Гомер

   
Дело сводилось к осени.
Жар никого не радовал.
Пахло сырами козьими,
луком и виноградом.
Пахло горячей пазухой
ветреной молодайки.
Пахарю пахло засухой.
В море кричали чайки.
Рощи стояли выжжены.
Воздух был жгуч и душен.
Редкий дымок из хижины
напоминал про ужин.
В тонких колосьев лепете,
в шуме деревьев пряных
передвигался слепенький
в сером хитоне странник.
Старенький, еле дышичи,
хату свою покинув,
шёл прародитель тысячи
уитманов и акынов.
Тут и случись неладное.
Вдруг запершило в горле,
скрючило — и сандалии
ноги ему растёрли.
Сел, прислонившись к дереву,
губы тоской зашиты,
немощный, сирый, — где ему
в мире искать защиты?
Родина вся как нищая,
мучилась и говела,
только и было нынче ей
дела что до Гомера.
Он и на то не сердится,
зная свой меч и заступ,
может, всего лишь семьдесят,
может, уже и за сто.
Помнит ли кто, как с детства он
был в состязаниях первый,
как он дышал и действовал,
а не слагал напевы?
Лишь потерявши зрение,
взявшись больным за лиру,
смел он стихами зрелыми
век свой поведать миру.
Трогая лиру старую
пальцами рук усталых,
пели до сна уста его
для молодых и старых.
Рады или не рады,
гостя впустив под вечер,
спать его виноградари
клали в сарай овечий.
Там этот старый сказочник
тешился миской супа.
Свет его мыслей гаснущих
бился темно и скупо.
Рано вставал — и заново,
бос и от пота солон,
шел до конца до самого
к новым краям и сёлам.
Щеки, что были смуглыми,
стали от бурь рябыми.
Слушали слуги с мулами,
воины и рабыни.
Были слова не шёлковы
для городского слуха,
не соловьями щёлкали,
а рокотали глухо.
В них — не обиды личные,
не золотая шалость, —
целой земли величие
ширилось и вмещалось.
…Ну так обиды побоку!
Духом воспрял художник.
Враз набежало облако
и запузырил дождик.

Начало 1960