дом у моря. новелла

 


Было ясное, немного прохладное от порывистого северного ветра майское утро.  Алексей Шаталов вышел из междугороднего автобуса недалеко от станции метро Царицыно. Теперь он был наконец-то дома, в Москве.  Главное, теперь он свободен и начнёт новую, осмысленную и целеустремлённую жизнь, как он задумал ещё там, в исправительной колонии.  Конечно, всё должно получиться, ведь он музыкант и поэт, и, как многие признают, интересный и самобытный автор. За пять долгих лет он совершенно изменился и всё переосмыслил. Два года назад умерла мама, и Алексей не смог проститься с ней, находясь в неволе. Именно это и послужило главным толчком к его преображению.
Да, он снова в Москве. Ему только тридцать три года. Он здоров, силён и по-хорошему зол, в первую очередь, зол на себя. Он полон творческих замыслов, которые уже начал осуществлять там, в колонии. Ему удастся собрать группу, и они запишут новаторский альбом, в котором электронные звуковые эффекты будут соединены с искренними универсальными словами о любви, об одиночестве, об утраченном чувстве родины и планеты, о желании счастья и космического бессмертия. Он подаст это с первобытной страстью блюз-роковых ритмов, ритмов вселенной, пульсирующих в каждом человеке, заставляющих каждого двигаться и танцевать. Да, именно так, все люди – роботы, автары мировых электромагнитных полей.   Кое-что он уже написал за эти пять лет.  Это должно стать прорывом и в музыке, и в поэзии. По крайней мере, в России, где своей рок-культуры, как считает Алексей, пока ещё нет, - вот здесь-то, в девственной старушке России, его слово прозвучит, как новое откровение. Мир узнает о нём, мир услышит его галактический ритм-энд-блюз германо-британского образца, но, разумеется, с «русскою душой».
Отбывал срок Шаталов за ограбление офиса одной фирмы, занимавшейся поставкой в столицу дорогих меховых изделий. Крал он не один, а с близким своим дружком Макаром, который был ему и наставником, и напарником. Макару теперь должно было быть лет сорок пять, подумал Алексей. Да, Макар Ореховский -  так его все кличут на районе, потому что какое-то время, в лихие девяностые, тот был бригадиром в ореховской группировке.  Но зачастую бывал Макар неуправляемо агрессивен, неистов до невменяемости. Получил он в те времена два года заключения за нелепую и дикую выходку -  устроил стрельбу прямо на станции Кантемировская из-за неосторожного жеста прохожего, ранил оказавшуюся рядом женщину и оставил ее калекой.  Только благодаря ходатайству авторитетных людей получил Макар тогда небольшой срок, ну, ещё откупился от небогатых родственников пострадавшей. Пришлось ему отдать братве всё, что хранилось у него под гаражом, - месте самом надежном, как он пояснял всем несведущим. Пришлось ему и от дел отойти, поскольку надоела его неуправляемость по-настоящему серьёзным людям.  Вскоре и сами ореховские исчезли со столичной сцены. А Макар пробавлялся от случая к случаю небольшим криминалом – приворовывал, имея долю то там, то сям. Причем, хотя и буйный, но битый и тёртый, он старался устраивать всё так, чтобы его участие и риск были минимальными, а доля с навара наоборот весомой.
  Тогда, пять лет назад, Макар подвёз Алексея на своей машине к намеченному учреждению в центре Москвы, где, по сведениям его знакомого, находилась партия итальянских норковых шуб. Подождали, когда вечером, после рабочего дня, последний сотрудник выйдет из офиса. Макар остался в автомобиле, объяснив заранее, что кто-то должен же находиться «на стрёме» и быть готовым дать по газам.  Алексей отключил сигнализацию, поскольку он разбирался в электронике, вскрыл магнитный замок, проникнув в кабинеты, нашёл эти шубы, упакованные в тюки. Без особых усилий и нервов он вынес их в два захода. Тогда-то Макар и дал по газам. Шубы спрятали, разумеется, в макаровском гараже. Им пообещали за норку десять тысяч долларов, и дали задаток в тысячу. И на этот задаток пару дней они гуляли без продыху – тут уж заклубились и девочки, и кокс, и коньяк. Гуляли, покуда Алекса не арестовали прямо у Макара дома. Там, в офисе с шубами, оказывается, было круглосуточное видео наблюдение, а физиономия Шаталова имелась в картотеке МВД, за прежние грешки. Короче, Алексей получил пять лет, Макар остался в стороне, шубы, о которых Шаталов твердил на допросах, что они пропиты и пронюханы, были Макаром благополучно проданы за десять тысяч, как и договаривались. Выходило, что пять штук баксами Макар должен был вышедшему на свободу подельнику.  Но Шаталов не торопился за своей долей к тому, поскольку решил вообще порвать и с Макаром, и с прочей районной шпаной, и с прошлой беспутной жизнью.
Ещё сидя в лагере, Алексей познакомился с одним профессиональным гитаристом, тоже москвичом.  С ним и с другими единомышленниками Алекс занимался музыкой в клубе, где имелась даже неплохая аппаратура. Вместе они создали немалый материал для задуманного альбома, где ритм-энд-блюз сочетался бы с компьютерными эффектами и с ироническими, порой язвительными текстами Алекса, который увлекался поэзией и игрой на клавишных инструментах еще с подросткового возраста, занимаясь в москворецком ДК. Так вот, этот гитарист вышел на свободу раньше Шаталова на год и подал недавно ему весточку, что нашёл для записи приличную, недорогую винтажную студию, познакомился с ребятами, которые готовы участвовать в записи их альбома, названного ими как-то в шутку «Тень аватара», в том смысле, что не существует в природе оригинала в чистом виде, что нет и не может быть абсолютного начала и абсолютного конца, а есть только бесконечные перетекания из одной формы в другую.

***
В течении недели, встав на учёт в районном отделе полиции, наведя в квартире, за которой присматривала подруга покойной мамы, порядок, настроив свой клавишный старенький, но ещё вполне приличный синтезатор Roland, Шаталов встретился с другом-гитаристом и его новыми знакомыми-музыкантами. Ребята ему понравились и просто, как люди, и творческой своей одержимостью. Понравилась ему и музыкальная студия, где было как будто всё необходимое для работы.
И вот они приступили к записи первой песни. Однако Алексей вернулся из холодных воронежских степей не совсем здоровым, -  он там, часто простужаясь, подхватил хронический бронхит. И уже в Москве участковый терапевт прописала ему антибиотики и витамины, и он по утрам ходил на уколы в поликлинику.
Но вот, о чём нужно рассказать прежде, о том, что произошло где-то за десять дней до нежданной и неприятной встречи в коридоре у процедурного кабинета. Шаталов, занимаясь на студии, познакомился с миловидной девушкой лет двадцати двух. Стройная, небольшого роста, с копной светло-каштановых волос. «Рыжая Годива», в шутку называл её с первой встречи увлёкшийся девушкой Алекс.  На самом деле, её звали Марина, она была флейтисткой, участвующей в записи трека одной новоявленной попсовой дивы. Глядя на ее милое, доброжелательное лицо, Шаталов думал тогда, что такая девушка может стать кем угодно, в зависимости от того, с каким мужчиной сведёт ее судьба, - и заботливой матерью трудового семейства, если выйдет замуж за простого, работящего человека, и бедовой бандершей, если сойдётся с криминальным типом, и музой художника, и не очень серьёзной, но грамотной чиновницей, если пойдет по карьерной лестнице. Марина была мягким, податливым воском, из которого можно было слепить много чего привлекательного и женственного.
Алексей много шутил. Марина много смеялась. Когда он увлекался, он умел увлекать. Однажды, - был погожий июньский день, -  они курили вдвоем, устроившись на скамейке в скверике, недалеко от их студии, и Алекс поведал Марине свои сокровенные мысли о том, какую бы музыку он хотел играть.
- Представь, - говорил Алекс. – Вот ты слышишь нежные, лиричные переливы струнных, колокольчиков, ксилофонов, очень тихо и робко всхлипывает фортепиано. Льётся милая, немного сентиментальная, пасторальная мелодия. Но в недрах ее, в низких ее аккордах зарождается, едва слышно, жесткое ритмическое движение темных разрушительных сил. Его ревущие басы нарастают всё мощнее и мощнее, вот они уже перекрывают лирический лепет. Ласковые капели всё менее и менее слышны. И вот они совсем затихают, пропадают в оглушительном, грозном, властном реве электрогитар и в грохоте барабанов. В твой слух врываются грубые пульсации синтезатора. Это пульсации самой жизни - зарождения ее, дикой страсти совокупления, любовного восторга.  Наконец наступает высший пик этого возбуждения. Соло-гитара срывается на искаженный, фальшивящий визг подстреленной птицы. Всё рушится, опадает. Пауза. И вновь все явственней и явственней слышна нарастающая нежная, робкая мелодия опустошённой, грезящей себя ребёнком природы. Такова музыка, таковы любовь и сама жизнь.
- Здорово, - тихо произнесла заворожённая Марина.
- Мы пробуем уже сейчас сплетать тишину и грохот, работать на контрастах тягостного молчания и радостного громогласного акта говорения, как, например, Crimson или ELP.
- Уверена, у вас всё получится.
- Хочешь работать вместе над нашим альбомом? – предложил Алекс, взглянув ей в глаза с напряженной надеждой...
- Можно, - согласилась она, находясь еще под впечатлением услышанного монолога.
  Так они и соединились – и творчески, и любовно.  Прежде, года четыре назад, Марина уже успела неудачно побывать замужем, у нее росла трёхлетняя дочь, за которой смотрели её родители. Дома, у родителей, веселая, чувственная, любящая музыку, компании и лёгкий кайф, Марина бывала не часто. Как-то естественно, без всяких предложений и обсуждений, как нечто само собой разумеющееся, она поселилась у Алекса. Особенно ему нравилось в ней то, что она не только никогда ни с кем не ругалась, не переходила на личности в спорах, которые возникали нередко в музыкантской среде, но, вообще, как будто бы не знала грубых и резких слов.  Утром они ехали в студию -  там проходили их насыщенные рабочие будни, вечером гуляли, и им было вместе хорошо.  По крайней мере, Алексу так хорошо ещё никогда не было.  Он чувствовал, что в сердце его растёт серьёзная привязанность к этой молодой, привлекательной женщине.  Проявлялся ясный смысл в жизни – это работа и Марина.  Жил он пока что на те небольшие деньги, которые остались от умершей мамы, однако ему и его товарищам вскоре предложили на студии потрудиться над музыкальным оформлением рекламных роликов, они были не против и потихоньку входили в суть дела.
И вот утром он опять пошёл в поликлинику на уколы.  В коридоре около кабинета сидела на банкетке не старая, но какая-то измождённая, худосочная, бледная женщина.  Неопрятно одетая, но со следами былой привлекательности на кукольно-округлом, одутловатом лице.  Алексей занял за ней очередь, одел бахилы, сел поудобнее, закрыл глаза, как будто бы замечтавшись…
- Алексей, вы меня не узнали? – спросила сбоку женщина и чуть тронула его за плечо.
- Да, я Алексей, но вас что-то не могу припомнить, - сказал он, всматриваясь в ее серовато-болезненное лицо.
- Я Вика, подруга Макара.
- А-а-а, - неопределённо протянул он. – А я сразу и не узнал.
«Да, - понял он, вглядываясь в ее черты, - это она. Как постарела!»
Это была Вика, соседка Макара Ореховского и его верная сожительница. Причем, жила она у Макара, а её квартиру оборотистый бывший бригадир сдавал многолюдным семьям узбеков.  Несчастная, почти спившаяся, издёрганная от скандалов и амфетамина.  Как она изменилась, недоумевал Алекс, пока она что-то невнятно рассказывала, как осунулась, высохла! А ведь ей не должно быть и 35ти.
- Я только пару месяцев, как из колонии вернулся, - сказал он.
- Выглядите хорошо, поправились, - заметила Вика.
- А как у вас дела?
- Да ничего, всё по-прежнему.  Слышала, мама у тебя умерла.
- Да, теперь я бываю у нее на могиле.
- Говорят, ей похороны справили за счет министерства культуры. Она ведь музыкантшей была?
- Преподавателем в музыкальной школе. По фортепиано, - уточнил Алексей.
Тут Вику вызвали в кабинет. Оставшись один, Шаталов нахмурился и нервно застучал костяшками пальцев по подлокотнику кресла. Он, верно, о чем-то глубоко задумался или просто пребывал в недоумении. Когда она вышла, то спросила заходящего в процедурку Алексея:
- Зайдёшь?
- Я и захожу, - показал он в открытую дверь.
- Нет. К нам зайдёшь как-нибудь?
- Ну, как-нибудь. Сейчас, честно говоря, времени совсем нет.
- А что Макару передать?
- Ничего. А вообще… Скажи, все нормально.
- Да?
- Да.
- Ну, счастливо…вам…
Она пошла к выходу, подёргиваясь при ходьбе, будто на разболтанных шарнирах. Хотя… фигура по-прежнему стройная, отметил Алекс ей вслед и вспомнил, что когда-то был даже втайне немного увлечён макаровской подругой.

***

Эта встреча была Шаталову, конечно, нежелательна, поскольку он понимал, что Вика расскажет Макару о том, что видела его. Он было хотел попросить её при расставании, чтобы она не говорила о нем, да тут же сообразил, что это только ухудшит положение, потому что она расскажет и о его возвращении, и о его просьбе не ставить в известность Макара, и тот разозлится, оскорблённый тем, что им пренебрегают, и заявится ещё скорее, из вредности, из желания сделать наперекор тому, что хочет его бывший товарищ.  А, впрочем, думал Шаталов, за пять лет Макар мог и охладеть к нему. Неизвестно же, чем он здесь занимался все эти годы. Такие мысли подспудно волновали его на протяжении всего дня. Навалились воспоминания о прошлой шальной жизни, о том, что он был, точно зомби, подчинён этому ненасытному вампиру. Вон хотя бы до чего тот Вику свою обескровил, высосал всю, думал сейчас Алексей и клял алчного, вероломного ханжу, на каждом шагу поминающего принципы «правильной босяцкой жизни».  Кражи, драки, пьянки, отупляющий амфетамин, шершавые грубые бабы, пропахшие потом, куревом и приторной дешёвой косметикой, -  вот вся его романтика, все его принципы, - Алекса буквально тошнило от этих мыслей и воспоминаний. Главное, его страшила опасность того, что Макар опять полезет в его жизнь и в его душу. 
Ночью ему приснился сон, пугающий отчётливостью отвратительных деталей.   Как будто выходит он с рюкзачком на плече за ворота колонии.
- Удачи, Шаталов. Живи по уму, - напутствует его за спиной дежурный КПП. – И не возвращайся.
- Нет, нет, к вам ни ногой, - Алексей выходит на дорогу, с другой стороны которой зияет запущенный бурый пустырь, где громоздятся холмы мусора, груды бутылок, каких-то деформированных коробок. Чуть дальше, у обочины дороги, стоит обшарпанная терракотовая Тайота Королла, а около неё курит, нахмурившись, Макар -  плечистый, коренастый бывший качок-боевик, бывший его жёсткий подельник.
-  Ну, что? Поехали? – говорит он Алексею.
- Да меня только на час выпустили, - придумывает на ходу обескураженный Шаталов. – По делам тут в посёлке сходить. Я уж пешком и назад, а то накажут.
- Боишься, значит?
- А что остаётся делать?  Мы тут люди подневольные.
- Ну да, - кивает стриженой круглой головой Макар. – Как знаешь. А мне сказали, тебя подчистую выпускают.
- Нет. Какое там? Ещё накинули три года, за драку с конвоиром.
- Герой.
В эту минуту на площадку возле КПП въезжает маленький красный, аккуратный Опель Адам. Из остановившегося автомобиля выходит его девушка Марина. На ней голубые джинсы, белая маечка-топик, подчёркивающая её тугие округлые груди. Она радостно улыбается и берёт Алексея за руку, привлекает к себе и нежно целует в губы.
- Ну, здравствуй, Алекс, - говорит она, чуть отстраняясь, чтобы разглядеть его.
Он смущённо опустил глаза, смотрит в землю, на всякий никчёмный мусор под ногами, но чувствует, затылком видит, как Макар пристально, с выжидающим оскалом, наблюдает за ним.
- Да, понимаешь, - мямлит он, не поднимая глаз. – Я не свободен.
- Что?!
Алекс поднимает голову, и глаза его перебегают с Марины на Макара, и бегут обратно к Марине, точно моля её о помощи.
- Как это ты не свободен? – недоумевает девушка.
- Меня только краску купить в поселке выпустили. На час. И сразу обратно.
- Какую краску? Ты что?
- Зелёную. Забор красить.
- А как же я? Как мы? – спрашивает Марина, совсем упавшая духом, едва не плачет.
- Они здесь люди подневольные, - ехидно вставляет Макар.
- Алекс, - она глядит на него горестно, но ещё с какой-то надеждой.
- Да?
В этот момент кричит ему охранник, вышедший из дверей пропускной будки:
- Эй, Шаталов! Лёха! Чё там у тебя? На волю идёшь, так иди. Нет? Возвращайся в своё отделение. Нечего здесь митинг устраивать.
И Алексей, сгорбившись, не глядя ни на кого, только под ноги себе, деревянной походкой пошёл назад в зону, через проклятое КПП. Он знал, что Макар, злорадно ухмыляясь, смотрит ему вслед.  А Марина стала улетучиваться, превращаясь в бесплотную тень, рассеялась дымкой на степном ветру.
Вот такой поганый сон ему приснился. И в поганом настроении ходил Алекс весь следующий поганый день.  И на студии, и гуляя с Мариной, - всё валилось из рук, везде он чувствовал себя не в своей тарелке.
- Что у тебя произошло? – недоумевала она. -  Не заболел ли?
- Нет. Просто не мой день.
Однако ничего неприятного не произошло ни в этот день, ни в последующие.  Всё было, как обычно. А вечером они с Мариной возвращались домой и полночи ласкали друг друга, и мир снова становился совсем не опасным, даже прелестным, как пушистый котёнок. И никаких непрошенных встреч.

***

Начался июль.  Стоял пасмурный, серый, промозглый день.  Алекс вышел из автобуса и направился к дому, накинув на голову капюшон. В последнее время настроение у него ухудшилось, поскольку трудности с выходом их альбома оказались куда серьезней, чем ожидалось.   Сгущался вечер, и дождь противно застучал по влажной жирной земле вокруг него. Нервировало ещё и то в последние дни, что опять, как обычно в летнюю пору, на их улице затеяли какие-то ремонтные работы, и грязи от этого было ещё больше. Весёлые азиаты-строители ходили в резиновых сапогах и в задубелых робах, перекликались на своем диковинном наречии, чего-то тащили, что-то копали, что-то закапывали. Алекс поёжился, поглядывая на них из капюшона. «Москва - татарва» - вот самая точная сегодня для этого города рифма, с неприязнью подумал он. Он не был расистом, однако его, как и многих коренных москвичей, определённо угнетало и раздражало засилье дешёвой рабочей силы с востока, с юга и ещё, чёрт его знает, откуда, превращавшее Москву в огромный многоплеменный шумный базар.
Мимо мелькали серые силуэты прохожих, таких же, как он, спешащих поскорей выбраться из дождя и из грязи. У подхода к его дому, кирпичной девятиэтажке, в которой он жил с мамой последние лет двадцать, его тихо окликнули. Алекс обернулся, - увидел Макара, дёрнувшись всем телом от неожиданности.
- Ну ты и нервный стал, - проговорил тот, с неизменной ухмылкой превосходства, цветущей на больших чувственных губах.
Макар был в спортивном костюме, в чёрных лакированных туфлях и с барсеткой. Он стоял под зонтом, который держал какой-то серьёзный, но не угрюмый и не враждебно настроенный, просто серьёзный и прилично одетый паренёк, смахивающий на студента-первокурсника, небольшого роста, не здоровый, но чувствуется, жилистый и не робкий.
«Колхоз, - с брезгливым раздражением подумал о своём бывшем дружке Алекс. – Барсетка, «адидас», туфли.  Хренов мачо».
Старые знакомцы вяло пожали друг другу руки.
- Это мой новый юный друг – Женя, - представил Макар паренька. – Я привык звать просто «Женька».
Алексей пожал руку и Женьке.
- Чего не заходишь ко мне? – спросил Макар.
- Я только пару месяцев, как вернулся, - сказал Алекс. – Много забот. Ещё и надзор со стороны ментов. Надо отмечаться.
- Это я знаю. Ну и что? Все отмечаются. И я в своё время отмечался. Но близких не забывал.
- А я близких и не забываю. Я с ними теперь ежедневно работаю.
- И спишь еженощно.
- И сплю, - насупился Алекс.
- Знаем-знаем. Музыка, записи на студии, симпатичные музыкантши.
Макар ласковым, понимающим взглядом посмотрел на него, но ласковость эта была того же рода, что у изощрённо вредного учителя, который видит, как ученик пытается безуспешно и безрадостно оправдаться в чем-то, но не останавливает его, а наслаждается замешательством, смятением, внутренним бессильным клокотанием жертвы.
- Зайдёте? –уныло спросил Алекс.
- Нет, спасибо. Дождь уже, считай, перестал. Да и тебя там, наверное, дама ждёт. Одного, а не с нами.
- Ждёт, - подтвердил Алекс.
- Как там сиделось-то?
- Тюрьма только одна из разновидностей свободы, - вспомнил Шаталов афоризм Солженицына.
- А свобода тогда лишь разновидность тюрьмы, - перефразировал Макар.
-  Я и не расслабляюсь.
- Деньги будешь брать? Свою долю с шуб?
- А сколько ты сейчас можешь дать? – спросил вопреки своим убеждениям алчущий денег Алекс.
- Штуку зеленью, а остальные две в течение месяца, - Макар полез в барсетку.
Шаталов, смущенно потупившись, в душе проклиная свое малодушие, принял зеленую трубочку из баксов и положил в карман балахона. Неуверенность и нерешительность все же победили. И, конечно же, победило хроническое безденежье.
-  Всё шатает тебя, Шаталов, - заметил его внутренние колебания Макар. -  Девушка у тебя такая прелестная, шатеночка рок-н-рольная. Или рыжуха? А?
- А ты её знаешь, что ли? – метнул на него яростную молнию Алекс. Он поставил кроссовок в желтую глубокую лужу, но не замечал этого.
- Отойди вбок, - легко потащил его за плечо Макар, - а то ноги промочишь. Видал я тебя с этой шатенкой, да не стал подходить, чтобы идиллию не нарушить. 
Алекс стряхнул его руку с плеча. И сказал:
- Тебе-то какое дело?
- Никакого. Я вот на днях свою-то, Вику, опять отлупил и выгнал. Скулит всё под окном, а пойти некуда, только ко мне.  Вот так с ними и надо! - жёстко закончил Захар.
- Ладно, - так же жёстко сказал Алекс, устав, верно, юлить и недоговаривать. Он плюнул в лужу и поднял на бывшего наставника недобрый взгляд. –  Пойду, мне пора.
- Пойдешь?
- Да. А баксы эти я тебе верну, как на музыке заработаю.
- Вернёшь? Почему?
- Чтобы ничем не быть с вами связанным.
- Вот так, - покачал круглой головой Макар. – Да, сразу видно, что ты без отца рос. Никакого уважения к старым заслугам. А ведь я для тебя столько в прошлом сделал. А ты ни во что не ставишь меня, как сбежавшего из дому папашу. Скажи! Что я тебе плохого сделал? На зоне не навещал? Но письма-то писал. Пока ты отвечал. И две посылки послал. Но ты ж не поблагодарил даже!
- Я твои посылки ребятам, у которых нет никого, отдал.
- Понятно, - Макар вытащил из кармана пачку LM, но она была пуста, он скомкал её и кинул через плечо, Алекс посмотрел на этот упавший бесформенный комок картона, влипший в серую грязь, и вспомнил свой недавний тягостный сон, тот загаженный пустырь перед КПП. Женька дал своему старшему товарищу сигарету, Захар прикурил и, сощурившись, поглядел на Алекса.
- Ладно, - сказал он, - Живи, как знаешь. Но можно мне, твоему несостоятельному, отвергнутому твоему отцу, с новыми твоими друзьями повидаться? Можно хоть раз посмотреть, что есть в них такого замечательного, чего в нас нет? Творческие личности! Что там за психологии такие?..
- Эдиповы комплексы, - без злорадства вставил Женька.
- Ты-то чего знаешь, Женька? - шикнул на него Макар. – Может быть, пообщавшись с ними, я сам захочу начать новую честную жизнь. А?
- Эта девушка – моя невеста, -  зачем-то сказал Алекс, хотя они с Мариной еще не подавали заявления.
- Тем более. Я хочу посмотреть на мать твоих будущих детей. Я буду скромно себя вести. Даю слово.
- Ладно, - заключил всё это Алекс. – Приходи в пятницу, вечером, после семи. Лучше заранее позвони. Вот мой номер, - он продиктовал цифры, которые Женька, а не Макар, кому они адресовались, забил в память довольно приличного смартфона.
- А что у вас за торжество будет в пятницу? – спросил как-то праздно, без особого любопытства бывший наставник.
- Собирается наша группа.
- Джаз-банда, что ли?
- Да.  Мы решили посидеть у меня, обсудить проблемы, которые возникли с выходом нашего альбома.
- Не всё оборачивается так гладко, как хотелось? – сочувственно оглядел фигуру Алекса бывший товарищ.
- Не всё. Творческие заработки непредсказуемы.
- Хорошо, приду. Знаешь, Лёха, я всегда знал, что из тебя нечто стоящее может выйти. Я даже до сих пор помню твои стишки юношеские.
- Да, - удивился Алекс. – Например?
Макар совсем не артистически, как-то устало, но при этом всё-таки со странной внутренней силой прочитал:

Мой друг сошёл с ума
И стал не другом вовсе,
Шепнул он: «Приготовься», -
И наступила тьма.
Приятно удивлённый, польщённый Алекс даже улыбнулся.
- Это из моего «Бойцовского клуба», - сказал он. – Как давно это было.
- Да, давненько, - Макар протянул свою лопатообразную коричневую ладонь, Алекс более тепло и доброжелательно, чем в первый раз, пожал её, пожал и молодому Женьке руку, – те пошли своей дорогой, а он своей. Алекс снял с головы капюшон, так как дождь совершенно кончился и проглянуло желтоватое предзакатное солнце.
- И они тоже ведь люди, - произнёс он на ходу, как будто эта мысль была для него неожиданным и приятно потрясающим откровением.

***

В пятницу около семи вечера у Шаталова собрались за столом в большой комнате его приятели-музыканты, была, конечно, и Марина. Сейчас она помогала Алексу накрывать «круглый стол», не богатый, но аккуратно сервированный. Стояли вино и закуски. На горячее Марина обещала подать запеченную индейку. Пили, не особенно налегая на лёгкие вина, пели песни под гитару, которую принёс его лагерный друг-гитарист, человек средних лет, в тёмно-синем застёгнутом на все пуговицы кителе с черно-красным бантом на тонкой шее, заметно лысеющий уже сангвиник. Алекс завел спор о современной альтернативной музыке, разгорячившись, он доказывал своему неуступчивому оппоненту, почти подростку в круглых очках, с малиновым ирокезом на голове:
- Синтипоп, нью-вейв, краут, - это ведь не самоцель. Все известные компьютерные эффекты создавались не ради самих эффектов. Это ведь всего лишь инструменты, средства, которыми надо, разумеется, уметь пользоваться. Но цель современной музыки та же, что была у музыки вчерашней, что была свойственна всякой настоящей музыке во все времена. Это околдовать слушателя, взять в плен его душу, ввести его в транс, сделать послушным твоей воле, чтобы затем с помощью слов, песенных текстов направить его туда, куда тебе самому необходимо идти.  Твой идеал должен стать его идеалом.  Но все это изначально происходит через магию музыки. 
- Ты просто музыкально всеяден, это раз, - выпалил нетерпеливо, будто только и ждал, чтобы Алекс умолк, спорщик в круглых, как у Леннона, очках.  – И музыку ты принижаешь перед своими текстами, это два!
- Не отрицаю, - сказал Алекс.
- Но послушай! Если твоя цель вести за собой куда-то слушателя, то это всё упирается в мораль, в то, что ты сам, во-первых, должен быть нравственно чист. А неидеальному чего ради за собой вести людей!? В грязь, что ли?
- Вообще-то, я моюсь каждый день, - парировал раздосадованный за свой моральный облик Алексей. – А чего, в сущности, вы все хотите? Просто развлекать чьи-то уши? Давать на час забвение?
- Но это, Алекс, не мало.  Развивать, обогащать уши и сердце.
- Чувственность, иными словами?
- Да, чувственность! Только это и есть музыка. А все твои многозначительные стишки от лукавого.
-  Вот как! А зачем же тогда вам нужны мои тексты? – Шаталов отпил вина и, скривив кислую мину, спросил: – Чего вы тогда меня забрасываете заявками?
- Потому что тексты у тебя получаются. Потому что они подходят к нашим звуковым экспериментам, они усиливают их воздействие.
- Даже великий Фрипп не состоялся бы без текстов Палмер-Джеймса, - заметил Алекс не без язвительности.
- Друзья, - постучал по гитаре лысоватый. – Это у вас просто перетягивание одеяла…
В этот момент в дверь позвонили.  Алекс недовольно хлопнул по столу ладонью и со словами «мы ещё договорим» пошел в прихожую. Было слышно, как он открыл входную дверь и низкий, хрипловатый голос спросил:
- Я не поздно?
- Нет. Хотя индейку, похоже, уже доедают.
- Ладно, я не голоден.
В гостиную Шаталов зашёл, пропустив вперед плечистого Макара, одетого на этот раз скромно –  в серый, тонкий свитер и черные джинсы. В руках у него была литровая бутылка Джек Дэниэлс и большая коробка с конфетами.  Немного смущенно пожав всем руки и представившись, не сморгнув глазом, другом семьи Шаталовых, он присел на стул, подставленный ему Мариной.
- Мерси, - чуть сощурил на неё подслеповатые глаза Макар (о его близорукости знали очень немногие, Алекс знал).
Выпили, Марина положила Макару остатки индейки, и ребята продолжили свои эстетические споры. Макар слушал не особенно внимательно, вяло потягивая винцо.  Лишь приглядевшись к нему, можно было заметить неизменную презрительность в его пухлой большеротой ухмылке. А вообще он молчал и не вмешивался в разговоры молодых и не очень молодых талантов.  Алекс, немного смущённый визитом былого дружка, но видя, что всё идет без неожиданностей, вновь принялся выражать свои представления о современной музыке и поэзии:
- Да все эти кумиры, - провозглашал он, - их всех нельзя рассматривать как настоящих поэтов.  Бродский. Кто такой сейчас Бродский? Это бренд.  99% тех миллионов, кто его называет гением, читали его чуть-чуть или вообще не читали, а только слышали повсеместные восхваления в его адрес.  Спроси каждого из них: чем тебе близок Бродский? И большинство ответит: прикольный. Такие же бренды Солженицын, Пелевин, Акунин, Паланик, Гребенщиков, Макаревич и прочие знаменитости.  При всей разности их дарований и стилей они творческие трупы. Истинный и по-настоящему живой поэт может быть широко известен только в очень узких кругах. За счёт своих стихов он может едва одеться и поесть. Шикуют в роскоши не поэты, а бренды. Им и надо шиковать – рекламировать свою стильную необычность, непохожесть на прочих обывателей.
- Но, Алекс, послушай, ты немножечко не прав, - не выдержала внимать противоречиям любимого Марина и ласково вмешалась в их спор.  – Ведь это проблема не поэтов, а публики. О чём ты и говоришь. А они, эти знаменитости, как были поэтами, так ими и являются.
- Поэзия не мейнстрим, но всегда субкультура, - заявил на это Алекс и подумал недовольно: «Никогда она прежде не спорила со мной. Что за чушь я несу?..», но, недовольный собой, он продолжал отстаивать перед всеми свою противоречивую позицию из одного только духа противоречия:
-  Ради успехов завтрашних нужно уметь сегодня отрекаться от успехов вчерашних. А нынешние знаменитости только и делают, что эксплуатируют свои прошлые достижения. Это, во-первых. Во-вторых, если ученик не восстает на учителей, зачем вообще ему было учиться? Это я конкретно о себе.
- Надо делать то, что тебе самому нравится, - заметила Марина, - а не только то, что оскорбляет общественные вкусы и отрицает авторитеты.
- А мне плевать на вкусы публики и на авторитеты.  Они должны тянуться ко мне, а не я к ним.
- Слышали, слышали, поэзия для поэтов, гитарист для гитаристов и так далее. Элитарность искусства, - ехидно заметил очкастый ирокез и продолжил. – Выходит, поэты должны быть голодными, неизвестными, нелюбимыми, так что ли?
- Именно, - подтвердил Алекс. – Для меня в этом плане, например, группы Rare Bird и Second Hand, несправедливо затёртые в своё время звукозаписывающими компаниями, ближе даже, чем Pink Floyd с их миллионными продажами и всемирной славой. Так же Шаламов дороже мне нобелевского лауреата Солженицына. Поскольку всякий добившийся коммерческого успеха так или иначе должен был пойти на компромисс, предать свое назначение, свое дело. В мире вещей нет справедливости, и здесь благоденствуют трутни и бездари. И только в мире духа всё становится на свои места.
- Но ты-то, Алекс, хочешь признания? – возопил эмоциональный ирокез. – Или ты мазохист?
- Конечно, - подтвердил Алекс. – Как всякий художник.
- Опять двадцать пять. Какие вы поэты путаники. Ты-то, Алекс, хочешь, чтобы наш альбом «Тени аватара» продавался миллионными тиражами?
- Конечно.
- Так ты же сам себе противоречишь.
- Конечно, как всякий художник.
Все рассмеялись, кто-то открыл и разлил по фужерам макаровское виски.
- Шатает тебя, Шаталов, из одной крайности в другую, - засмеялся, легко разрумянившись, прихлёбывая из фужера, его оппонент.
- Это потому что он самоучка, урка с поэтическими фантазиями, - с мягкой язвительностью заметил лысоватый, застегнутый на все пуговицы гитарист. –   Он хронический неудачник и завидует настоящим профессиональным звездам, - добавил он и тихо заиграл переборами.
- Да, я завистлив, - подтвердил Алекс. – Как всякий поэт.
- Ты графоман, Алекс! – выпалил сразу опьяневший от виски блондинистый басист, не вступавший до этого в дискуссию.
- Да, я графоман, - немедленно согласился Шаталов. – Но я гениальный графоман. А это круче, чем быть, как вы, средненькими талантами.
- Шаталов ты! Шатает, болтает тебя, как хрен в проруби из одной крайности в другую.
  И все опять дружно захохотали. Макар тем временем поглядывал на Марину, искоса, но довольно откровенно и даже бесстыдно. Немного смущенная, она раскраснелась и беспрерывно улыбалась, весёлая, оживлённая, с лучистым прищуром в глазах. «Чему она рада? – украдкой глядя на них, подумал со злостью Алекс. – Как дура». Он повернулся к другу, который был и бывшим, и бывалым, и сказал громко:
- Вот ты чего-то хочешь, верно, добавить к сказанному?
- Я? – удивился Макар.
- Да!
- Мне Пелевин и Акунин нравятся, - весомо сообщил Макар.
- Вот! – победоносно обратился ко всем Алекс. – Ему они нравятся! Ну какие же они после этого художники?!
Музыканты посмеялись и этому, хотя немного и смутились бестактному выпаду своего текстовика в адрес гостя. Снисходительно заулыбался и сам Макар вместе со всеми.
Допив остатки виски, послушав в исполнении гитариста его баллады, все стали потихоньку собираться и наконец вышли на улицу. Было уже около полуночи.  Ребята разбрелись группками – кто-то заспешил на подъехавший автобус, гитарист поймал себе такси. Марина вернулась в квартиру убираться после вечеринки.  Макар и Алекс изъявили желание прогуляться по родному району, перед сном.
Шаталов и его бывший шли рука об руку. Оба были заметно навеселе. Шли, пошатываясь, пиная попадавшиеся пустые сигаретные пачки и прочий мелкий мусор. Остановились у тёмного палисадника, Макар вытащил из пачки LM мятую папиросу, взглянув многозначительно, дал понять спутнику, что беломорина заряженная. Тот утвердительно кивнул. Закурили, по очереди глубоко затягиваясь в полутьме.
- Не скучно тебе было? – спросил Алекс.
- Нет. Нормальные ребята. Кстати, с тобой, маэстро, они не согласны, как я заметил.
- На то мы творческие люди, - пожал Алекс плечами. - А невеста моя понравилась?
- Твоя невеста – тебе должна и нравиться, -  Макар неопределённо как-то хмыкнул. – Ничего, симпатичная. – Он посмотрел на Шаталова со злорадным хищным оскалом, как будто что-то нехорошее знал, только не хотел говорить.
- Чего так смотришь?
- Ничего.
- Ну а конкретнее? Чего ты имеешь сказать? – спросил настойчиво Алекс и затянулся, глядя пристально в лицо Макара.
- Понимаешь, - начал тот не спеша. – красивая твоя Марина. Спору нет.  Но если честно… оставь меня с ней наедине хотя бы минут на тридцать, мне бы хватило времени её уговорить...
- Вот как?
- Да, вот так.
- Это ты такой крутой, да?
- Нет. Это она такая.
Они закончили курить и пошли дальше. Шли молча. Около них притормозил автомобиль. Макар открыл дверь и грузно плюхнулся на сидение возле водителя. На прощание он сказал примирительно:
- Дело, в общем-то, твоё. Я не вмешиваюсь. Тебе жить.
- Да, мне.
Алекс захлопнул дверь, и Захар покатил домой спать, а сам Алекс поспешил к себе, вернее, туда, где его ждала Марина.

    ***
Под утро Алексу снова приснился детальный неприятный сон. Стоит как будто бы яркий, жаркий солнечный день. Летний день где-то на южном взморье.  Дорога, извивающаяся в гористой местности, поросшей соснами, кипарисами и цветущими розово густыми кустарниками. По дороге ползёт старенький пыльный автобус, останавливается на какой-то развилке, от которой вниз, к морю, спускается тропа. Из автобуса выходят папа с мамой, потом он. Отец и мать молоды и, видно, любят и ценят друг друга, как это было когда-то очень давно. Причём, в этом сновидении Алекс видит себя взрослым человеком, который выглядит, как выглядит он теперь, в реальности, но ведет себя он во сне, как маленький ребёнок.
Они спустились по тропе к морю и оказались на песчаном берегу укромной лучезарной бухты. Там был небольшой пляж, где загорало несколько человек. Отец с мамой разделись, вытащили из сумки большое махровое полотенце, расстелили его на песке и улеглись загорать. Причём, Алексу места на полотенце не осталось. Он сел рядом на песке, насупился, недовольный, выкапывая найденной палочкой углубление. Отец поглядел на него и строго сказал:
- Испачкаешь в песке хорошие брюки. Опять деньги на новые попросишь? Встань.
- Но как я буду играть? – заканючил Алекс.
- Стоя. Или иди лучше поплавай, море спокойное.
- Не хочу. А вдруг волна поднимется? – не унимался обиженный Алекс. – Я к вам хочу. Я к маме хочу.
- Трус, - говорит отец. – Я сам пойду поплаваю, а то душно чего-то.
- Возвращайся поскорей, любимый, - говорит ему мама. – И принеси какого-нибудь крабика.
- Хорошо, -  отец встаёт и идёт в воду – он сперва заходит по щиколотку, потом по колени, по пояс, ухает и ныряет с головой. И совсем исчезает.
Алекс хочет сесть на полотенце рядом с мамой, но она отгоняет его, говоря, что это папино место.
- Но я хочу рядом с тобой! – чуть не плачет маленький-большой Алекс.
- Иди погуляй, - говорит мама. – Не заслоняй мне солнце.
Обиженный, он отправляется прогуляться по пляжу, который уже совершенно безлюден. Это место оказалось очень грязным – тут и там валялись пустые бутылки, какие-то смятые коробки, клочки газет, очень много окурков, ржавые банки. И он в этом сне вспомнил другой свой сон, в котором был такой же замусоренный пустырь, но смысла в этом уловить Алекс не мог, просто было какое-то тягостное обреченное предчувствие.
С неба закапало, подул холодный ветер. Алекс, подняв голову, глянул на бурую низкую тучу и крикнул матери, что собирается дождь, что нужно бы возвращаться домой.
- Я кушать хочу! – кричит Алекс.
- А как же папа? – говорит мать. – Ты никогда о папе не думаешь.
- Думаю. Это он обо мне не думает.
- Не говори глупостей, - обрывает она. – Иди лучше поплавай. И папу найди и позови.  Скажи, я его зову.
- Боюсь. Не хочу. Море холодное.
- С папой и домой все вместе пойдём, - обещает мама. – Иди, плыви за папой.
- Но мне холод…
- Я сказала! Немедленно!
Алекс садится на песок, снимает  кроссовки, штаны, рубашку. Идет к воде, заходит в мирные прибрежные волны – по щиколотку, потом по колени, по пояс, ныряет с головой. Выныривает, отфыркивается. Вода обжигает, шипит вокруг, рядом с носом выплывают на поверхность грязные водоросли, какая-то черная кривая щепка. Пахнет гнилостью и йодом. Алекс брезгливо морщится и начинает плыть от берега в поисках отца.
Вот он поплыл, -  сначала он плывёт спокойно, равномерно загребая руками, но потом море вдруг заволновалось, и Алекс начинает чувствовать, как тело его сковывает ледяная усталость, в руках тяжелеет, ноги наливаются свинцовой слабостью, а вслед за усталостью приходит острый испуг, за которым накатывает волной паника. Он поворачивает, чтобы грести к берегу, но берега не видно.  Вокруг только пенные горба бескрайнего моря.
- Мама! – отчаянно зовёт он. – Папа!
Он гребёт что есть сил, но вскоре уже не гребёт – только барахтается в тёмной, холодной, зловещей пучине.
- Мама! Мама! – зовёт он.
Никого нет. Только море вокруг.
- Мама! – просит он пустоту.
Волна захлёстывает его, солёная вода попадает в рот. Он плачет, бьётся руками, бессильный, беспомощный, совершенно одинокий…
И тут Алекс просыпается. За окном уже утро. Марины на постели рядом нет, но слышно, как она готовит завтрак на кухне. Алекс тяжело поднимается и идёт в ванну принять душ.
- Доброе утро, мой бедненький мачо, - говорит Марина.
- Почему мачо? Да ещё и бедненький?
- Стонешь ночами, милый.
- А-а…
Он заходит в ванную, включает воду, раздевается, залазает под душ и слышит приглушённо голос девушки:
- Травку вчера с дружком покурил?
- Да! Чуть-чуть, - кричит он под струёй, с закрытыми глазами.
- А мне не принёс! Я бы тоже чуть-чуть…  Перед сексом…
«Это она такая», - невольно вспоминаются ему слова Макара.
 
***

Прошла ещё неделя – без каких-либо запоминающихся происшествий. На студии Алексу и его товарищам подвернулся не обременительный, но и не большой заработок – сделать музыкальное оформление рекламному ролику новой молочной продукции. Работали вяло, понемногу, без энтузиазма, охлаждённые тем, что с альбомом дело пока застопорилось. Дома Марина затеяла клеить обои, Алекс не был против. Он наслаждался мирной обывательской жизнью. И даже стихи не писал в эти дни, и ничего не читал.
Макар позвонил под вечер. Алекс сонно вначале, поглаживая сытый живот, слушал его.
И Макар сказал, что есть очень выгодное и, главное, очень важное для самого Алекса дело.
- А почему это оно важно именно для меня? – спросил тот.
-  Давай сегодня встретимся, и я покажу тебе весь расклад.
- Ну-у, давай не сегодня, - скривился Шаталов. – Такой вечер спокойный… И тут ты со своим делом.
- Нет, давай сегодня, - сказал твердо, с нажимом Макар. – Слушай, через час жду тебя у детской площадки в Аршановском.  Понял?
И вот они сидели на лавке в тусклом, но тёплом свете июльского вечера, в Аршановском парке, напротив детской площадки, на которой глаз радовали ещё остававшиеся там со своими неуёмными чадами милые, молодые мамаши.
- Скоро и у тебя такие крошки будут, - указал на детишек Макар. – Душеспасительное отцовство.
- Твою душу ведь не спасли ни дочь, ни бывшая жена, - отрезал Алекс.
- А твою спасут твоя будущая жена и твой будущий ребёнок.  Только…
- Что?
- Последнее твоё дело, - сказал Макар, и улыбка сошла с его жёсткого, костистого лица, с его большого чувственного рта. – Сделаешь – долю нехилую получишь, и гуляй на все четыре. Свободен будешь по-настоящему.
- Это ты так решил?
- Не только.
- Бывшие твои ореховские?
- И они тоже
- А я-то каким боком к ним?
- Помогали они тебе пару раз.
- Через тебя же.
- А всё-таки должок.
Алекс резко выдохнул и со злобой выругался:
- Воды, сука, попросишь стакан воды – припомнят и воду.
- Женька, введи в курс дела, - велел Макар своему юному помощнику. Тот встал со скамейки, придвинулся впритык к ним и повёл не спеша свой рассказ.  Объяснял он толково и с достоинством, как взрослый, зрелый мужик, и Алекс невольно проникся к юноше уважением, слушая его с возрастающим вниманием.
  Короче, дело состояло вот в чём.  В промзоне, в районе станции Бирюлёво-Товарная, обосновался на днях склад с компьютерной и мобильной техникой. Знакомые ребята, объяснял Женька, помогали принимать и разгружать там товар, а один из них - свой парень и в технике разбирается неплохо - даже логистом там подвизался. Ребята сообщили, что сейчас там находится партия дорогой мобильной техники, в том числе пять дюжин айфонов 13-тых, стоимость каждого, примерно, четыре тысячи долларов.
- Главное, - отметил Женька, - видеонаблюдения там пока нет. Есть сигнализация да мужик-сторож в подсобке бдит. Обычно на ночь он заказывает себе по смартфону пожрать пиццу и бутыль колы.  Привозит ему курьер на велосипеде. Курьером в этот раз будет наш паренёк. Пойло зарядим снотворным - нейролептиком, его другой мой товарищ в ПНД получает, убойный препарат и быстро действует, пробовали на одном местном алкаше на днях. Сторожа до утра никто от фирмы обычно не контролирует. Ну, могут позвонить под утро, но все будет уже сделано.
- А сигнализацию такую ты уже отключал, - вставил Макар.
- Отключал и за решётку попал, - парировал Шаталов. – Пять лет в этой дыре! Ты бы поторчал там…
- Теперь не попадёшь, - оборвал его Макар. – Это наш единственный шанс подняться из всей этой нищеты.
- Да? – посмотрел на него с недоверием Алекс.
- Доля каждого, по предварительным прикидкам, шестьдесят кусков зеленью. Не плохо? Это при том, что на общак столько же уходит.
- Твой общак, который тебя только и страхует, - с досадой заметил Алекс.
- Не только меня. Любому из нас  - что стрясётся – помогут. Там, в дыре, как ты выразился, тоже жить надо.
- Что-то мне никто не помогал.
- Потому что сам нос воротил. Тебя ж не поймёшь, с кем ты, всё шатает тебя.
- А если не соглашусь?
- Тебе не предо мной тогда отвечать. Они ждут от нас троих этого дела.
- От  нас! Совести у вас нет! Опять меня подставите...
- Никто тебя не подставит. Это последнее дело. Слово даю.
- А они дают?
- Завтра подъедем утром вдвоём к «Дяде». Он тебе всё от них скажет.
- Хорошо. А если всё-таки откажусь?
- Ну, - потупился Макар, - сам понимаешь. Твоя безопасность, а теперь с тобой ещё и Марина.
- И её безопасность?
-  Не ее, а вашего будущего счастья.
- Хорошо.
Женька достал папиросу, уже заряженную марихуаной, раскурил и молча пустил по кругу. Курили и отрешённо глядели на собирающихся по домам молодых мамаш, на их разыгравшихся чад, которые всё рвались к горкам и машинкам и просились еще порезвиться.
- Когда это должно случиться? – спросил, видимо, внутренне смирившийся уже Алекс.
- Послезавтра вечером собираемся у парка на автобусной остановке. Я буду на терракотовой Тайоте Королла.
- У тебя Тайота теперь? – спросил Алекс, припомнив с содроганием свой омерзительный сон. – Терракотовая?
- Да, уже полгода.
- Сон в руку, - тихо сказал Алекс.
- Что?
- Ничего, - усмехнулся Шаталов. – Позвони мне сегодня после полуночи.
- Зачем?
- Ответ тебе окончательный дам. А к «Дяде» твоему не стоит и ездить.
- С Мариной советоваться будешь, так что ли?
- Просто посмотрю на неё. Пойму тогда, дорога ли она мне настолько, чтобы опять под тебя ложиться.
После полуночи Алекс курил на кухне и отхлёбывал из кружки ароматный горячий кофе. Марина уже спала там, в комнате, на их широкой «воздушной» кровати. Он поглядывал на экран смартфона, который лежал перед ним на столе. «Шестьдесят тысяч, - думал он, - ну, не шестьдесят, знаю я их уговоры, ну, сорок хотя бы – тоже не плохо… Пока альбом не начнёт продаваться. Да и когда это будет? Будет ли вообще? Как экспериментальный краут продвигать здесь, в огромной, безразличной Москве, где студии делают бабло на дешевом блатняке, попсе и жлобском рэпе? Без скандальной рекламы, без шумихи какая тут может быть прибыль…» Он затушил окурок в пепельнице и посмотрел в чёрный квадрат ночного окна.  Есть те, кто способен создавать талантливые вещи, подумал он, их очень мало, и о них мало кто знает. А есть те, кто умеет продавать и свое, и чье-то еще творчество, это менеджеры таланта, они-то и преуспевают и всем на слуху.  Экран смартфона беззвучно вспыхнул, Алекс, поморщившись брезгливо, соединился.
- Ну, решил? – услышал он сиплый, приглушенный голос.
- Да. Я согласен.
- Тогда всё. До послезавтра. Созваниваться не будем – лишний раз для лишних ушей чесать.

***

Этой ночью Алекс уснуть так и не смог. Он думал о том, как жил раньше и как хочет жить теперь. В чем для него смысл жизни? За что он может принять жизнь и бороться за нее?
Творчество? Созидание, в котором тщишься поспорить с Богом? Ну да, он получает от работы наслаждение, когда чувствует, что нашёл именно те слова, которые хотел сказать, когда извлекает, касаясь чутких клавиш синтезатора, именно те созвучия, которые выражают его настроение, даже больше, выражают его мироощущение, благодаря которым внутренняя и внешняя реальности сливаются хотя бы на непродолжительное время (но что есть время в минуты созидания?) - сливаются в гармоническую фигуру.  Творческая работа. Удовлетворение результатами её.  Это важно. Это привносит покой и осмысленность. Как там у Пушкина? «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Очень верно сказано, удовлетворенно отметил про себя Алекс. Это вырабатывает спасительную привычку ежедневно упорядочивать вокруг себя хотя бы свой маленький мирок, который кажется разумным и защищающим от внешнего хаоса или от пустоты внутри себя.  Маленький рай в большом аду. Трогательная капля бессмертия среди океана смерти.  И это уже не мало.
Что ещё? Задумался он. Ну да, любимый человек. Один единственный, который нужен мне и которому нужен я.  Привязанность к Марине, сама Марина – она даёт вкус и цену жизни. За неё можно пожертвовать и спасением, и бессмертием души.  Поскольку без нее – всё – вся мудрость миров – пустота и холод.  Да-да, жена, миленькие дети. Любовь.  Как это хорошо!
И там, где сцепились бирюльки,
Младенец молчанье хранит, -
У маленькой вечности в люльке
Большая вселенная спит.
Хотя, вспомнил он, Мандельштаму не довелось ласкать своих детей.  А вот жена любимая у него была. Потрёпанный, потерпевший поражения во внешнем мире, он находил утешение и силы в ней. Да, только так. Ради всего этого ведь и живём – работа, женщина.
Ну и ещё одно. Да-да, еще: оставить после себя что-то... Как, например, Петрарка и Данте, которые посвящали свои стихи любимым – Лауре и Беатриче, а те не читали их, поскольку, будучи нормальными средневековыми дамами, даже грамотными, скорее всего, не были. Зато спустя четыреста лет читаем их мы, потомки, и ведем диалог с поэтами, давно умершими физически. Думали ли они о нас? Конечно, думали – о нас, в ком их чувства и мысли возродятся, а значит, возродятся они сами. Несомненно, мы все желаем, чтобы нашёлся некий любознательный правнук, который, прикасаясь к вещам, созданным нами, начнёт думать, как мы, чувствовать, как мы, задавать вопросы, которые задаём мы… Единомышленник, который ждёт меня где-то там, после-после смерти. Мой соблазнительный двойник.  Мой друг, мой брат, мой кровный сын и отец в одном лице, который роднее для меня всех биологических родственников.  В этом, наверное, и есть ключ к религиозным и мистическим таинствам и к христианским в том числе.
Алекс вспомнил, как он начинал заниматься поэзией. Досужие стишки, в основном по следам только что прочитанного, он писал давно, ещё с раннего отрочества. Но всерьёз он стал задумываться о поэзии, пожалуй, когда сходил со своей первой любимой девушкой, а было это лет пятнадцать назад, на творческий вечер Александра Кушнера. Поэт выступал в каком-то маленьком, неброском клубе. Алекса поразило, как могут фраза за фразой, сложные, насыщенные зримыми деталями и смысловыми отступлениями, - как всё это может непрерывно, без швов и без сбоев, литься единой мелодией, плавно переливающейся из одного ритмического рисунка в другой.  Как шаманское заклинание, гипнотическое, вводящее и автора, и слушателя в транс, выводящее тебя за пределы бренности. Вот она победа духа над смертью! Да, кажется, так он тогда и подумал. Песня, молитва, бессмертие.
В те дни душевного подъёма он отметил и техническую особенность Кушнера, которая, как он полагал, позволяла добиться этой гипнотической музыкальности.  Стихотворная строка не совпадала со смысловой, с предложением, которое могло начинаться в конце одного стиха, длиться в следующем и заканчиваться в начале третьего.  Такая сдвижка между ментальной фразой и музыкальной, при которой всё стихотворение звучит, однако, едино, напевно, - и даёт текстам Кушнера неповторимую магию.  И Алекс твёрдо решил тогда, что вот его путь – по-своему экспериментировать, пробовать различные смешения, соединения слова и музыки, тишины и грохота, покоя и неистовства.
Он не стал безоглядным почитателем и, следовательно, эпигоном Кушнера, мировоззрение которого он вскоре подверг для себя критике, как слишком мягкотелое, слишком рафинированное.  Сентиментальность последнего, которая как-то уживается в нем с острой интеллектуальной иронией, - все эти «дождички», «листики», «свитерки» и «шарфики» -  претили эпической чувственности Шаталова.  Формула Кушнера: «Мир беспощаден и жесток, зато воистину прекрасен» - для него была как-то недоговорена, как-то слишком по-интеллигентски лишена истинного -  сопливого, кровавого, грязного драматизма реальности. Для тех, кто корчится от боли, кто гибнет, кто отвергнут любимыми, кто осмеян соседями, -  для всех них мир нисколько не прекрасен, понимал Шаталов.
Ему были интересны мысли Кушнера, но они выглядели слишком вторичными, преобладали здесь стихи о стихах других поэтов, стихи об этих поэтах, о поэзии вообще, об архитектуре, о живописи, о симфонической музыке. Звучали они прекрасно. Но. Ведь это было искусство об искусстве, копия копии. И создалось у него впечатление, что Кушнер, как, впрочем, и многие другие хорошие поэты современности, мало страдал, мало знает настоящей жизни, ужасов ее, в отличие от того же Мандельштама, или Блока, или Гумилёва... А это, считал Алекс, для поэта большое упущение. Отсутствие реальной боли кастрирует лиру даже мощного мастера.
Ещё вызывало в нем протест заискивание Кушнера перед гениями прошлого. Ах, Пушкин!  Ах, Фет! Ах, Тютчев!  Поэт, считал и считает до сих пор Алекс, не тот человек, которым должно восхищаться в гуманистическом смысле.  Поэты демоны, несчастные создания. Так, верно, себя чувствовал сам Шаталов, и в одном этом последние годы он был тверд.  Поэт, говорил он, – это дитя хаоса, сам воплощённый хаос, который пытается создать нечто гармоничное, зыбкое, сиюминутное, но на века…  Этот оксюморон очень нравился самому его создателю, Алексу Шаталову.
Еще вот, что он вспомнил теперь, - то, что было в Кушнере ему не по душе - умиление последнего миром, искусством, античными идиллиями, упоение эстетизмом эллинов. Куда честнее он считал описание древних греков как чесоточной, рябой, безграмотной, алчной   солдатни у того же Владимира Луговского. Или у Бродского, если уж на то пошло, разврат, цинизм, тлетворная болезненность римлян – как это убедительно. Да, все пасторальные идиллии обрываются на загадке сфинкса, на вакханках, разрывающих Орфея, на лишении себя зрения Эдипом, на безумии Антигоны и Медеи, на гибели Трои. Вся греческая трагедия – это предательства, кровосмешения, убийства и буйства.  И никакой там нежности, в нашем понимании, не было, никакого нашего гуманизма и либерализма… Уж он-то это понимает, читал он всех этих греков и латинян там, в лагере.  То были настоящие, сильные, придерживающиеся жестких табу дикари.
Но вот, что нашёл он в дальнейшем у того же Кушнера, а затем и у романтиков, и у декадентов – это оксюмороны – единства противоположностей:

Но, должно быть, и нам, и ему
Чем больнее, тем сладостней петь.
Это Кушнер, по крайней мере, точно подметил. Эта неразрывность боли и сладости,  жажды жить и тяги к запретной смерти, любви и ненависти, свободы личности и попирания свободы ближнего.. эти единства противоположностей и есть бытие. И поэзия, только поэзия может выразить, постичь это. Вот в чем ее сила. Да, как всегда, в правде. Поэзия – это правда мира, выраженная красиво, изящно. Без правды нет поэзии. Но и без красоты ее тоже нет. Вот оно – соединение несоединимого. Магия.
И что же он? Шаталов. Шатания шаткого Шаталова, ухмыльнулся он, вспомнив эту шутку друга-гитариста, и закрыл глаза. -  Шатов у Достоевского. Шатунов – тоже есть такой. Шестакович – шестать – шастать – то же самое, что шататься… Шатл, -  перечислял, шалея от затянувшейся бессонницы, Алекс, -  Шартрский собор, да, да, Шукшин – этот шукает, тоже, почитай, шатается…
Главное, оставаться собой, подумал Алекс и открыл в сумерках глаза, оставаться собой, что бы там ни было. Быть естественным, давить в себе тщеславного перфекциониста, жаждущего непременно переплюнуть Данте и Шекспира, Моцарта и Бетховена. Писать надо только для услады души, для лёгкого холодка под ложечкой. Не больше и не меньше. Писать о своих милых ничтожных переживаниях и не ставить перед собой грандиозных целей. Всё грандиозное надумано, нежизненно, условно. Но нужно только услышать голос сердца, и он непременно приведет к поистине великим строкам и мелодиям. Великое растёт из мизерного. Бессмертное рождается в сиюминутном. Да, чёрт возьми, надо просто жить мгновением, текущей минутой, - и всё само собой напишется, если, конечно, тебе дано.
Перевернувшись на другой бок, он вспомнил, что его лагерный друг, застёгнутый на все пуговицы невозмутимый всегда гитарист, не раз говорил ему по поводу его дарования и того, что он в поэзии делает:
- Для величия тебе, Алекс, не хватает всегда объективности, отстраненности.  Ты слишком предвзят и обозлён на жизнь, и это видно в твоих стихах. Видно, что ты был в лагере, даже если не пишешь о нем . Видно, что ты разочарован в людях, а значит, разочарован в себе.
- По крайней мере, я реалист, - отвечал на это задетый за живое Алекс. – Художник и должен быть предвзятым.  Он не отстраненный мыслитель, но влажный, дрожащий, страстный, ревнивый любовник бытия.
- Но какое же в этом величие? – брезгливо кривился застёгнутый на все пуговицы чопорный товарищ. – Раньше, по крайней мере, была классическая объективная школа, в которой дышал опыт великих тысячелетий. А сейчас тон задают выскочки, отрицающие, осмеивающие всё, что было создано в прошлом. Ваш постмодерн в сравнении с классикой это пигмей в сравнении с гигантом. И никакого величия в смаковании своих сиюминутных мелких страстишек нет.
- Именно в этом и величие! – горячился Алекс. - Предвзяты солдаты, глядящие вперед на смертельно опасного врага. Предвзята мать, ласкающая младенца. Предвзята сама жизнь.
Вспоминая эти разногласия, он думал теперь, правда уже сонно и отстраненно: что же есть я всё-таки? Поэт или просто тщеславный неудачник, претендующий называться поэтом? Шаталов так и не смог себе на это ответить, а за окном уже расцветало утро, переливаясь зыбко и туманно между желтым, розовым и белым. Да – завтра вечером я иду на преступление, подумал он об уговоре с Захаром. Один раз, один разок напоследок собираюсь изгадить душу, чтобы потом заниматься «сладкогласным, безгрешным трудом» - продаться дьяволу, чтобы он дал возможность идти путём Бога.  Как это всё неразрешимо! Как дико всё, точно в бреду у какого-нибудь Раскольникова, зарубившего три жизни ради бессмертия. Шатаешься, шарахаешься из крайности в крайность. То любишь, то губишь. То ласкаешь, то бьёшь. То воспеваешь, то предаёшь. Предать?! – а ведь это мысль…

***

И вот наступил так тягостно ожидаемый вечер операции. Алекс, выйдя из парка на автобусную остановку, нырнул в терракотовую Тайоту, и они с Макаром понеслись, обгоняя другие авто, в сторону Бирюлёво.  Остановился Макар метрах за двести от складов в промзоне, месте довольно мрачном, запущенном и безлюдном. Вскоре подошёл и Женька, он был собран, спокоен - в своей неизменной черной кожаной куртке, в тёмно-серых брюках, со своим неизменно строгим выражением на юном, даже несколько девичьем лице. Он сказал, что сторож съел «нужную» пиццу и выпил «нужной» колы.  Остаётся теперь только ждать, где-то час - полтора.
Выключив свет, все трое сидели молча в машине. Курили. Видимо, каждый думал о своём и был недосягаем для рядом сидящих товарищей.  Каждый был отделён от всех сплошной, непроницаемой, хотя и невидимой стеной своих мыслей и своих тревог.  Макар вдруг нервно, но сдерживая себя, засмеялся.
- В центре на днях были с Бесиком в одном ночном клубе. Нюхнули не хило. А там, короче, все колбасятся под рейвы, все, как убитые. И тёлок море – они там такие одуревшие, обольстительные. Подцепили двух шикарных на вид и очень сговорчивых. Одна мне сразу в штаны полезла. Я ей: «Ну ты, тихо, успеем ещё…» Привели их в машину, сюда. Нюхнули ещё. И началась тут оргия. Но только началась. И, знаете, что? Прощупываю ей между ног, а там член, здоровый мужской член. Ну, бля, облом!  Попали мы с Бесиком, думаю. Я этим педрилам говорю, давайте из тачки вон, выметайтесь. Извращенки. А они ещё сильней ластятся, суки. Ну, я их всё же выгнал. И что вы думаете? Бесик пошёл с ними в подворотню!  Я ему: «Ты куда? Это же педрилы!», а он мне такой: «Ничего, пусть хоть отсосут.  Я уже возбудился...» Это Бесик-то! Правильный такой пацан…
- А ты что? – спросил безразлично Алекс.
- Я? По газам дал и домой. А там Вику отодрал, чтоб успокоиться. Ну, еще выпил стакан вискаря и уснул. Да… У вас, у артистов, - блеснул он в темноте на Алекса белками глаз, - у вас такое, наверное, в норме? Хватает педрил?
- Я не сталкивался.
- Тогда еще столкнёшься. Не хуже твоей Марины обслужат. Ещё пристрастишься, - Макар заржал, хрипло, но сдавленно, как возбуждённый, но старый битый конь.
Посидели молча еще с полчаса, то и дело просматривая время на мобильниках.
- Пора, - наконец сказал Женька.
- Идите, - сказал Макар.
- А ты в машине? Как всегда, на стрёме? – попытался съязвить Алекс.
- Да, я в машине. Не толпой же туда лезть. Идите.
Оставшийся ждать бывший ореховец курил в темноте, иногда включая экран смартфона поглядеть на часы. Время тянулось до ужаса медленно. Время просто издевалось над Макаром. Он шепотом матерился и курил одну за одной, выбрасывая окурки через спущенное боковое стекло на землю. Когда окурков на сырой земле собралось 13, вернулись Алекс и Женька. С набитыми туго, дополна рюкзаками.
- Ну как?! – едва не заорал Макар, с алчностью и с недоверием одновременно глядя на подельников.
- Тише ты, -  сказал Женька, залезая на заднее сидение. – Всё нормально. Даже лучше, чем нормально.
- Тогда уходим, - Макар хотел было завести двигатель, но Женька остановил его.
- Погоди, не суетись, - сказал он. -  Надо посмотреть, что мы взяли.  Тут, - хлопнул он по рюкзаку, - где-то на полмиллиона потянет. У Лёхи столько же.  По примерным прикидкам.
- Чего? – не понял, раззявив свой большой рот, Макар.
- Баксов.
- Чего?!
- Да, да. Телефоны эксклюзивные – Верту Астеры и Сирины. Каждый примерно по десять штук. У меня их 47. У Лёхи, он говорит, ещё айфоны тринадцатые. Штук пятьдесят. Да, Леха?
- Пятьдесят два.
- Покажите Верту, - зашипел, как бифштекс на сковороде, Макар, - покаж-ж-жите…
Женя включил в салоне слабый свет и вытащил из рюкзака чёрный не особенно большой девайс.
- Ух, - Макар вертел перед бегающими подслеповатыми зрачками корпус, обделанный кожей.
- Кожа аллигатора, - пояснил сведущий Женька, - а корпус из титана. Четыре косаря такой.
- И продать есть кому, - заключил Макар. – Через того же Бесика толкнем. Я слышал от него… Да…Зашебись… Едем-едем. Давайте ехать, ребята… отсюда…
Тайота стремительно выехала из Бирюлёво и вскоре понеслась, лавируя, по Пролетарскому проспекту.
- Потише гони, - сказал Макару Алекс, встревоженный, озирающийся по сторонам. - А то еще менты остановят.
- Да, да, - тот немедленно сбавил скорость.
Около больницы Буянова Алекс попросил его выпустить.
- Я здесь. К дому пойду через парк, - сказал он.
- А бухнуть с нами не хочешь?  Отметить такое дело? - предложил, притормозив, едва оглядываясь на него, Макар. – И напряжение снимем. Такой ш-ш-шальной куш! – опять зашипел он, взвывая на конце фразы.
- Нет. Мне ведь в полдень отмечаться в конторе.
- Ну, тогда иди, конечно. Чтоб всё тихо, понял?
- Да, - Алекс вылез на обочину, без рюкзака, из автомобиля, и заспешил в сторону Аршановского парка, за которым скрывался его близкий уже дом.
А ошалевший Макар, тараща на дорогу круглые белые глаза, приказал себе на свистящем выдохе: «Поехали, Макарчик!» и они умчались в сторону Царицыно, где находился дом Макара.
Оглянувшись на удаляющуюся Тайоту, Шаталов процедил сквозь зубы: «Совсем голову от фарта потерял, рвач». Он подходил к дому и с хмельной кровожадностью, смешанной с трезвой тревогой, думал о Макаре. Где знаменитая осторожность этого матёрого прохвоста? Где его проницательность? Красивые цацки любого хапугу, какой он ни тёртый, превращают в неразумное дитя. В этом вор схож с продажной женщиной. Да-а, правильные пацаны…  А на деле алчность и мерзость…

***

  Алекс собирался было открыть входную дверь ключом, но ее открыла Марина, услышав, видимо, его возню с замком на темной лестничной клетке. В полоске света ее овальное бледное лицо с большим, немного припухшим ртом и копной золотистых волос показалось Шаталову испуганным, но от этого ещё более притягательным. Она была в маечке и в белых трусиках. Обняв вошедшего и прижавшись к нему, она тихо, на ухо спросила его:
- Ну как? Очень опасно было?
- Сейчас сколько уже? – в свою очередь спросил он.
- Три двадцать пять.
- Полиция, думаю, их уже взяла. Или берёт.
- А где?
- У дома Макара. Они их там поджидать должны были, как я объяснил.
- А Макар ничего не заподозрил?
- Нет. Знаешь, сладкая, там у них примерно на миллион баксов техники краденой. Айфоны, Верту и Сирины.
-  Господи.
- Да, вот это случай.
- Милый, - она опять прислонилась к Алексу всем своим мягким, пластичным, теплым телом. – Милый, я боюсь. За нас.
- Все будет нормально, - Алекс погладил ее по волосам и поцеловал прядь у виска. – Никто за них не заступится. Никому этот психопат больше не нужен, никакой братве. Я узнавал, говорил с Бесиком накануне. Это, во-первых. Во-вторых, я чист. Если только следователь, с которым я всё это провернул, не растрезвонит. Но не должен.
- И сколько же им грозит?
- Наверное, не меньше пяти. По крайней мере, теперь мы с Макаром будем квиты. Но его место, скорее всего, в дурдоме. Единственное что, так это Женьку мне жалко. Но ничего не попишешь – он сам выбрал преступный путь, а на этом пути тюрьма неизбежна.
- Как я тебя люблю, - прошептала Марина, и губы их слились в долгом сладостном поцелуе.
- Все эти пять лет там я мечтал о таких минутах. И рисовал в воображении такую, как ты. 
- А сейчас я с тобой… наяву.
Алекс порывисто подхватил её, полуобнаженную, и понес в спальню, упал вместе с нею на кровать, где они сразу же сплелись в жадных страстных объятиях, точно тщась спрятаться в этих ласках от себя и от жизни.…
- Ты мой папочка, - расслабленно сказала Марина минут десять спустя, млея у него на груди. – Ты мой папочка, не нужен нам больше никто, - нараспев повторяла она.
- А ребёночек?
- Я твой ребёночек.
- Да, ты совсем глупенькая и беззащитная. И нелогичная.
- Я логичная, но по-женски логичная, - поправила она.
- Хрен редьки не слаще.

***
Было десять утра. Они завтракали на кухне, и Марина, одетая в голубое с красным трико, плотно облегающее ее волнообразное тело, спросила, подкладывая ему бекон:
- Алекс, если честно, за что ты меня любишь? Мы ведь друг друга очень мало знаем. По крайней мере, я…
Алекс улыбнулся вымученно и попытался эту неудобную тему обратить в шутку, заметив:
- С симпатичной молодой женщиной куда интересней говорить о судьбах мира, чем с каким-нибудь старым лысеющим философом. И стихи свои куда приятнее читать красотке, а не такому же поэту-неудачнику.
- Нет, я серьезно…
- Господи! – едва ли не возмущенно воскликнул Шаталов, - Не время сейчас выяснять отношения. За что вообще кто-то кого-то любит? Кто знает?
- Но… Вообще…, - замялась она, но было видно, что ей не даёт покоя какой-то вопрос, который она хочет ему задать и не решается. – Как мне знать, на что ты способен?
- Ты имеешь в виду предательство? – скривился Шаталов. – Мол, Макара предал и тебя могу. Так что ли?
- Да, нет. Я не это хотела сказать. Просто, что нас связывает?
- Не знаю.  Не знаю…Я на днях просматривал в яндексе фотки Лили Брик – музы великого Маяковского. И что? Неправильное скуластое лицо с испуганными глазами, с торчащим чуть вверх острым носиком, с упрямыми, но совсем не чувственными губами, с жидковатыми тёмными волосами.  По крайней мере, такими мне увиделись её изображения. Я просмотрел за одно и фотки других див той эпохи. Насколько же многие из них показались мне соблазнительнее этой Лили. Однако она рулила всю жизнь гением, и никто другой. Причём, она даже поэтессой не была, а так, окололитературная любительница. С такими данными она, скорее, на подружку, на наперсницу главной героини потянула бы, а вот надо же…
  В этот момент у Шаталова зазвонил телефон.
- Я слушаю, - он включил громкую связь, чтобы и Марина слышала.
- Это Вика, - раздался искаженный, срывающийся голос.
- Да.
- Макарчика взяли.
- Да ты что? Не может быть! – трагично воскликнул Алекс.
-Да-да-да, - было слышно, как она сдавленно плачет.
- Не плачь, все еще уладится, - попытался успокоить её Алекс.
- Какой уладится? Там товара-то сколько у них в машине было.  Засада была, понимаешь?
- Понимаю. А что говорят эти?
- Кто?
- Ну, «Дядя» или там Бесик?
- Да эти скоты послали меня куда подальше! – завизжала Вика. – В кусты все! Сволочи!
- Успокойся, Вика. Продолжай.
- Говорят, не надо было с ума сходить твоему шизойду.  Пол Царицыно, мол, знало о предстоящем деле. Чего же хотите, мол?
- А откуда все знали?
- Да, Макар, как выпьет, хвастается.
- А как Женька?
- Тоже взяли. Вместе их…около дома.
Помолчали. Слышно было, как Вика всхлипывает и тяжело дышит.
- Приезжай! – взмолилась вдруг она. – Лёшечка, приезжай!
- Сейчас не могу, -  увещевательно сказал Шаталов. – Мне самому в полицию надо. Отмечаться.  Вечером зайду.
- Может, граммульку кокса возьмём? Барыга у меня есть.
- Посмотрим.
- А то совсем хреново. Или, может, мне к тебе? – так же неожиданно предложила Вика.
- Нет-нет, ко мне нельзя. Ты что? Сказал, вечером заеду.
Шаталов отключил телефон и облегчённо выдохнул:
- Вот дура, нашла о ком убиваться.
- А она в тебя верит, - сказала как-то неопределённо Марина.
- А ты уже не веришь?
- Мне уже нельзя тебе не верить. – Марина взяла через стол его за руку и поднесла его ладонь к своей щеке, потёрлась нежно, прищурив большие, чуть раскосые (Алекс только сейчас это отметил) глаза.
- Ложь выглядит зачастую правдиво, - сказал Алекс, - а правда - неубедительно.  Вот тоже парадокс.
- Парадоксы, несовместимое, крайности. Это и есть ты?
- Ну, ладно, - он странно поглядел на нее, как будто сейчас что-то очень важное для себя решил.
Шаталов поднялся, вышел, что-то передвинул в прихожей на антресолях и сразу вернулся на кухню со смартфоном в руке. Необычный это был смартфон. В лучах солнца, которые пробивались на кухню из открытого окна, корпус диковинного девайса сиял золотом. Увит он был розовой змейкой, выполненной из драгоценных камней, у которой были зелёные глаза из изумрудов.
- Ах, ты! – только и смогла вымолвить Марина, глядя на эту роскошную вещь.
- Это эксклюзивный телефон Верту Сигнейча Даэмонд, - пояснил Алекс. – Минимальная цена сто тысяч долларов.  Я его там нашел и скрыл от этих горе-грабителей.
- Красивый какой, - наконец выдохнула заворожённая Марина, держа телефон перед сощуренными глазами.
- Мне и самому до сих пор не понятно, какой это болван роскошь такую держал на складе без должной охраны.
- Бывает всякое.
- Да уж.
Марина вертела этот чудной телефон в руках, поднимала на свет, не в силах оторвать глаз, таких же лучистых, как глаза изумрудной змейки.
- Но мы же не можем его оставить у себя, - повернулась она к Шаталову.
- Я его отвожу ровно в час дня. Думаю, я его продам, тысяч за пятьдесят.
- Кому?
- Хозяину рекламной фирмы, для которой я озвучку роликов делал. А он, верно, какому-нибудь воротиле. У него знакомства широкие.
- Но это ведь штучная вещь?
- И покупатель будет штучный. Потому что, если телефон брать по каталогу, он покупателю обойдётся тысяч в 150. И им выгодно, и нам.
- Чего от тебя ещё ожидать? – спросила она полушутливо, полупытливо…
***

Прошло ещё две недели, удачных для Шаталова. Пару дней назад он получил деньги за Верту – 60 тысяч долларов, это было даже больше, чем он ожидал. Он положил деньги на банковскую карту, оформленную на Марину (так, он считал, будет надёжней при его-то непредсказуемой жизни).  Он решил отдохнуть от всего, что навалилось на него на свободе, в родной, но ставшей за эти шесть лет такой опасной и неуютной Москве. Он заказал два билета на поезд, который увезёт их к морю, на солнечный юг.
- Это будет наше свадебное путешествие, - сказал он Марине.
- Но мы же не женаты, - возразила она. – Даже заявления еще не подавали.
- Подадим, когда вернёмся. А можно и там расписаться. На побережье краснодарского края, например.  Я давно мечтал поселиться у моря. Допустим, в Анапе – на скалистом, поросшем соснами и кипарисами берегу. Лучезарная бухта. И наш дом у моря. Каково?
- В Анапе, по-моему, нет ни кипарисов, ни скал. Это в Ялте они есть, - заметила Марина, все так же щурясь, как затаившаяся кошка.
- Ну, ничего, - не смутился романтически настроенный Алекс. – Можно где-нибудь и около Ялты. Где более тихо.  Подальше от всех этих Макаров, спальных районов, суеты, серости, вообще, подальше от всей московской грязи.
- Грязь везде можно найти, - сказала Марина.
- Верно, если грязь у человека внутри. Но мы ведь есть друг у друга, мы нашли друг друга.  То, что мы вместе, -  наша защита от всяческой грязи. И еще, милая моя, ребенка там, в нашем доме, заведём. Хорошо?
- У меня уже есть дочь. Знал бы ты, как это трудно рожать и растить.
- Ничего, родишь еще. Вырастим.
- А как же работа на студии? Как там заниматься музыкой? Вообще, делами? Там разве есть клубы, концертные залы, культурные центры, радиостанции? Что там вообще есть? На этом скалистом берегу?
-  Да что ты? Сейчас не времена СССР, не обязательно жить в Москве, чтобы продвинуться…
- Значит, ты хочешь моря у самых ног. Круглый год, - с ироничной усмешкой сказала она.
- Мир будет у наших ног.  Таких-то денег нам везде для начала хватит, -  Алекс глянул на неё с некоторой неудовлетворённостью и неуверенностью, которую сейчас вдруг ощутил.
- Ты что, с чем-то не согласна? – спросил он, нахмурившись.
- Делай, как знаешь, милый. Но мне и в Москве хорошо. Отдохнуть у моря, конечно, можно. Но жить там…
- А что тут неудобного? В Москву ведь и по делам можно приезжать. Здесь и квартира эта у меня остаётся. И ребята здесь. Если что, с ними связываться будем.
- Хорошо, милый.
- Можно будет вообще блог музыкальный вести на пару, - продолжал строить планы вдохновлённый идеей домика у моря Алекс, –  раз с выходом альбома пока затягивается.
- Кстати, - сказала она, немного смутившись, потупившись, - я давно мечтала блог в спортивно-эротическом духе попробовать. Как, например, у Леры Чекалиной.
- А кто это?
- Блогерша одна. Не важно. Как бы ты к такой идее отнёсся?
- Не знаю, - сказал Алекс, глянув на неё с некоторым замешательством. – Вообще-то я не в восторге от таких планов моей будущей жены.
- Если ты так консервативен, то мне это тоже не нужно, -  поспешно согласилась она, натянуто улыбнувшись.
Марина подошла к нему, с мягкой, скорей, материнской нежностью его обняла и, как ребенка, чмокнула в щеку.
- Не обижайся, - сказала она, - тема закрыта.
- А я и не обижаюсь, -  он попытался тоже улыбнуться, но почувствовал, что получился только вымученный оскал, как у собаки, которая тщетно силится понять команду хозяина, но не может, а в сознании опять прозвучали слова Макара: «Это она такая».
***

И вот в погожий августовский день, в шесть вечера, они, с наполненными пожитками сумками, сидели в пластмассовых креслах в зале ожидания Казанского вокзала, и наблюдали за электронным табло, на котором появлялась информация о прибывающих и убывающих поездах. Вместе с ними был и лысеющий гитарист в застегнутом строгом кителе, ближайший друг, провожающий их в дорогу. Шаталов нагнулся к набитым сумкам и стал хлопотливо утрамбовывать вещи, приговаривая с легким раздражением: «Ну кто же так пакует? Только Марина такая способная…»
-  Хорош суетиться. Пойдем, дунем. У меня гильза есть с нехилой травой, - предложил товарищ на ухо Алексу.  – На дорожку, так сказать.
- А где курнём? – спросил Алекс, выпрямившись, с вожделением, в котором, однако, звучала и тревога. – Здесь везде людно. И мусора на каждом шагу.
- Ничего страшного, - заверил его вальяжный спокойный гитарист. – Я знаю тут одно местечко, за биотуалетами, очень укромное.
- Пойдем-пойдем, - как-то сразу зажегся Алекс, - А то поезд через полчаса к платформе подойти должен.
- Не бойся, не опоздаешь.
И вот они стоят впритык, лицом друг к другу, и по очереди быстро и жадно затягиваются папиросой.
- Ну как? – спрашивает невозмутимый гитарист шатко стоящего Шаталова.
- Крутая травка, - Шаталов улыбается блаженно. – Меня уже накрыло.
- Это я вижу.
- Да, веселая, гы-гы… Сильная вещь. Гы-гы-гы…
- Это тебе, чтобы у моря не скучал и загоралось чтобы лучше, - гитарист быстро вытащил из кармана своего кителя круглый целлофановый пакет размером с большой кулак и засунул Алексу под балахон. – Там триста грамм – убойной, - пояснил он.
- Ух ты! Спасибо за подогрев такой, - Алекс поправил пакет у груди.
- Ладно, ты докуривай. Я в биотуалет схожу, - гитарист аккуратно поправил, огладил на себе китель, отошел от товарища и нырнул в гущу людей.
Алекс, глядя ему вслед, глядя из своего темного угла на мельтешащих на свету прохожих, подумал с вялым умилением: «Ничего я в этой жизни не понимаю. Хе-хе. Раньше я ничего не знал, но все понимал. Теперь, спустя годы трудов и ошибок, я знаю почти всё, но перестал что-либо понимать. Да-а уж. Хе-хе… Я знаю все, но только не себя…», с наслаждением он затянулся последний раз, хотел было выкинуть беломорину, но кто-то сзади крепко схватил его за руку, он порывисто обернулся и увидел дюжего молодого полицейского. Алекс попытался вырваться и дернулся от того в сторону, но с другого бока на него навалился еще один страж правопорядка. Эти двое его цепко держали, а третий, видимо, главный, залез Алексу под балахон и вытащил круглый пакет.
- Это не моё! – заревел в исступлении Шаталов. – Меня подставили! Это подстава!
- Ну да, не твое, - ухмыльнулся главный. – Еще и накуренный, как ежик в тумане. Ведите его ребята в машину.
И как-то сразу обмякшего, переставшего сопротивляться Алекса повели к полицейскому фургону…
А еще через два часа на людном перроне Курского вокзала невозмутимый лысый гитарист помогал Марине заносить в вагон сумки и чемоданы.
- Его сумки тоже берем? – спросила Марина. – Или на перроне оставим? Их же будут искать.
- Искать будут в том поезде, на который у вас с ним были билеты, - успокоил ее гитарист. -  А здесь, в этом составе, никто ничего искать не будет.
Когда вещи все были подняты, лысый гитарист сам поднялся в вагон, и они прошли в свое спальное купе на двоих. Уселись за столик.
- Как здесь уютно, - сказала Марина.
- Да, вполне уютно.
- А ты не боишься, что он будет, вернувшись, нам мстить?
- Дело в том, дорогая, что, к сожалению, Алекс не вернется, - сказал гитарист, меланхолично улыбаясь.
- Почему? – нахмурилась она.
- Потому что, - объяснил ей бывалый предусмотрительный сообщник, - за то, что он сдал Макара и Женьку, его там просто закопают.
- Я об этом не думала как-то.
- Ничего страшного, милая, - погладил он ее по руке. – Кого-то он, а кто-то и его. Такова жизнь.
- И всего-то: я не хотела от него детей, не хотела его домика у моря, но я не хотела и убивать его.
- Он хронический неудачник. Не сейчас, так потом в какое-нибудь гиблое болото влез бы обязательно.
- Да-а, Алекс был неудачником. А мне с неудачниками барахтаться – ох, как! - надоело, - произнесла даже с какой-то жадной ненавистью обычно такая миленькая и такая воздушная Марина.
В этот момент поезд дёрнуло, заскрежетали железные его колеса, и перрон с провожающими медленно поплыл в окне вагона.
- В добрый путь, - сказал гитарист.