Ничего

Мне хорошо, в сторонке, при луне,
идти и, ни о чём не беспокоясь,
знать, что в мою сермяжную вполне
по Сеньке шкуру не залезет космос.

Что делать ему, собственно, во мне
где скучно даже ветреным флюидам?
Зажечь нельзя ведь в этой странной тьме
того, что над собой мы ночью видим.

Снежинки серебрятся над листвой,
но что ей, отшумевшей, эти крохи?
Ей незачем шуметь над головой.
Молчит и опирается на корни.

И в этой первозданной тишине
печали все, подобно пёстрым нотам,
прошли, беззвучно, бреющим полётом,
совиным, чуть ли не по голове.

Припоминая всех, я, как в бреду,
так многих не досчитываюсь, негде
их просто взять, ещё иду, иду,
не торопясь иду по тишине, где,
едва поставишь тихий монастырь
поодаль всех у глади стылой сини,
его тот час завалит чудный мир
по маковку уставами своими.

И пусть сто раз мы были из кюветных,
несметных, спетых, первых и не в перлах,
мы сторониться не умели смертных,
как, впрочем, не чурались остальных,
лишь брендовых — красивых и отпетых,
затем и наши скорости не в них.

Нас не пригрели, нас не купишь в жизнь,
нам хорошо известно о позоре.
Ломая копья — жесть! — мы не по злобе
впрягались и куда-то всё неслись!

И раскрошись, как целое одно,
на части, на осколки да хоть даже
в мельчайший кварц буквально, всё равно,
да, всё равно мы прожили бы так же,
знай даже, что под небом кучевым
и перистым, то солнечным, то мёрзлым,
что Ничего достанется живым,
ровно как — то же самое и мёртвым.