Аскалон - поэма совести

1
Верфь

Рваные ветры звучат, как Бах.
Море колеблется меж волнами.
Соленый воздух стучит в зубах.
И время путается с временами –
орфография здесь
приступает к созвездию будто.
Всё, что было и есть –
Антигона, утопий бухта.
Силлабический стан!
И плывут корабли к невозврату...
Если есть среди них капитан,
то бесследное завтра
удачно.
Бесплатное море и звёзды.
Отражения – это сдача
за небо, почти как слезы.
И вообще – теплоход,
погружаясь на дно океана,
превращается в грот –
существительное без плана.
Грежу, реже гребу.
Не весло, а глагол иностранный.
Я мечтал за страну –
пересмешник черты обмана.
И кололись стихи,
как рыбы на дне океана.
Только русский язык,
впрочем, русская драма;
впрочем, русские ветры звучат,
как Григ.
Словесность, это тюрьма, но лишь
повторяя слово "свобода",
расшевеливается язык.
Корабль и буря.
Мышеловка, Ничто
и мышь.


2
Причал

Что звучит наизусть, то не требует слов.
В несуразной державе держу поплавок
под рукой. Нам не надо спасенья.
Здесь попутаешь тризну
и день рождения –
буря или поклёп.
И какой бы ты ни был – все равно остолоп.
Смотри на деревья

и верь, что однажды взойдут
корни лучших времён. Нам мазут
заменяет асфальт. Так устроено время
Я – не гунн, но вина за кипучее племя
терпит кровь. Виноват даже плут.
Я надеюсь, меня не забудут, а просто сожгут
вместе с кастой Эдема.

Телевизор пьянит. Алкоголь
и загадка, и шифр, пароль.
Меня Троя под руки ведёт,
домофону выплевывать код,
говорить с пустотой.
Лишь поэзия будет со мной,
когда глиной залепят мне рот.

На ковре. Я лежу на дощатом ковре,
представляя, что сохну в траве.
Нет надежды на светлое завтра.
Я гость, как всегда, иностранный,
я чужой на родимой земле.
Если свет, то холодный – во мне –
расправляет парадный.

Ничего, никому
не скажу. В пустоту
я привык заглядеться царевной.
Время сделало ход. Я лежу, как всегда, маломерный.
А хотелось создать красоту,
но мой след оставляет черту –
грязь с ботинка. А хотелось – кометно-кременный.
Сжечь себя для других –
мечта радиоволн. Весь мой крик,
это снедь с похорон, поминанье.
И лишь с книгой возможно свиданье.
Одиночество – скучный ad-lib,
альбатрос на воде – визави,
и поэзия – стиль расставанья.

Все скрижали молчат.
Я задумал свой дантевский ад,
но внутри – Данилевский.
Моя честь не обрезки – подвеска,
лишь часть списка покупок, разлад,
акустический номер. Раз так –
на крю(онь)ках я особенно честный.

Стынет жила моя –
под стихами не выпить вина,
невозможно с причала свалить.
Вот смотрю, корабли превращаются в нить,
их не трогает ночи вода,
ни Луна, ни вообще темнота,
важно лишь, как исчезнуть, уплыть.

Не считая за трусов их, я
отпи(е)ваю. Вдали небеса
превращаются в жизнь.
Вот стоишь так и смотришь, но вблизь
различима лишь пустота,
как кальвадос – только с горла.
Вот стоишь так внизу, задирая башку свою ввысь.

Не уехать/сбежать по указке.
В других странах не буду я счастлив,
и письмо не спасает от мыслей.
Перечитывай Тору, ведь в "Числах",
чем здесь, отрок мой, безопасней,
ощущение плаванья, нас нет.
И желанье творить – то ли выстрел,

то ли крик: "Соколов, пройдемте!"
Достаю свой зазубренный кортик,
откупорить бутылку, не вену.
В этом, думаю, вся проблема.
Русский поэт свободен,
но лишь восходя за бортик,
лишаясь тела, – важнее, – лишаясь дела.

Пока на глазах у Смерти,
фавны, бесы, но в большем – черти
делят кровь Диони;са с торцов.
Я не вижу творцов, лишь дельцов,
хоть и сам я пока не в запрете...
Так пусть подыхают дети
за деяния наших отцов.

Это стоит того, президент.
И протест уже – сделать минет
без резинки твоим верным псам.
А я вою: "Помоги себе сам",
напиваюсь. А хули, поэт!
Выбираю ланцет, нет, пинцет,
не лечу из страны, а лечу поколения стран

будущих, может. Авось, не грянет
ракетный залп, не свернётся в лепет
то, что мы строили, не осядет
культурный пепел.
А может, и я уж готов сражаться,
ведь если и жалкий для битвы годен,
то я напишу и второго "Франца",
"Антихриста" третьего – бедный Плотин.

---
На земле дураков я не верю в глупость.
В федерации мяса не верю в жесткость.
Идиотизма петля стянулась,
и мою гордость
разжаловали в совесть.
И за это я благодарен, правда,
сволочам и царю, СМИ, себе, в ком кривда.
Займёмся закатом. Горизонт – то, что будет завтра.
Займёмся садом. Костями займутся плиты.
Я бросаю бутылку, кораблик в море,
занимаюсь собой, покорением воя.
Бесхребетность – это среда скелета,
как отсутствие родины у поэта.
Лай заменяю грехом покоя,
выхожу на свет, как всегда, с запоя –
попыткой следа.


3
Маяк

Без страны я. Поэзия – мой народ,
трепет, который, в итоге, ропот.
Обречённый на верфь, на сгоревший плот,
чтобы спасти весь город.

Без страны я. И звёзды танцуют меж
двух нормалей, зрачка с полушарьем
орбит мозговых. Обречен на вещь-
внутри, обручен со спиралью

частиц. Небо дышит мне вслед,
не зная нот и не попадая в лад.
Море меряет время. И время хранит поэт;
так дирижёр определяет такт.

Где граница конца? Где керамика? Где тоска?
В чем мой мрамор (по меркам чувств)?
В крае пламени – край очага. Так в песке не заметит песка,
ослеплённый морем, моллюск.

Или горем родник... Ведь от Родины ты отвык –
а, значит, уже – ручей.
Не хочу быть ни с кем. Я – вода, что течет между вен,
я – во всех, но при этом ничей.

В песнях чаек мне слышится горн...
Против шерсти зачешет волна, –
в языке же суть радиоволн, –
объяснять океан,

переводить на базальт,
врываться в миндаль, как вольт.
Ведь океану глаза
подменяет не стиль, а соль.
Позови меня, я приду.
Как монах, говорю: "Обернись".
Когда долго всматриваешься в пустоту,
уже не различаешь, где смерть, где жизнь.

Если ты придёшь, позову.
Как бог, говорю: "Ответь".
Когда я выбрал за путь пустоту,
я забыл про жизнь, наплевал на смерть.

Пока весь мир: «Календарь и даты».
А все люди – следы от спектра,
ведь в империи – все солдаты
и не одного поэта.

Без страны я, загробья, карты,
веры, морали, секты.
В моей империи все солдаты –
и все, как один, поэты.

И плодится
мой вечный томик
дорогой с пальто,
ведь я ли;шь
и всего лишь – путник.
И в руках не трактат, –
ведь я терапевт, –
а сонник,
я – монарх от Ничто,
Константин Отступник.


(из цикла "Танцующая звезда" (сад камней), июль-август 2023)