Поэма Молох - Раскладка IV. Молох

  ничто: поэма дурака
  (эпилог)


На свалке истории, свалке книг
течёт родник...
Стык начинает свою работу,
лабать породу.
Меня вызывали в главный офис,
решить вопросы.
К чему я пришел? Да к тому, где начал –
только теперь не плачу.
...
– Что ты, поэт, наигрался в Логос?
– Ну да, Дионис.
– Хватит песочниц. У нас есть мусор!
– Не надо. Уже проснулся.
– Хорошо. Куда ты теперь, отверженный?
– Обратно в «Меженку».
– Правильно. Продолжишь свою борьбу?
– Да. Но не ту.
– Что ты принес?
– О, последний стих.
– «Мне не надо другой судьбы...»?
– Да. Над названием поздно думать.
– Олух.
...
– Что вам, Мастер?
– Напечатай вот это.
– Как озаглавим?
– «Молох».
...
"Мне не надо другой судьбы!
Я лица не примечу другого –
существовать для тьмы,
где "темнота" – как слово.
Мне не надо другой судьбы,
и другого пути не надо.
Площадь. Поэт. Стихи.
Как паперть, как анфилада
всё пространство моё и снег,
что спадает на крыши с вопросом:
Зачем ты здесь, Имярек?
– Превратиться в герметику, в прозу,
как любой человек, замечу!
– А если серьезно, пиит?
– Я явился сразить ту вечность,
которая так говорит.
Мой голос, мои амбиции,
отчаянье и триумф,
эти строчки – это петиция,
ничтожность и Абсолют.
И посыпался снег, заплакал,
словно тот старик Екклесиаст.
Поэт, это – только Данко,
советский писатель-фантаст.
Вот и я, поборовший холод,
приучивший безумие, смерть,
перед вами – огромный Город,
который обязан сгореть.
Карфаген я, последний полис,
Ульм, Ленинград и Дрезден.
Поэт, это – падаль, помесь
угла, за которым бездна,
с иллюзорной реальностью, телом –
90° взгляда
на то, что уже сгорело,
но ещё почему-то рядом,
ещё "почему-то", "где-то",
обреченное на расставание
(поэзия – лишь аренда,
это игра на выбывание).
"Выбирай одну из систем!"
"С кем ты?" "С какой виной?"
Я ни с этими, ни с этим, ни с тем –
я с собой.
"Ну а как же, кто же друзья?
"Кто тебя заслонит от Иного?"
Поэзия, это – "Я(д)"
(два ангела, два глагола).
Мой голос, моя стихия,
заплечные Демос и Фобос –
это моя Россия,
это мой личный Логос.
И не надо судьбы другой мне,
другого осколка света.
Как поэт – я уже на бойне
(поэзия, это – "где-то"),
как человек – в порядке,
за границей известной меры.
Мой канат достаточно шаткий
для известной всем
       постановки
                темы –
Это путь мой до сверхстиха!
До подчинения Пустоты!
Существовать в словах!
Мне не надо другой судьбы.
---
Есть поэзии тонкий стебель:
Классицизм, Модерн и Антика
(три слагаемых некрофилии,
одинаковых карандаша).
А есть поэт, Константин Немель,
как худшая альтернатива партии.
И есть его Полиритмия,
как дорога в никуда."



  поэма ностальгии


В антикварке порой почувствуешь себя, как в музее.
Вот – кости ихтиозавра. Вот великие книги, что ныне лепет.
А может, Истории не было? И всё это иллюзии, парящие в галерее?
А может и сам я – иллюзия? Герой, что ваш мрачный Гамлет?
Бывает, задумаешься о текстах и погрузишься в нечто,
в ведро с кислой малиной, собранной раньше срока.
Может, действительно наша речь – это вспомненные нашей речью,
обрывки слов, и вся литература – это отсутствующая дорога
к памяти? Кто его знает.  Искусство требует слов, а они – контроля.
Это рожденье тюрьмы, где у поэта – судьба Дамьена.
Искусство требует слов, они тюрьмы, а поэт алкоголя,
вино – порождает стих, ал-я сочинение на заданную тему
восстания-против, либо гимна-за.
Pro и Contra.  Любовь, – знак «=», – Война.
Литература питается своими детьми,
где поэт – это форма краха.
Так Дионис, питаясь, в общем сказать, людьми,
на самом деле подпитывается страхом.
Что же, стоит признать, я – отличный корм,
ведь сошел с ума, – но от русской музы.
Так поэзия из признания превращается в приговор,
где на плахе – чувства.
А Искусству без разницы, кого жрать. Оно не имеет эмоций.
Прямо как Время. Сравнение, так сказать, от Луны до Солнца.
...
В этом жертвенность дней. И вся память – как вид с обрыва.
Вот оглянешься на язык и на что сотворил он –
на мутантов без лиц, сразу бросишься вниз, как чайка.
Человек в отношении Логоса – есть Незнайка
в Солнечном городе. Принц без паспорта.
Писать стихи – это ехать, не зная конечной станции.
Если честно, письмо – это ехать вообще без транспорта,
это вид бессмыслицы, – прочерк, – её трансляции.
Посмотри на себя, на пустыню, на сталь Империи,
на героев моих, в которых пытался вжиться.
Уголовники, тюрьма, надзиратели... Кондиционалис! и пр. наклонения.
И если речь – это императив. То велено им «Разбиться!»
...
Все имеет свойства конца. Даже гладь языка.
И мы вышли к черте, – в пустоте, –
суперпозиция: Смерть одна
знает, какого это – на кресте.
В этом смысл машины. В уподоблении,
в разрушении, переходящем в треск
всей конструкции. В стихотворении
отпадает мотив, остается жест –
обращение к старшим – как вольный троп.
Пока атом съеживается, что твой великий мэтр.
Так
       сокращается
                речь,
теряя смысл – разрывается плевра слов,
исчезает конструкт. Остается лишь жизнь поэта
обсасывать, писать песни, как грустно быть Борей Рыжим.
А что он там писал? И плевал в их тупые рожи...
то неважно уже. Важно лишь статься ближним
к его личной эстетике. Быть допущенным, быть вхожим
к нему за порог, словно на то ты имеешь право.
А что там он писал? Забыли словно.
Смерть для всех одинакова. Она не имеет нрава.
Они забыли, что ими рожден был Молох.
...
Ну а мне что осталось? Прикидываться поэтом,
хотя больше похож я на беглую проститутку.
Машу платком, приглашаю к ночи.
И всё на этом.
Они вхожи в Рыжего? Хорошо,
а я – в маршрутку.
Скатаюсь в Кольцово, повидаю близких.
Потом на Маркса – котом бродяжным.
Это всё, что мне нужно от этой жизни –
быть настоящим.
...
Не берусь за рупор, за бомбы с пулями.
Не берусь за камни, чертежи имперские.
Не берусь воскрешать поэтов, что стали гулями.
Я пишу стишки глупые – самые честные.
...
Воспитаю себя, а потом – посмотрим.
Начну с малой земли – поработаю с головами.
Отправляюсь на каторгу. Я – Раскольников,
перешептывающийся с богами.
Вспоминаю себя. Предо мною – Буря.
Вспоминает язык... Предо мной – Пустота.
А может так статься, что Великая Литература –
это будущий я? Но пока...
пощёчина вам вместо стиха.



  приложение к ностальгии один: мнема


Я, прошедший чрез ураган
Я, пересекший страны
Я, кто нигде не бывал
Я, кого не бывало
Я, свет волны, звук воды
Я, кит, что взорвался на суше
Я, бесценок, как ультрамарин
Я, бесценное будущее
Я, валентность и плотный архив
Я, образ, что метит в соло
Я, превращенный в миф
Я, миф, превращенный в слово
Я, бегущее время, Вальжан
Я, поступок и дело Иова
Я, под солнцем холодеющий шар
Я, символ, выпрыгивающий из слова
Я, болезнь желудка как мысль
Я, ветрянка, а после спас
Я, слово, в котором жизнь
Я, язык, в коем нету нас
Я, раскладка таро, верлемов
Я, файл.exe – что «Логос»
Я, память, потомок Мнемы
Я, время, уже как Кронос
...
Ведь язык лежит в ностальгии,
это плоскость и в смерти – прямая.
Предложению нужна мессия,
нужна точка, как есть, святая.
Для меня же словарь – вся Россия,
и в нём Я,
лишняя
запятая.



  приложение к ностальгии два: кронос


И раз надо, то буду светить,
хоть и требуется лишь смотреть.
Тускло чувствовать, тускло бдеть,
ярко жить, ярко умереть.
И раз надо, то буду первым;
раз просят, сойду с доски.
Внутри не пламя горит, а время,
давящее на виски.
И раз надо, взойду на плаху
или к богине на ложе.
Не инстинкт мною движет,
а воля к знаку;
усложнить себя,
чтобы мир этот
сделать проще.
И раз надо, начну сначала,
переиграю спектр.
Поэзия одичала?
Нет, потеряла вектор.
...
Я слаб и трясусь от дрожи,
бегу от Мнемы, от конокрада.
Ведь кто-то бороться должен.
А значит, бороться – надо.
Я – Версаль, и меня сжигают
в раз четвёртый, а может в третий.
Всё просто: языки умирают,
когда начинают бояться смерти.
В этом суть пресыщения, блажь театра:
не дать речи земной возвратиться в космос.
На губах – энтропия и вкус распада,
в лёгких – Истинный Логос.
...
Говоря проще, в письме мрак наваждения,
в передаче знаков весь смысл писания.
Хаос в поэте живёт с рождения...
А вся моя жизнь – свободное есть падение.
Смерть как призвание. Жизнь как признание.
...
Ностальгия – это бросок на жерди, –
ах, простите, во мне просыпается алкоголик:
А вы не задумывались, что лишь по смерти
человека взвешивает толпа, типа – Сколько стоит?
...
Упрощаю пробег...
Украшаю в себе беспечность.
Пока ещё человек,
различима ещё человечность –
надо Пулитцер брать
и поджечь себя в старой кибитке.
Жаль, не умею я врать
на могильной плитке.
Это вся моя жизнь. Изум и сразу разум.
Ходить за стеклом, под окнами –
без любви, без жалобы, без приказа.
Ходить под броней, за стенами –
в норке пространства – мышкой, –
теряя рабство и человечность.
Пусть язык оказался лишней
конечностью. Но и я – конечность.
А значит, мы оба – прогнаны из Империй!
Вижу: третий пришел. Ему имя Время.
Я не жалею. Ибо наш путь верный:
Ненужные миру – так необходимы Вселенной.
...
Укрощаю язык, по морю скитаюсь с удою.
Растянувшийся крик скалы – так созвучен с ударом волною.
Это свобода – внутри. Это каменный остров без племени.
Это мои стихи, память – меланхолия времени.
Это я! Это я! Это я!
Я – вода! ЯВОДА! Я – во;да!
Выбираю ничто за память,
за ностальгию пространства...
Приятель, послушай, Настоящая Свобода –
это
когда го(во)ришь
всеми оттенками
приобретенного
рабства.


(из лирического трактата "Лишняя конечность", 2022-2023)