Игорь Михайлов

ИГОРЬ МИХАЙЛОВ
(1913 - 1995)

То тяжкое, что было на веку,
пожизненно гнетет воображенье,
и снятся до сих пор фронтовику
окоп, атака, ужас окруженья;
 
блокаднику — бомбежка, и скольженье
с ведром к воде, где труп вмурован в лед,
и метронома мерное движенье,
ведущее минутам жизни счет...
 
А мне — бредущий сквозь пургу этап,
и гибель тех, кто болен или слаб,
и хлюпанье болота под лежневкой,
 
стрелок на вышке, бдительный конвой,
и шмон, и вставший на поверку строй,
и автомат, что взят на изготовку...
 
АНГЕЛЫ
 
Кто утверждает, будто в наши дни
нет ангелов? Есть ангелы. Но чаще
не в райской куще, а в дремучей чаще,
в аду кромешном водятся они.
 
Я знал их за Печорой, в лагерях,
в обители пропащих и увечных.
Легки, светлы, крылаты, человечны —
отбрасывали все: брезгливость, страх...
 
Их заклеймили дикой кличкой ЧСИР,
семьи лишили и надежды всякой...
Их вывезли из городских квартир,
чтоб поселить среди болот в бараках...
 
Любую боль умея понимать,
они ходили за чужими нами,
как за мужьями или сыновьями
жена не всякая и не любая мать.
 
Здесь жизнь была ничтожна и убога,
а смерть разнообразна и щедра.
Спасенья не молила нам у Бога
ниспосланная Берией сестра.
 
Она сама спасала нас. А если
в десятый раз уже мы не воскресли,
на сердце полумертвое живая
рука ложилась, как ответ на SOS,
и слышала щека, охладевая,
горячий дождь ее горючих слез...
 
А у воскресших воскресала вера
в людей и в жизнь: казалось — близок дом.
Кто говорил, что ангелы — химера?
Я сам их видел.
Лично был знаком!

ПИСЬМО СТАЛИНУ

Зажатые железными тисками,
боясь вглядеться в предстоящий мрак,
да, мы писали Сталину из камер.
Свидетельствую: это было так.

Писали и за совесть, и за страх,
кто движим верой, кто томим сомненьем...
Я лично написал письмо в стихах,
именовавшееся заявленьем.

Быть может, веря страшной силе строк,
надеялся я словом сдвинуть горы
иль просто ухватился за предлог
облечь в стихи моленья и укоры...
О чем писал я? Что, наверно, он
не ведает, заваленный делами,
о тех, кто нагло растоптал закон
тяжелыми тупыми сапогами;

что у меня поэма на уме,
а я на глупости теряю время;
что дико в собственной сидеть тюрьме,
уж пусть в фашистской — грешен перед теми;

что, понеся подобные убытки,
не сможет вновь разбогатеть душа;
что для поэта нет больнее пытки
жить без бумаги и карандаша...

Пусть он прикажет.
Пусть без промедленья
мои попавшие в капкан года
отпустят...
Смехотворней заявленья
Лубянка не читала никогда.

И следователь мой, суров весьма,
сказал с наигранным негодованьем,
что, мол, разит от этого письма
антисоветчиной на расстоянье.

И, брови рыжеватые нахмуря,
добавил, в папку положив письмо:
— Дать лучший материал прокуратуре
ваш самый злейший враг — и то б не смог.

Наверно, и сейчас в моем досье
оно хранится — вроде анекдота —
как старенькое выцветшее фото
моей наивности во всей ее красе.