Маленький кусочек жизни одной серой кошки. рассказ

------------- Наверно, в следующей жизни,
------------- Когда я стану кошкой на-на-на-на-на (с)
------------- из песни Марины Ржевской, 2003 год
1

Из-за поворота вышел трамвай. Остановился, лязгая и дребезжа тяжёлой дверью, впустил в своё нутро Зою Павловну с двумя увесистыми сумками и порцией ноябрьского стылого воздуха. Слякотная каша тянулась по проходу за сапогами пассажиров по всему вагону. Трамвай был похож на стакан, который наполовину полон, наполовину пуст – впереди сидения заняты, а на задней площадке не было никого. Зоя Павловна выбрала сдвоенное сидение, ближе к окну поставила сумки и села рядом. Темнело быстро, и окно постепенно превращалось в зеркало. Зоя Павловна приосанилась, чтобы лучше выглядеть. А что, очень даже и ничего для дамы «за сорок»: строгое серое пальто, шляпка в тон – Зоя Павловна убрала под шляпку выбившуюся прядь седеющих волос. Седина не была заметна в оконном стекле, но знание о седине давало воображению более подробную картинку. Яркий шёлковый шарфик был уже не по погоде и неуютно холодил шею, но зато был к лицу, и весело играл на сером. Женщина поправила шарфик и улыбнулась своему отражению.
Зоя Павловна только что приехала на поезде из района, навестить сына-студента. Мать везла ему яблоки – свои, из сада. Выбирала самые крупные, румяные – сын всегда любил яблоки. В другой сумке ехали тёплые носки для сына и угощения – нехитрые, но по-домашнему сытные.

На одной из остановок в заднюю дверь шумно влетела ватага подростков. Они уселись за спиной Зои Павловны и устроили возню, то и дело толкая передние сидения, упершись в них ногами. «Неугомонные ребятки», – улыбнулась Зоя Павловна, глядя в отражение на непоседливых попутчиков – «пусть, дети есть дети: усядутся – перестанут». Но «ребятки» не перестали – они уперлись ногами в спинку её сидения и стали сильно раскачивать его. «Ребята, пожалуйста опустите ноги, иначе вы мне пальто испачкаете» – обернулась к ним Зоя Павловна. «Не стоит беспокойства, мэм» – странно ответил подросток сзади, жуя жвачку и глядя прямо в глаза Зои Павловны каким-то стеклянным, немигающим взглядом, при этом продолжая усиленно пинать сидение. Зоя Павловна не ожидала такого оборота, но продолжала разговор ровным голосом, не желая ссоры: «Вы же взрослые – ведите себя...», но увещевания породили новый шквал нездорового веселья. Она встала. Ребята тоже поднялись со своих мест и стали махать ногами, стараясь ботинками оставить след на её одежде. Зоя Павловна, пытаясь увернуться, почти закричала: «Прекратите, а то я милицию вызову» – этот возглас вызвал только ещё больший азарт, хохот и новые пинки. Водитель и пассажиры с передней площадки благополучно продолжали путь – никто даже не обернулся. Зоя Павловна попыталась взять свой багаж, чтобы пройти подальше от нападавших, но один из «ребяток» толкнул сидение так, что крайняя сумка перевернулась, и яблоки покатились по вагону, пачкаясь в подножную жижу. За это время трамвай проехал всего пару остановок, но для Зои Павловны время в какой-то миг расслоилось надвое – в одной временно;й линии она, раскрасневшаяся и растрёпанная, стояла посреди вагона с растопыренными в оборонительной позе руками. А в другой...

...Это было в её детстве: Зое подарили котёнка. Точнее, она его выпросила Он был от обычной дворовой кошки, но очень редкой масти: нежной, светло-кремовой, за то и назван был Персиком. Маленький пушистик полюбил хозяйку и бегал за ней «хвостиком», куда бы Зоя ни пошла. Однажды она вышла за калитку, и Персик следом. Она вернулась во двор, а котёнок заигрался снаружи. Вдруг откуда-то набежала целая свора разновеликих полу-бродячих собак. Они заполнили всю улицу и кружили в своей собачьей озабоченности. Персик, окружённым собаками со всех сторон, встал на дыбы, выпустил коготки и зашипел, как поступил бы на его месте всякий уважающий себя кот. Когда Зоя обернулась на шум, он ещё стоял так – маленький одинокий герой в кольце неприятельской своры.
Зоя с криком выскочила из калитки, потеряв всякий страх и рассудительность. Собаки метнулись от этого крика и побежали вдоль улицы прочь. Но Персика на месте не было. Ни живого, ни мёртвого. Зоя долго звала, искала, спрашивала соседей – не забегал ли, но котёнок пропал бесследно. Ни крови, ни клочка шерсти, как будто Персик был моментально перенесён в те миры, куда попадают отважные герои, пусть даже и котовой породы.
Возможно, если бы Персик был найден, пусть и не живым, ему бы нашлось место в рыхлой землице под кустом сирени, и вся это история завершилась бы, как завершаются большинство историй, связанных с потерей. Но в том то и дело, что котёнок исчез бесследно, необъяснимо, и впечатление не легло в сундук памяти как давнее и ушедшее, а осталось, зависло, как незакрытая вкладка в браузере, которая вдруг, в самый неожиданный момент вдруг включается...

...Трамвай остановился, хулиганистые попутчики Зои Павловны направились на выход к задней двери. Вдруг один из «ребяток» сорвал с головы Зои Павловны шляпку и вытер ею свой ботинок, под общий хохот покидающей вагон ватаги. Зоя Павловна последовала за ними к двери. На улице «ребяток» поджидала другая группа сверстников, и выходящие по-свойски гомонели, приветственно кривляясь. Последним спустился к выходу тот, в чьих руках оказалась шляпка. Перед самым выходом из вагона он театрально обернулся и под возглас: «Ап!» шляпка полетела в угол под сидения. Следующим жестом был плевок сквозь зубы, в лицо Зои Павловны, находившейся в тот момент на две ступени выше. Но в лицо плевок не попал – прилепился на шарфике, почти у самого уха. И тут Зоя Павловна, неожиданно для себя, ударила обидчику носком сапога в челюсть так, что последовал щелчок от резко клацнувших зубов, и парнишка полетел спиной в темноту, задрав ноги. Ватага засуетилась над пострадавшим – Зоя Павловна видела это мельком – двери закрылись, трамвай тронулся.
Пассажиры на передней площадке сидели по-прежнему безучастно, водитель объявил конечную.

Зоя Павловна вытащила из-под сидения изуродованную шляпку, собрала пожитки и торопливо вышла, опасаясь погони. Отойдя на безопасное расстояние, остановилась, натянула тонкий шарфик на голову, но он не дал тепла, трепыхясь на ветру, как парус, и недружественно хлопая хозяйку по разгорячённой щеке. Зоя Павловна торопливо прошла в сквер, в полумрак, подальше от фонарей и прохожих, сняла пальто, накинула его на ровно остриженный кустарник и принялась чистить самые заметные пятна носовым платком и скудным снегом, сохранившимся на газоне. Лицо её ещё полыхало от переживания недавней стычки, но руки, а следом и всё тело быстро зябли на ветру, бесцеремонно пробиравшемся под платье. Пробегавшая мимо бродячая кошка остановилась у сумки, почуяв пищу, и просительно вытянула мордочку в ожидании подачки. Зоя Павловна вздохнула, невольно осознавая себя такой же потрёпанной и неказистой. «Сейчас, подожди, оденусь и дам тебе кусочек!» Меру наведённой чистоты в потёмках определить было трудно, женщина успокаивала себя тем, что ночью все кошки серые, и как-нибудь теперь надо перетерпеть.
И тут она услышала:
– Мать, это ты, что ли?! Ты откуда здесь?

Ошарашенная внезапной встречей, Зоя Павловна была и несказанно рада увидеть сына, и смущена своим непонятным на первый взгляд положением, и озадачена проблемой:стоит ли говорить сыну о происшедшем; она промямлила: – Вот... пальто...»
Что «пальто»?.. Ну, вечно ты какую-нибудь чудн;ю проблему, мать, себе находишь.

Зоя Павловна даже не поняла, о чём это он говорит. Он даже не расспрашивал, что с ней приключилось, как будто знал, что к чему, и уже заранее имел в своём знании историю, которая всё объясняла не в пользу матери. И тут сознание Зои Павловны захлестнуло чувство вины. Она вдруг, именно сейчас, поняла и прочувствовала, вся, от кончиков волос до стоптанных набоек на каблуках, до чего же она неправильно приехала: хотела появиться сюрпризом, доброй феей с подарками – ребёнка порадовать! И что из этого получилось?! И кто из них двоих сейчас больше похож на ребёнка: глупого, неосмотрительного, бедового?! Всё, что сейчас происходило, увиделось ею как «волшебство наоборот», развенчание сказки. Лицо Зои Павловны наново налилось кумачом – ей хотелось как-то оправдаться, но вконец растерявшись, она пролепетала:
– У нас сотовый телефончик сломался, вот и не позвонила, не предупредила. Надо бы починить, а у нас никто не берётся.
– Ладно, потом посмотрим. Ну, и чего стоим, кого ждём? Пошли, раз уж приехала. Пора вам с отцом нормальные трубки прикупить – от времени отстали. Позвонила – я бы встретил.
Сын поднял тяжёлую кошёлку с продуктами:
– Ну вот, навезла... Сейчас в магазине всё есть, мать, понимаешь, всёёёё. Хватит уже лук с картошкой по стране возить – они копейки здесь стоят. Пора поняааать, – и сын быстрым шагом направился в сторону общежития.
Мать с полупустой кошёлкой, в которой осталось с десяток яблок и грязная шляпка, семенила следом, придерживая шарфик , чтобы не соскользнул с головы.

– Кто с тобой?
– Мать.
Вахтёрша сидевшая за окошком проходной в общежитие, при виде Зои Павловны сдвинула вбок чересчур красные губы: такие, как будто она только что выпила свежей крови. «Сугубые губы» – молча скаламбурила Зоя Павловна, в то время как вахтёрша презрительно оглядела вошедшую с ног до головы, задержавшись взглядом на всех сразу и каждом в отдельности признаках непорядка во внешности. Брезгливо двумя пальцами с такими же «сугубо-кровавыми» ногтями взяла паспорт, занесла данные в журнал и молча сунула его в окошечко, не удостоив взглядом.
Мать и сын поднялись на этаж. Там горели яркие люминесцентные лампы, Зоя Павловна, боясь показаться в испачканной одежде, желала побыстрее и незаметно для посторонних, проскользнуть в комнату. Но сын придержал её в холле:
– Понимаешь, мать, предупреждать надо. Я о приезде говорю. Я – взрослый человек. У меня своя жизнь, понимаешь? Подожди здесь.»
Мать осталась стоять под самой яркой лампой, там, где оставил её сын, не смея двинуться, и чувствовала себя, как нашкодившая школьница, которую поставили на позор на самом видном месте, «чтобы знала». Она застыла в одной позе, готовая сжаться в точку, провалиться под землю – подальше от нахлынувшего стыда за себя, за ситуацию, за весь мир, в котором она сегодня оказалась наподобие ненужной детальки в механизме жизни – не человек, а так, мусор, помеха под ногами. Мимо пробежали две студентки в обтягивающих молодые попы глянцевых лосинах и коротких, рекламно блестящих в свете ламп курточках. На шапочках «кошачьими ушками» озорно торчали помпончики. «Девочки-кошки» – мельком подумала Зоя Павловна, но внимание мигом вернулось к собственному положению: – бог ты мой, стою и сына позорю, грязная, как бомжиха подзаборная...» Из комнаты, полоснув её цепким взглядом, выскользнула девица с чёрными распущенными по плечам волосами, вся в чёрном, обтягивающем выразительную фигуру, статью похожая на пантеру Багиру. «Кошки – цветные, чёрные... кругом и снова кошки... Как в песне, которую крутят повсюду: «Наверно в следующей жизни, когда я стану кошкой...на-на-на-на-на». Зоя Павловна почувствовала себя кошкой прямо сейчас, без всякой инкарнации: грязной, облезлой, которой никто не рад, которую не жалко пинать ногами. В дверях появился сын:
Ну вот, мать, проходи, располагайся. Кухня – там, туалет – вот здесь. Можешь музыку включить. Я сейчас занят. Приду попозже.

Оставшись одна, Зоя Павловна первым делом взялась приводить себя в порядок. Набрала в таз тёплой воды, тщательно умылась, нашла одёжную щётку и стала чистить пальто. Она чистила сосредоточенно, усердно, безо всяких посторонних мыслей и чувств, почти с остервенением, как будто от этого зависело что-то более важное. Женщина сдирала с ворса не только трамвайную грязь, но и неловкость встречи с сыном, и те обидные слова, которые он бросил в её адрес. Она торопилась, будто стирала следы собственных преступлений, и от успешности этого действа зависело будущее: её, сына, мира во всём мире... Закончив работу, присела на табурет, оглядевшись, заметила, что женский дух привычно витает здесь. В комнате царил симпатичный студенческий беспорядок, но не хаос, и даже посуда была сложена аккуратной стопкой – тарелки по росту. Зоя Павловна улыбнулась. Вспомнилось, как они с мужем закладывали первые кирпичики настоящего совместного быта. Теперь это делал сын... Время, время... Ну и чего таиться – привёз бы невесту домой, с родителями познакомил, у отца с матерью благословения спросил... Торопятся всё: быстрее, тайком, сами... сами лучше знают... А лучше ли? А дети пойдут... Зоя Павловна размечталась, представив маленьких внучат. Её сознание утонуло в ласковых грёзах, на некоторое время выключив из действительности, и она сидела так посреди комнаты, около таза с грязной водой, позабыв даже вытереть руки.
Спохватившись, мать прибрала за собой, вынула банки с вареньями-соленьями на стол. Почистила картошечки, сварила. Села ждать. Это такое привычное, женское дело – ждать... Ждала не без дела – плела очередной носок на тонких спицах. Думала-вспоминала: сын в детстве чересчур ласковый был. А она – не очень ласковая мать. Она и к мужу напоказ нежных чувств не выпячивала, а к сыну – тем более. особенно при посторонних. Уверена была: заласкает сына – тот мужиком не вырастет. А теперь он резок – ей больно... Сама виновата! Ей казалось: уедет сын учиться – трудно привыкать будет к городской жизни, потянется к дому... А он, гляди, уже и не нуждается в её присутствии: ни приезду мамы не рад, ни гостинцам. Баба Шура ей говорила: «Держи дитё при себе, жени дома, а то город съест его!» Она не поверила тогда. А город, и вправду, съел... Сын чужой какой-то, отстранённый. И говорить-то с ним не знаешь о чём. Интересно ли ему мамкины россказни слушать? В том-то и дело, что ничего интересного мать уже рассказать не может. Ушёл... А она сидит здесь. Одна. Затем ли приехала?
Сын пришёл поздно, сказался усталым, сходил в душ, вернулся, стал собираться ко сну.
– Ты хоть поешь, Лёша!
Сел нехотя за стол, глаза в сторону – как будто и не соскучился. А мать – на то и мать – наглядеться не может. Возмужал! Сидит в плавках, с махровым полотенцем на плечах – свежий, статный, красивый, как Аполлон. Эх, батя, какого мы с тобой сынка замутили! Повезёт кому-то... Да уж, видать, повезло: кошке этой чёрной... только он не сказывает...
– Ну, про дела свои расскажи, про учёбу, про друзей – прервала молчание мать.
– Да что говорить, всё нормально, по-среднему, даже выше. Стипендию получаю, Подрабатываю – рефераты вот пишу, но денег всё равно не хватает. Грузчиком ходил пару раз, только потом целый день отсыпался – сила или в ум, или в жилы. Мне в ум нужнее. Телефон, видишь, себе хороший купил, – сын стал показывать телефон – громко, увлечённо. Матери это не интересно и непонятно вовсе, но слушает, потому как это лучше молчанки. И картошку с котлетками ему ближе подвигает. Сын постепенно умял и картошку, и котлеты, достал помидорчиков из банки – насытился, подобрел.
– Ну, мать, спасибо, вкусно. Давно так не ел!
– Что ж она, девка твоя, тебя не кормит, не готовит? – не сдержалась мать.
– Мать, не лезь. Это мои проблемы. И вообще, проблем у меня нет. Пошли спать.
– Спать – так спать. Только я тебя и не видела вовсе, и что я отцу дома расскажу? – оправдывалась Зоя Павловна, молча кляня себя за оплошность в разговоре.
– Вам с отцом тоже нормальные телефоны себе купить надо. А то живёте, как в каменном веке. 2003 год на дворе! Скоро всё будет по телефону – и позвонить, документы, и расплатиться, и фотки сделать, и музыку послушать... Давай, мать, я тебе музыку поставлю, хорошую!
Зое Павловне не хотелось никакой музыки. Но ещё больше не хотелось, чтобы он называл её вот так: «мать». У них дома так не принято было. Что значит «мать»? Мама — вот это хорошо, душевно... А «мать»...
– Слушай, Лёша, почему ты меня всё «мать» да «мать», как чужую, а по-старому, как раньше – мамой не называешь?
Сын снова отвёл глаза, потом посмотрел вроде как на неё, но как бы сквозь, не в глаза, а куда-то в свои мысли, и заговорил, резко, не по-домашнему, как будто продолжал какой-то давний, не известный ей, неоконченный, но важный для него разговор:
– Мать, я уже не дитё. Вы с отцом там, в своей глуши, вне жизни сидите, в кустах, сюсьли-мюсли– нежности телячьи у вас в голове, и жизни ни черта не понимаете. Здесь всё по-другому. Здесь – человек человеку – даже не волк, человек человеку – доллар... или пустое место. Пшик. Понимаешь, мать – пшик! Никто! Вот у вас есть машина?!
– А зачем она нам? Трактор есть у отца – он на нём и привезёт, и доедет куда надо. Нам хватает.
– Вот и дело, что вам хватает– привыкли себе во всём отказывать. И то нам не надо, и без этого обойдёмся, и вообще на пустой каше можем – мы такииие, стойкие, гордые, только чем гордые– сами не понимаете. Зачем себе отказывать, когда всё есть? Вокруг столько всего! Надо брааать! Понимаешь, мать, брать надо. Всё. Всё, что хочешь. Ты хочешь чего-нибудь?
Мать молчала, потому что то, чего она хотела, взять не могла – не было рядом прежнего сына, которого она родила и вырастила и, казалось, хорошо знала, а вместо него с нею говорил этот Аполлон, с которым и не поспоришь, потому что он знает сам, знает лучше неё, знает наверняка, и крыть ей нечем.
– Вы – мууученики. – продолжал сын.– И себя, и меня заодно замучили, ограничили. Скривились там, в ограничениях своих, привыкли! И вам даже нравится так жить! То – нельзя, это – непонятно, непонятное – страшно, ну и не надо нам этого нового, боже сохрани! Ни понять не хотите, ни выйти из кустов за рамки своей дикой пещерности. А ограничений нет! Нет, мать, понимаешь?? Ограничения наши – только у нас в голове! И больше нет никаких ограничений! Сказал: «ХОЧУ!» – и это у меня будет! А вы говорите, что вам этого – хорошего, нового и даже необходимого – не надо?! И не будет у вас с отцом ни хрена, потому что это закон.
Человеку много надо! Вот мне – мне надо всё! Понимаешь, мать: всё! А,.. не понимаешь... не масштабные вы люди, понятия у вас нет. Вон ты приехала в город – тебя сходу забрызгали-задрызгали, ходишь, как оплёванная. Я ничего не говорю, конечно, если тебе так нравится жить. Только если бы по-моему – сидела бы ты, мать, дома – дооома – целее была бы. Одно беспокойство за тебя: как ты приедешь, как уедешь... Не колотись. Будет возможность – я сам приеду. Приеду, на нормальной машине, как люди, и вообще... Давай сюда телефон ваш. – сын повертел сотовый, посмотрел, поставил на зарядку, пощёлкал пару минут, и телефон благополучно включился.
– Ну вот, а ты – в ремонт сразу! Головой думай, мать. Не мне же думать за вас, пещерные вы мои жители! Ведь вот жизнь прожили, и даже заработать путём не умеете. Мне вот машина нужна. А где денег взять? Только в кредит – ведь от вас помощи – ну сами знаете – помидоры-огурцы. Я понимаю, потому и не прошу. А мне квартира в городе нужна. Своя. Понимаешь, мать?! И она у меня будет. Только не лезьте. Я сам знаю. Я понял этот мир. Я в нём живу. И к вам, в кусты, возвращаться не собираюсь: там – тина, болото, там жизни нет. И не было ни-ког-да. В этих кустах я всё детство от жизни отставал, а мог бы ещё тогда... ээх... Так что давай спать, мать. Мне с утра – на пары, а потом поговорим, раз уж приехала.

Сын лёг на кровать и повернулся к стене. Зоя Павловна тоже легла, но сон не шёл – за стеной кто-то ходил, на кухне лилась вода, слышались голоса, где-то играла музыка: общага, одним словом. И в сознании её тоже завелась «общага» из шумных и несогласных мыслей: они шумели, сновали туда-сюда, наскакивали, разбиваясь друг о друга, слипались в нескончаемую череду и тянулись липкой резинкой, потом «резинка» лопалась, и тут же «залипала» снова – мучительная бесплодная бессонница. Было далеко за полночь, когда она забылась тяжёлым сном.

Мать проснулась от звяканья посуды: сын торопливо доедал остатки вчерашней стряпни.
«Ну вот, проспала» – пожурила она себя, а вслух сказала:
– Ты уже уходишь, Лёша? Знаешь, я, наверное, сегодня поеду. Что отцу передать?
– Да всё нормально. Фамилию его не посрамил – так и скажи: он любит пафос.
– На вот, возьми – отец тебе денег собрал – этого на машину не хватит, но всё же...
– Спасибо – ответил сын, ловко пересчитал банкноты и явно повеселел.– Ну, я побежал, а ты будешь уходить – закрой дверь и отдай ключи вахтёру. Возьмёшь билет на поезд – пришли sms – приду проводить.

Зоя Павловна выглянула в окно, увидела сына, бодро идущего по белёсой от инея дорожке и вдогонку благословила его: «Эх ты, «человек человеку – доллар»!.. Иди с богом. И я скоро пойду.» Она заправила кровати. вымыла посуду, сварила кастрюлю борща – вечером только разогреть – пусть, поест по-домашнему, может, и добрым словом вспомнит...
Пальто, шляпка и шарфик благополучно просохли и красовались на вешалке, будто вчера ничего с ними и не случилось. Зоя Павловна оделась, оглядела себя в зеркале и направилась в университет, в котором учился сын.
Куратор обрадовала: толковый студент, дисциплинированный, замечаний нет: один из лучших на курсе. Матери приятно слышать доброе о сыне со стороны. Пусть учится, раз у него так хорошо складывается. Пусть масштаб свой расширяет. Может быть, он на самом деле лучше знает, что и как. А её место – дома.

На ближайший рейс плацкартных мест не оказалось. Зоя Павловна взяла билет на вечерний, отправила обещанную сыну sms и пошла бродить по городу. Матери хотелось понять, что здесь так приворожило сына, отчего к родному дому ничего, кроме презрения, у него не осталось.
Слегка приморозило, город выглядел опрятнее, но воздух был тяжёл. Люди сновали, каждый сам по себе, но толпа текла рекой. Невольно примеряя толпу «на себя», Зоя Павловна приспосабливалась «не зевать», перенимала ритм и темп, впускала в уши городскую музыку: «читу-читу-дриту», «гоп-гоп-чита-гоп», то и дело звенящую из уличных ларьков – так этого добра уже успели и в глубинку понавезти! Солидные магазины околдовывали блеском и нежными мелодиями, но ценники быстро отрезвляли, вызывали досаду. Желания мышатами заскреблись в глубине сознания, но Зоя Павловна умела их придерживать, усыплять... или убивать?
Что такое наши желания? Может быть, они ведут к чему-то новому, лучшему, и, отказываясь от них, человек убивает своё светлое будущее?... А нужно ли? Убивать? Так ли необходимо жить маленькой жизнью, когда вот она – большая, городская, ненасытная! Ведь всё это великолепие новизны и шика будет кем-то куплено, надето, съедено – по кусочку, по вещичке... Зое Павловне вспомнилось: «Так давайте же выпьем за то, чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями», но не с улыбкой вспомнилось – с горечью – «Мученики вы» – так сын оценил их с отцом жизни. Мученики, серые, закомплексованные, несовременные, хотя совсем ещё не старые. Да, что-то не так, что-то надо менять – Зоя Павловна чувствовала себя не в своей тарелке и в мыслях, и в городе: она здесь была, как молодёжь говорит, «не при делах». Вот бомжи у мусорного бака, на котором написано белым по зелёному «Чистый город» – о, эти на своём месте. А она, хоть и приведённая в аккуратный порядок, здесь лишняя, неприкаянная.

До поезда оставалось часа три. Зоя Павловна подумывала о том, что остаток вечера имеет смысл провести на вокзале, в то время как усталые ноги вынесли её к драматическому театру. Она любила театр, и, будучи подростком, в тайне мечтала стать актрисой. Но записной красавицей ей уродиться не довелось, и особо смелой не была, чтобы по-театральному выражать свои чувства на публику.. Зато во время учёбы в городе Зоя часто ходила в театр, когда с подругой, а когда и одна.
С тех пор, как получила распределение в райцентр и вышла замуж, пошла совсем другая жизнь, «колхозно-крепостная», как говаривала её подруга. Муж к театру был настроен недобро, и Зоя научилась без любимого развлечения обходиться. Не сразу и не вдруг, но после рождения сына из записной театралки она очень скоро превратилась в радетельную хозяюшку, копошащуюся всякий день не в доме, так на огороде, отдавая этому бытованию себя всю, оставив девичьи фантазии в прошлом. Но сегодня Зоя Павловна поймала себя на том, что подспудно, незаметно пытается отмахнуться от желания сходить в театр. А почему бы и нет? Почему не позволить себе нечаянную радость вместо того, чтобы придумывать, почему этого нельзя?! И она разрешила себе этот маленький кусочек ожидаемого удовольствия...

Нынче давали «Филумену Мартурано». Денег хватило только на балкон. Зоя Павловна посматривала сверху, как публика стекалась в партер, наполнив его примерно наполовину. Можно было улизнуть туда, на пустые места. Но Зое Павловне не хотелось никуда идти – она уже порядком набродилась по городу. По просьбе голоса из репродуктора она отключила свой сотовый. Свет погас. Начался спектакль.
Высокий, престарелый Думми, приземистая, потерявшая молодой шарм Филуме творили на сцене сюжет борьбы за деньги. Бесконечные споры-«тёрки», как говорит теперешняя молодёжь... Зое Павловне слушать это было скорее неприятно, чем интересно. Ей опротивели всякого рода поединки между супругами: своё, чужое – какая разница! Свара – она и есть свара. Если бы кто подсчитал, сколько сил, молодых и хороших, сколько радужных планов съели из её жизни эти скандалы, склоки, разговоры не по душам, а по ушам... Милые бранятся – только тешатся? Как бы не так. И что за красота в том, чтобы выяснять отношения громко, прилюдно, оскорбительно? И ведь ничего они не выясняют, а только раз от разу всё больше сминают, сморщивают, съёживают и безвозвратно выкрадывают всё тепло, всю радость, подаренную влюблённостью!
И она с мужем внесла свою долю в копилку памяти о семейных неурядицах. И ей доводилось слышать в свой адрес слова, которые происходят совсем не от любви, и она отдавала «в обратную», как умела, а после, когда «погода в доме» стихала, корила себя за несдержанность. Позже Зоя Павловна научилась молчать. Они с мужем оба научились взаимно вымалчивать ссоры, но несостоявшиеся скандалы на самом деле никуда не растворялись – повисали невидимыми кандалами, натирая новые мозоли поверх тех, давних. От этого оба когда-то горячо влюблённых друг в друга человека, давно уже не испытывали достаточно душевного тепла от присутствия друг друга. Жизнь от этого притухла – тлела на излёте, не давая ни ярких желаний, ни ярких впечатлений – даже не чёрно-белое кино, а серо-серое...
Теперь вот Думми и Филумена бросают друг в друга слова-камни, фразы-фугасы, от которых зал взрывался хохотом. Перебранки на сцене вовсе не казались ей смешными или забавными – они всколыхнули какую-то старую боль, сложенную из не прощённых обид, бесплодных безвыходных переживаний; теперь всё это ядовитое зелье, замешенное на дрожжах сценического действия, распаляло так, что Зоя Павловна готова была выйти из зала прямо сейчас, да ещё и нарочито хлопнуть дверью, чтобы слышали даже на сцене, «чтобы знали»... Но, не совершив дела тотчас, в порыве, она опустила его мутный осадок на дно стакана своей души, в котором вот так же, задушенные на взлёте, осели не сказанные слова, не выплаканные слёзы, сдержанные жесты. «Стакан» её души переполнился и не вмещал больше, и хотелось всё это – давнее, давящее, ненужное – выплеснуть, отмыть, но она не знала, каким образом это возможно сделать, и привычно терпела.
Она не знала... Они не знали... Знали-не знали... Кому какое дело...

Зоя Павловна снова «потухла» и сидела, свернувшись клубком в мягком кресле – усталая от всей этой неприветливой жизни немолодая кошка... Она перестала слушать, что происходит на сцене, но глаза её выхватили одну деталь, на которую её женское естество не могло не зацепиться: Филумена украсила свой костюм шарфиком, очень похожим на тот, который был шее Зои Павловны! Это обстоятельство раззадорило: шарфик-близнец молодил престарелую Филумену так же трепетно, как и усталую Зою Павловну не делая различий по табели о рангах, молодил обеих – и врозь, и одновременно! И пусть Зое Павловне не понравилась актриса – увидеть именно «свой» шарфик на сцене было лестно. Это новое внимание к происходящему на сцене тут же было осквернено словом «проститутка». Как она, не важно, артистка в роли Филумены, или же сама героиня, может заявлять так вот запросто: «я – проститутка»? Неужели рассказать больше не о чем, кроме как о переживаниях содержанки, стремящейся пристроить денежки любовника в пользу своих отпрысков, которых она даже не растила? А каково это детям: узнать, что их родная мать – проститутка?! Но нет, им – вроде и ничего... они о другом переживают. Заграница, тудыть её... И что во всех этих переживаниях такого особенного, выдающегося? Так, что-то вроде сплетни. Чем они лучше, достойнее её, Зои Павловны переживаний? Что, у неё переживаний не было? А пьесы о них никто не написал! Только она – Зоя Павловна – никогда не затевала интриг, и крутых поворотов в её жизни не было. А интриги нет – о чём пьеса? Ну так и не о чем говорить.
Она откинулась на кресло и стала думать о сыне. Неужели она так обездолила его тем, что вырастила не в городе? Она думала о том, что, очень может быть, в городской круговерти не смогла бы уследить за своим непоседой, и он стал бы искать романтики в разбойничьих подвигах с такими же сорванцами, каких ей вчера довелось повстречать в трамвае...
Потом пришла мысль, что все сыновние упрёки, так же как и вся драма на сцене, вертятся вокруг денег. Вроде бы вокруг детей – ан нет, вокруг денег!
Человек человеку – доллар!
Была бы возможность у престарелой Филумены собрать семью, если бы не наследство, которое, как магнит, всех притянуло под материнское крыло? Нужен ли был бы ты кому на свете, легкомысленный красавчик Думми, если бы не твои деньги? Кому ты был бы нужен?
А вот у неё, у Зои Павловны, таких магнетических денег нет, так что же теперь – под её кров дети собраться не пожелают? «Детей не покупают» – конечно, так-то оно так, только без денег их попробуй-ка их подыми! Мысли Зои Павловны спуталась, и она, незаметно для себя, задремала.
Пробуждение вызвал яркий свет люстры и объявление антракта. Служительница недовольно торчала в двери, вынужденная «сторожить» её одну, и Зоя Павловна, вздохнув, собралась и вышла. Она заняла пустое место в четвёртом ряду партера, заранее присмотрев его с высоты. Во втором акте с нею что-то произошло. И пусть Филумена уже была одета иначе – этот шарфик-близнец из первого акта невидимо продолжал крепить их душевное родство, несмотря ни на что. Много раз повторенное: «дети есть дети» било, как будто в колокол, и в один прекрасный момент слёзы просто хлынули у из глаз Зои Павловны. Не имея в обычае плакать на людях, она с ужасом обнаружила, что при ней нет даже носового платка, и она решила оставить всё как есть, горделиво приподняв голову: что ж теперь! А слёзы всё текли и текли, пробивая русло по щеке, стекая на трепетный шарфик – такие обильные и горячие, что в глазах стояло марево, а фигурки людей на сцене виднелись пёстрыми пятнами. Она старалась не шевелиться, чтобы не привлекать внимания, но откуда-то сзади услышала шёпот: «Смотри, смотри, она плачет!» – Зоя Павловна отнесла это на свой счёт, она не знала, что замечание могло относиться и к Филумене. Актриса тоже плакала – по сценарию ли, от преизбытка чувств – кто знает, но этими слезами она позволяла и слёзы в зале, и слёзы вообще: слёзы любви и прощения. И Зоя Павловна вдруг почувствовала такую правоту и силу, что слёзы, продолжавшие струиться мощным потоком, прорвали все кордоны и очистили «авгиевы конюшни» её не прощённых миров. Солёные струйки смывали записи, которыми обиды день ото дня, год от года вели нескончаемую адскую бухгалтерию, и стакан её души становился всё чище и прозрачнее – она простила... Всё и всех, потому что так бывает, потому что когда простишь, всё становится просто, занимает свои места, и в этом упорядоченном мире река жизни течёт по своему руслу без помех; и у тебя не возникает сомнений, что всё идёт так, как и должно быть.

В город пришёл снег. Он опускался из тёмной глубины над головой, как будто работник сцены сыпал из корзины хлопья декоративной ваты, театрально подсвеченной разноцветными городскими огнями. Покинув театр, Зоя Павловна не почувствовала окончания спектакля – он продолжался для неё, и женщина, поддавшись своему желанию, кружила по заснеженной площади, отдавая влажное от слёз лицо под волшебный снегопад. Снег, как умелый гримёр, уже изрядно подретушировал лицо города, но ему всё казалось мало: он освежал и освежал пространство, накладывая слой за слоем. Каждый пешеход становился первопроходцем – следы ложились на обновлённый покров и складывались в стопку, слагая нескончаемую книгу для небесной канцелярии. В этой книге пропечаталось и «наследие» Зои Павловны, потому что она решила идти до вокзала пешком. Дышалось легко. Прохожих было немного: молодёжь – стайками или парами, и «собачники» с разодетыми по собачьей моде питомцами, вид которых был по-цирковому забавным. Захотелось шалить, и она прошлась, как девчонка, по высокому заснеженному бордюру, легко балансируя и лихо руша сапожками снежные горки; потом, играючи спрыгнула на тротуар и пошла лёгкой молодой походкой, испытывая почти забытую простую, беспричинную радость. Снег казался игривым небесным котёнком, ластящимся к ногам, трогающим нежными лапками лицо. Зоя Павлова несла в себе семя образа театральной Филумены: она заразилась её жестами, её достоинством, в ней появилась смелость, благодаря которой не надо было кроить жизнь маленькими кусочками и ждать следующей жизни для исполнения желаний, и ей было хорошо.

Едва войдя в здание вокзала, мать столкнулась с сыном, который сходу набросился на неё:
– Мам, ты где была?! Мы тебя уже целый час ищем! И что опять с телефоном? Поезд уже на платформе, до отправления пятнадцать минут осталось!
Неожиданно сын осёкся – в облике матери было что-то такое, что делало его нотации недопустимыми. Он умолк, а Зоя Павловна рассматривала вчерашнюю «Багиру», которая скромно ждала чуть в стороне. Мать приветливо всматривалась в это приятное в естественной молодой свежести лицо. «Багира» ответила взглядом на взгляд. Так они общались молча, тонко пробуя женскую сущность друг друга. Глаза «Багиры» оказались вовсе не чёрными, а светло-серыми, лучистыми. «Багира» тоже нашла Зою Павловну интересной и вполне достойной образа красавца-сына.
– Ну познакомь уже, – кивнув на девушку, попросила Зоя Павловна.
Сын, смутившись, торопливо представил:
– Мама, знакомься – это Лида. Только не надо стишок про хорошую девочку Лиду декламировать, ладно?!
От этой реплики мать рассмеялась так юно и легко, что молодёжь тоже заразилась этим смехом, и они стояли втроём посреди прохода, и смеялись. А вокзальная толпа просто обтекала их крепкую компанию, как вода обтекает остров.
– Ой, – встрепенулась Лида-Багира, – Зоя Павловна, Вы на поезд не опоздаете? – и они втроём бегом рванули в подземный переход. Уже у вагона, когда проводник проверял документы, Зоя Павловна шепнула Лиде: – А ты ведь не чёрная!
– Нет, улыбнулась девушка, это я так – попробовала сменить образ. Только Лёше не понравилось, да и мне самой... Но эта краска не стойкая – скоро сама смоется. Я больше не буду! – по-детски произнесла девушка, и они снова расхохотались. Зоя Павловна обняла сына, затем легонько коснулась руки Лиды:
– Ну, приезжайте к нам на новый год, отец будет рад!
– Приедем! – крикнула Лида вдогонку, за двоих, потом обернулась к Алексею:
– Приедем?!
– Ну и приедем, если такое дело. Ждите!

Поезд тронулся. Мать стояла у окна и смотрела, как на фоне уплывающего в темноту здания вокзала двое красивых молодых людей бежали по заснеженной платформе и махали ей на прощание.

15/12/18, 21:23