireside place,
Behold that pleasant scene,
And joy is on the mother's face,
Pride, in the father's mien.

As Gilbert sees his blooming wife,
Beholds his children fair,
No thought has he of transient strife,
Or past, though piercing fear.
The voice of happy infancy
Lisps sweetly in his ear,
His wife, with pleased and peaceful eye,
Sits, kindly smiling, near.

The fire glows on her silken dress,
And shows its ample grace,
And warmly tints each hazel tress,
Curled soft around her face.
The beauty that in youth he wooed,
Is beauty still, unfaded,
The brow of ever placid mood
No churlish grief has shaded.

Prosperity, in Gilbert's home,
Abides, the guest of years;
There Want or Discord never come,
And seldom Toil or Tears.
The carpets bear the peaceful print
Of comfort's velvet tread,
And golden gleams from plenty sent,
In every nook are shed.

The very silken spaniel seems
Of quiet ease to tell,
As near its mistress' feet it dreams,
Sunk in a cushion's swell;
And smiles seem native to the eyes
Of those sweet children, three;
They have but looked on tranquil skies,
And know not misery.

Alas ! that misery should come
In such an hour as this;
Why could she not so calm a home
A little longer miss ?
But she is now within the door,
Her steps advancing glide;
Her sullen shade has crossed the floor,
She stands at Gilbert's side.

She lays her hand upon his heart,
It bounds with agony;
His fireside chair shakes with the start
That shook the garden tree.
His wife towards the children looks,
She does not mark his mien;
The children, bending o'er their books,
His terror have not seen.

In his own home, by his own hearth,
He sits in solitude,
And circled round with light and mirth,
Cold horror chills his blood.
His mind would hold with desperate clutch
The scene that round him lies;
No­changed, as by some wizard's touch,
The present prospect flies.

A tumult vague­a viewless strife
His futile struggles crush;
'Twixt him and his, an unknown life
And unknown feelings rush.
He sees­but scarce can language paint
The tissue Fancy weaves;
For words oft give but echo faint
Of thoughts the mind conceives.

Noise, tumult strange, and darkness dim,
Efface both light and quiet;
No shape is in those shadows grim,
No voice in that wild riot.
Sustained and strong, a wondrous blast
Above and round him blows;
A greenish gloom, dense overcast,
Each moment denser grows.

He nothing knows­nor clearly sees,
Resistance checks his breath,
The high, impetuous, ceaseless breeze
Blows on him. cold as death.
And still the undulating gloom
Mocks sight with formless motion;
Was such sensation Jonah's doom,
Gulphed in the depths of ocean ?

Streaking the air, the nameless vision,
Fast-driven, deep-sounding, flows;
Oh ! whence its source, and what its mission ?
How will its terrors close ?
Long-sweeping, rushing, vast and void,
The Universe it swallows;
And still the dark, devouring tide,
A Typhoon tempest follows.

More slow it rolls; its furious race
Sinks to a solemn gliding;
The stunning roar, the wind's wild chase,
To stillness are subsiding.
And, slowly borne along, a form
The shapeless chaos varies;
Poised in the eddy to the storm,
Before the eye it tarries.

A woman drowned­sunk in the deep,
On a long wave reclining;
The circling waters' crystal sweep,
Like glass, her shape enshrining;
Her pale dead face, to Gilbert turned,
Seems as in sleep reposing;
A feeble light, now first discerned,
The features well disclosing.

No effort from the haunted air
The ghastly scene could banish;
That hovering wave, arrested there,
Rolled­throbbed­but did not vanish.
If Gilbert upward turned his gaze,
He saw the ocean-shadow;
If he looked down, the endless seas
Lay green as summer meadow.

And straight before, the pale corpse lay,
Upborne by air or billow,
So near, he could have touched the spray
That churned around its pillow.
The hollow anguish of the face
Had moved a fiend to sorrow;
Not Death's fixed calm could rase the trace
Of suffering's deep-worn furrow.

All moved; a strong returning blast,
The mass of waters raising,
Bore wave and passive carcase past,
While Gilbert yet was gazing.
Deep in her isle-conceiving womb,
It seemed the Ocean thundered,
And soon, by realms of rushing gloom,
Were seer and phantom sundered.

Then swept some timbers from a wreck,
On following surges riding;
Then sea-weed, in the turbid rack
Uptorn, went slowly gliding.
The horrid shade, by slow degrees,
A beam of light defeated,
And then the roar of raving seas,
Fast, far, and faint, retreated.

And all was gone­gone like a mist,
Corse, billows, tempest, wreck;
Three children close to Gilbert prest
And clung around his neck.
Good night ! good night ! the prattlers said
And kissed their father's cheek;
'Twas now the hour their quiet bed
And placid rest to seek.

The mother with her offspring goes
To hear their evening prayer;
She nought of Gilbert's vision knows,
And nought of his despair.
Yet, pitying God, abridge the time
Of anguish, now his fate !
Though, haply, great has been his crime,
Thy mercy, too, is great.

Gilbert, at length, uplifts his head,
Bent for some moments low,
And there is neither grief nor dread
Upon his subtle brow.
For well can he his feelings task,
And well his looks command;
His features well his heart can mask,
With smiles and smoothness bland.

Gilbert has reasoned with his mind­
He says 'twas all a dream;
He strives his inward sight to blind
Against truth's inward beam.
He pitied not that shadowy thing,
When it was flesh and blood;
Nor now can pity's balmy spring
Refresh his arid mood.

' And if that dream has spoken truth,'
Thus musingly he says;
' If Elinor be dead, in sooth,
Such chance the shock repays:
A net was woven round my feet,
I scarce could further go,
Are Shame had forced a fast retreat,
Dishonour brought me low. '
' Conceal her, then, deep, silent Sea,

Give her a secret grave !
She sleeps in peace, and I am free,
No longer Terror's slave:
And homage still, from all the world,
Shall greet my spotless name,
Since surges break and waves are curled
Above its threatened shame.'