Полемониум - рекурсивная элегия

 1
 Confertum

Я не на горе, я не под горой,
я внутри горы – между жил и мышц,
а, значит, я связан и с мхом, с травой,
и с небом, и с кодлой птиц.
Я – Верлен, поющий с Ли Бо вину,
я слепой данаец внутри коня.
И вот мысль – пора бы уже коню
испытать вину и испить вина.
И нет никого на кладбище Монпарнаса,
или все позабыли о смерти просто,
про могилу Генсбура, декаданса.
Вся моя поэзия – Сан-микелейский остров;
мне друзья там – Бродский и Эзра Паунд, –
приглашают к посмертию, – светский раут:
мне осталось упасть, – мой последний раунд, –
на остов Луны, – и вообще, – на постер.
Но кому я нужен? Богами сдвинут,
в теплом мраке сижу, попивая стаут,
и кажется мне – неизбежно сгину,
но, как Лазарь, встану.
И жизнь продолжается в перебоях, –
хочу сказать "в да;рах", но больше, – в барах,
пока Ткань моя, избежав покроя,
честна, как веретено на нарах.
Может, я потому не закончу стих?
Не скажу, что все же избежен снег?
Пока я пишу, существует крик
ястреба, – но по душе мне стерх.
Я такой же невнятный и в пору жалкий,
по-своему искренний и нелепый.
Может, присущ мне вой дублинской чайки,
а может, я просто звучу, как ветры.
Впрочем, и те – единица в горле, –
на языке, извините, горьем.
Я занят игрою в гляделки с морем, –
я, собственно, косвенная часть моря, –
как большое-большое капище.
И, возможно, я огибаю глобус,
как Господний Суд, о чем пишет Амос, –
переиначу, – я мертвый космос,
точнее в нем я – сверхнова, – самос,
окружное идиомное кладбище.
Это к чему я? К вине пространства
над временем, в коем – отсчёт пространств.
Когда взял перо, я автоматически подписался
под эпитафией: "viva la resistance".

---
Говоря простым языком, я заканчиваю поэму
на себе самом, заключив контракт
со смертью и временем, ведь смерть и время, –
по Немелю, это, – всего лишь шаг.


 2
 Антиохия

Я от города своего сорняк,
что пророс из пепла, из полимера,
как ещё одна возникает тема,
чтобы потом упраздниться в знак.
И подавно веет от труб навозом, –
как поэт, подложу, что то прииск зла, –
нет, конечно, слова, слова.
Лепестки цветка – это те же слезы, –
сказал бы я, если был бы Рыжим.
Но я вижу в том смерть и распад, не боле.
Ничего кроме труб, кроме дыма и вони.
Но на их месте я! пришпоренный к флажолету,
в раздумьях подбрасываю монету, –
орёл или решка? жизнь или смерть? какая же сторона? –
но та встала ребром, побеждает лишь пустота
в вопросах, в которых существует вообще победа.
Как человек – я не вижу в том света. Но как поэт – я являюсь светом.
Правда, истину вряд-ли открою скоро, –
пока в руках лишь ключи от минора.
А для симфонии нужна вся гамма, –
палитра то бишь, – для ритуала,
жертвой которого стану сам я.
И трубы начнут издавать газеты,
и исчезнет вообще понятие смерти.
Я уже не Сизиф, я – тяготенье камня.
Вот и шучу, всё пытаюсь нащупать выход,
возможно, бездну, короче, выбор,
который нам всем сделать здесь придется.
Разбиться о море, или разбиться о Солнце?
Выбираю Луну! Превращаясь в кратер,
замыкаюсь в себе, как бедняга Петерс.
У поэта зарплат нет, а лишь расплата.
У поэта нет цимеса, только Цемес.
А как до берега доплывешь ты,
что, и кого, и когда найдешь там –
неважно ветру.
Цикл замкнулся.
– Ох, как же он любит реверс!
– От того и люблю, ведь потомок пульса
Йейтса, – "viam supervadet vadens".


 3
 Одинокий Вулкан

Мир, разделившийся на проценты,
большая гидра, – в двояком смысле,
пожирает нас по закону ренты,
где герой Улисса
спился, пропал в кабаке с неделю.
Он теперь не показывается на людях, –
раз отрубивший голову змею,
больше не будет.
И Камю говорил, – Человек – театр, –
добавлю, – ... закрывшийся в понедельник.
Одиночеством голый, стоит Монмартр,
невинный, как приговоренный изменник, –
счастливый убийца с копьём в карманах.
Пилат заплакал, и вторит август.
Синие, как известно, жалеют алых.
Не воскрес Цинцинатус.
Меланхолия, оказалось, слабее ненависти.
Злачность, оказалось, сильнее травести.
Но сложности, это причина верности,
подлог для наглости.
И потому ли стыдно, что мир Миуры
оказался милее нам, безопасней?
как пространство, созданное литературой,
то есть созданное для счастья.
Ведь и в страдании есть восторг!
промышляя трубкой, поддержит Гракх.
Значит, воистину – с нами бог,
и неважно как.
Важно – что сделал ты,
то есть, как ты сопротивлялся
злу, что есть просто масса
внутренней темноты.
Как говорится, – к слову,
не избежав повтора,
затираю до Мнемы ластик, –
у России всего две беды:
снизу, – цитирую, – власть тьмы;
сверху – тьма этой самой власти.


 4
 D;ria

Время течет, это день текучий
подсаживается на случай.
Время крепчает, и дни окрепли,
подсев на пепел.
Время мертвеет, и дни затихли,
подсев на лихо.
Время вышло, и дней не слышно,
и жизнь мышкой
стремиться норку свою покинуть,
к другой прилипнуть.
Так жизнь, подыгрывая липучке,
подсаживается на случай.
Даже смерти не слышно – мертва химера.
Значит, время вышло.
Действительно:
вышло
время.


 5
 Да и Нет

Как Губанов, вопрошающий: "Ну а Бог?"
Как Смирнов, прошептавший: "Вода, вода..."
Как Грибоедов в монологе "А судьи кто?"
Отвечаю заочно всем: "Пустота".


 6
 Километр За Городом

Остановившись на заправке, я вгляделся в небо, что
  распластало руки
во все мыслимые широты. И тут надо было сказать: "Не бойся, за тобой ещё не пришли". Но из меня вырвалось неуверенное:
  "Мне тоже страшно".
Выкурив сигарету, я затушил бычок и посмотрел на грустного мигранта, одними глазами говорившего
  больше, чем надо.
Мы направились в соседний штат. Ой, пардон, в Минусинск. Потому что здесь
  даже не слышали о Калифорнии.
Длинноволосый чувак, наш водитель, рванул по газам, и мы сорвались куда-то вниз,
  и я увидел бездну.
Старенький джип трясло по ухабам. Олигофрен на заднем – курил травку и плёл свою брехню про мировой заговор, пока я
  понимал, что хочу сбежать.
Колеса напоминали мне солнечный и лунный диски, попеременно сменяющие друг друга, словно заранее об этом условились. Они провожали ночь и дожидались утра, как будто тогда
  всем станет лучше.
Встречаясь взглядами с редкими бродягами, я думал, – Куда они идут?
  Впереди – обрыв.
Собственно, мы мало чем отличались. Может быть, именно поэтому, мы понимающе кивали друг другу, –
  мы вместе падали в небо,
всё время, как бы ни достигая поставленной цели, потому что –
  разбивались о звёзды.
Гаптебайн, сидящий впереди меня и подле водителя, подмигнул замаячившему обломку свету в лобовом стекле, – я вспомнил своё недописанное стихотворение, – стремительно нагоняющему нас, либо же наоборот – пытающемуся невинно ускользнуть прочь. Впрочем, мы столкнулись, и сразу всё стало куда спокойней –
  ведь всё исчезло.


 7
 Хомилия

На вершине. Ломаясь о кость
облаков, о небесный скелет,
как никем не встреченный гость,
я стою, безымянный поэт.
И гляжу на цветок в рукаве,
обрученный с моею поэмой.
На ухо шепчет Бодлер:
Надо так, чтобы всеми цветами вены
покрывалась тетрадь. – Милый друг,
Если так умирать, то – как звук,
как время, и как верлемы.
Проиграв тростнику, о, Монтень,
невозможно остаться безбрежным,
вряд-ли нежным и реже успешным,
когда тебя превращают в тень,
облака,
летящие за горизонтом.
Ничего и, боюсь, никогда –
значит, в одной стае с Бальмонтом.
Говорю только лишь сам себе,
сам себя же я слышу, и только
"ничего и нигде" –
моё небо проткнули иголкой
Мандельштама. Но Введенский мне ближе,
в кулуарах – и свет не слышен.
Ещё одна жалкая ролька
в этом сумраке, в амфитеатре,
в плене и плане небес, –
Жертва, Готовая к Жатве
без
конца, без финала в сценарии.
Под софитами, на вершине ль.
Наедине с небесами.
В убыль, и вряд-ли в прибыль.
Всё как всегда – приблизительно,
как стихи мои, тем больные.
Вот смотрю на них... и действительно:
"Ад – это другие".


 8
 Все страхи Бо

поплевав в потолок, словно он книжная полка,
я принялся измышлять, чем бы мне занять своё эго сегодня.
поэзия – не годится. в ней я уже сделал, казалось бы, всё –
на пять поколений вперед.
отчего я отчаялся, после – нажал маленькую вытянутую кнопку
на PS4, как бы заочно готовя себя к расстрелу.
и вот – синий экран, слова, предупреждения, эпилепсия –
бла бла бла
играть ни во что не хотелось,
ибо знающий теорию игр наизусть –
не может найти  соответствующий размерам его эгоистического мотива материал, –
тоже мне, доктор Купитман, Вадим Демчог, демон, –
рассмеялся я, заходя в раздел фильмов.
выбрал первый попавшийся – «Все страхи Бо» режиссера Ари Астера
...
герой картины показался мне интересным
мне видится в его пути некий старческий афоризм типа:
куда ни пойдешь, везде будешь – именно ты, и именно поэтому ты – никуда и не идёшь.
Мамардашвили бы назвал это «роковым неумением человека извлекать опыт из трагедии», бля буду!1
Бо – это воплощенный в традиции (Эдипов комплекс) и в современности (как Тень у Юнга) рок; чтобы ты не сделал, сделал это – ты, и никто другой, и в окружающих – ты, и в боли, что причинили тебе другие – ты, ибо роком – двигает воля; обстоятельств не существует, есть ты – дающий существование этим самым обстоятельствам; нет никакой жизни, есть то, что ты собираешь из осуществленных собой же обстоятельств,
а, значит,
Бо – это идеологема самого себя, качественный императив вины, сокращающийся до субстрата личности, заключенной в компульсию эго; он – есть модуляция достоевского грешника, затворенного самое-в-себе, комплекс этой самой злополучной – вины.
где бы я ни был, я – всегда виноват... – сказал бы Эдип, если бы внутренний Трепет, столкнувшийся с массой Ужаса, ему бы позволил...
– ... будто бы против своей воли, – добавил бы Бо,
 – ... но на самом деле – благодаря ей, – заключил бы Сендюков,
 – ... это просто кратная химия, – предположил бы я.
человеческая вина, и вина вообще, это не что-то абстрактное, великое или низкое, это сумма самого человека, координата его ответственности, тень, порою кажущаяся реальнее – самого человека.
...
промаслив глаза на титрах, я оффнул монитор и направился к дивану,
роясь в собственной памяти, стараясь
набрести на необходимый для стихотворения мотив, но
слова, как волны, сначала сбивались в стаю, давая полную строку,
но после – распадались, как летние грозы, на гранулы мелкой воды,
как бы навсегда покидая меня...
– мышеловка захлопнулась –
подступила одиозная уитменская мигрень, прямо как выстрел из револьвера под занавес
это значит – я вспомнил самого себя
и покрылся панцирем стыда
вывод прост: мне хотелось небытия
в это же самое время – мой смартфон завибрировал
в телеграме написала та, что единственная стоит у меня на «звуке»
в сообщении было указано следующее:
...
"рыдаю, пока пишу
призраки преследуют меня
и каждый раз, когда я чувствую свинцовое одиночество
я возвращаюсь сюда, как бродячая кошка
потому что знаю – тут мне
нет смысла бояться одиночества
смысл страха пропадает в принципе"
...
закончив чтение, я понял,
что лучше уже не напишу
никогда
и то, как сильно
люблю эту женщину
ведь никто более не вызывает во мне
кроме меня самого
такого мучительного желания
исчезнуть
ведь она стала чистым
воплощением
моей
вины


 9
 Зудва

Два на ноль. Остальное в уме.
Запасную деталь в букваре
я умышленно скрыл, проще, спрятал.
Выводя из сердец слово "мы",
доскажу, что попросят часы,
и исчезну на пятом
развороте листа – оригами.
Так и время, говоря с вами,
сворачивается в квадрат
на последнем помине весны.
Выводя из сердец слово "мы",
получаю три точки – распад,
где пространство меж нами клякса,
а время как че(а)сть пространства,
выворачивается назад.
В этом суть перспективы для буквы –
выворачиваться в бесшовный угол,
но остаться собою.
Я закончил б на том своё тело,
если небо бы в жизни умело
воевать с пустотою
в себе и в других, что под ним же
теряются в множестве крыш и
не помнят имен.
Я же властвую, да, но не царь я,
мою власть подарил календарь мне,
я – дом
для частиц безуспешных, време;нных.
Да, я правлю. Но правит так пепел
на могиле углей.
Вот в начале взять те "два ноля"
как мотив для календаря –
троеточие, сумма нулей.
Но зачем-то же я полыхаю?
(в перспективе кончается займ)
Для кого я пишу?
Это всё бесполезно. Но эти
письмена существуют для смерти,
как грифель данный карандашу.
Писать, что вижу? О нет...
писать только лишь – как дышу.


 10
 Аeterna Rebelis

Подсев под вишню на камень в семь углов,
себя ищу в девятом блике на воде
Но пять лучей вонзаются под бровь –
солнце, светящееся пустоте.
А листья под ногами – мой залог
листве большой, детокс мой, мой пролапс, –
я в этом чувстве, в общем, одинок, –
мой жуисманс.
То, что я делаю – прокурено Луной
и выделено в сорт, что как слезливость,
но только щеки разъедает кислотой
без остановки, – одержимость, –
где я, на веру взяв всё то, что написал,
иду к вершине, словно бог дорожный,
встречаю тех, кого придумал сам, –
мои стихи – про безнадежность,
что дарит вдохновение другим.
Поможет ли? Да к черту. Я не знаю.
Я отдал всё. Моя речь превратилась в стиль.
Но всё же... За кого я тут сгораю?
Без разницы. Я понял, что для вас
всё это развлечения, цветы.
А то, что разница моих фраз –
это настоящие чувства пустоты,
плевать вам. Понял. Не в этот раз.
Око поэта – всего лишь глаз,
свидетель читательской нищеты.
Хорошо.
Допустим,
в вашем мире – я выбыл.
Допустим, я грязь в вашем мире, слизь.
Если бы мне дали шанс изменить судьбу, чтобы я сделал?
Я бы это же самое выбрал:
"Я делаю последний свой выбор,
и я ставлю на это жизнь".


 11
 Время Верлемов

Если искусство служит нам,
то я – пан.
Если поэт Дилан Томас пишет стихотворение «My World Is Pyramid»,
то в последней строфе будут строчки: Who blows death's feather? What glory is colour?
Если искусство, есть просто след,
то я – слеп.
Если стоик Луций Анней Сенека пишет свои «Нравственные письма»,
то в 120 письме он продиктует: Всё истинное остаётся неизменным, всё ложное краткосрочно.
Если искусство дано чужим,
то я – тень их спин.
Если философ Тэйтаро Судзуки пишет книгу «Мистицизм...»,
то он будет утверждать: Человеческая тришна [жажда, желание], как мы её внутренне чувствуем, должна быть такой же у кошки, или собаки, или вороны, или змеи. Когда кошка гонится за крысой, когда змея пожирает лягушку, когда собака, яростно лая, прыгает вокруг белки на дереве, когда свинья бродит по двору, роясь в грязи, когда рыба, играя, проплывает в пруду, когда волны сердито грохочут в бурном море, – разве мы не чувствуем здесь нашу собственную тришну, выражающуюся в бесконечно разнообразных формах? Звёзды ярко светят, задумчиво мерцая в чистом осеннем небе; цветы лотоса раскрываются ранним летним утром, перед восходом солнца; когда приходит весна, мёртвые деревья наперегонки выпускают свежие зелёные листья, пробуждаясь от долгого зимнего сна, – разве мы не видим во всём этом нечто от нашей человеческой тришны.
Если искусство, есть поток цитат,
то я – авангард.
Если психолог Тимоти Лири пишет в своей проповеди «Семь языков богов»,
то мы увидим в тексте следующее: Это древняя герметическая формула алхимиков: “Что снаружи, то и внутри”. Каждый уровень энергии, который человек открывает во внешнем мире, существует в его теле и различим для сознания.
Если искусство, это выраженное время,
то я – время, выраженно в искусстве,
выраженное верлемом.


 12
 Exemium

Я на пороге кроличьей норы,
вернулся к лу(о)мке. Вершина? Нет, гора.
Всё, как всегда. А, впрочем, как всегды, –
во множественном числе и пустота.
Русский язык меня довел до перемены,
до ручки, до шизы, до пиромана
мыслей, до отхождения от темы,
до многостраничного романа.
Теперь он смотрит на меня. Старик и море.
Как будто виноват я. Рыба в камне.
Одиночество это, когда ты всем доволен.
Поэзия – когда всеми ты оставлен.
Пишу для чуши. Наизнанку. Обо что.
Чертоги рушу. Чертыхаюсь в темных водах.
Как Мандельштам, "обескровленный ртом",
застрявший в литературных эпохах.
И всё зазря. Я знаю. Я никто.
Никем я не был. Так это – пустяк.
Я выучил цвета все... Но цвет нот,
в какой я сам, боюсь, уже никак.
И задыхаются чайки на башенке,
морским воздухом брюхи вспороли им.
Свет погашен. Осторожно, окрашено.
Вижу – линии, две магнолии.
Бориса Вильде слушать я устал.
И ненавидеть бросил, и искусство.
Соорудив себе невзрачный пьедестал,
вместо него встаю на бруствер,
готовясь к выстрелу. Прекрасный Гавриил!
я вижу дуло твоей ангельской винтовки!
Убей меня за то, что я любил,
за то, что я уже и сам не помню.
И снова нет. Я перепутал звук.
То оползень кидается к обрыву.
Как нить, что бросил мой паук,
разорван я наполовину.
Другие мои мысли. Глупость, вздор.
Пытаюсь найти тему. Возраст. Гумус.
– Мне жалко свет, что отражает пол,
так и я отражаю ужас.
Страну своих чудовищ. Враль и быль.
Безумие и трезвенничество в шприце.
Людей, которых я любил, которых я забыл.
На сцене – Господин Безлицый.
Есть радость в том, что всё давно уже обречено,
измерна и подвижна скоротечность.
Экзистенциальное наследство мне дано –
из бесконечности прибыть – и возвратиться в человечность.
Я не на горе. Я не под горой.
Я внутри горы. А снаружи – дверца,
что свяжет со всем, но, главное, свяжет с собой –
с тем, что внутри у меня самого. Так бейся
в припадках
моё мазутное сердце.

---
Летняя тьма. Под крышей Тифлиса.
Рододендрон цветет, как целковый квазар.
Времени нет в жуисмансе, Алиса.
Ведь надо уметь,
смотреть ему прямо
в глаза.

3-12 июля 2023


(из цикла верлемов "Время верлемов", май-июль 2023)