Пиррова победа

 В том мире, где я родился и рос, люди вели бережливое существование. То есть, себя они не щадили, но они хорошо знали подлинную цену вещам, и зачастую, в каком интерьере рождались, в таком и умирали. Вот именно, умирали люди, а вещи продолжали существовать. Дети, а потом и внуки, а потом и правнуки, наследуя шкафы, буфеты, кровати с панцирными сетками, пуховиками и подушками, тоже все это ценили и берегли. Это касалось и мелкой кухонной и прочей утвари, чайников,  кастрюлей, слоников, полочек, салфеток. Утварь эта дарилась на свадьбы и вписывалась в завещания. Можно сказать, что люди жили в мире, принадлежавшем вещам, пока не наступили совсем другие времена. Деньги были важны, тема средств часто всплывала на семейных советах, когда речь заходила об их нехватке, о ценах на базаре, вообще о текущих расходах семьи. Это могло касаться даже курортных планов на лето, даже лекарств, даже снаряжения школьников, но никогда мебели, и всего связанного с долгосрочным обустройством жизни. Когда речь заходила о подобных вещах, и кто-то интересовался ценой какой-нибудь более или менее драгоценной обновы, моя мама отвечала уклончиво. "Не дороже денег", - улыбалась она, и все понимали, что вопросы такие лучше не задавать. В детстве я принимал подобные ее ответы за проявление великодушия. Сейчас же, склоняюсь к другому. Мои родители принадлежали к поколению, во взрослом состоянии заставшему этот перелом, когда вещи сделались не дороже денег, когда они начали терять свою цену, а деньги, напротив, стали эту цену обретать. И теперь на свете живет неизмеримо больше людей, знающих цену деньгам, нежели людей старой формации. Родителей моих тоже больше на свете нет. Можно ли сказать,  что это - сокрушительная победа денег над вещами? Можно, если бы деньги не одержали победу над людьми, а вещи остались лишь молчаливыми свидетелями их поражения.


 Но вернусь обратно, в детство, время, когда перелом только назревал. Я видел несколько раз, как обновы появлялись в нашем доме, привлекая общее внимание, почти паломничество, становясь не совсем формальным поводом для хлебосольных застолий. Должно было пройти время, чтобы обнова перестала бросаться в глаза и сделалась привычной деталью интерьера. Иногда, очень редко вещи продавались. Это случалось, когда вырастали дети, и им становилось тесно в определенных при их рождении пределах. Так ушла из дома моя детская кроватка, и появилось раскладное (а какое же еще) кресло. Но когда кто-то рождался или, не дай бог, умирал, вещи из дома не уходили. 


Парадоксально, но в этом переломном мире случалось моральное старение вещей, явление немыслимое при старых порядках. Полагаю, что технический прогресс, это еще одна грань, описываемой мною катастрофы, того что деньги обрели выраженную абстрактной стоимостью цену. Помню, как у нас появился цветной телевизор, а старый Рекорд был торжественно отдан, словно домашнее животное, в хорошие руки. Вспоминаю, как появился новый бобинный магнитофон, а старые, тяжелые, словно из черного эбонита, пластинки были тоже отданы коллекционеру за небольшие, почти символические деньги. Что любопытно, проигрыватель, для которого не нашлось покупателя, не ушел в никуда, а остался в семье. Массивное радио с изумрудным поисковым глазом, который меня упорно гипнотизировал, сперва утратило свое значение, из-за не замолкающей радиоточки и телевизора, а затем тоже было отдано, и тоже в хорошие руки. 


Но свято место не пустеет, и на месте старого радио появился новичок, портативный Вэф, с более мощным коротковолновым, безглазым поисковиком. Новый агрегат появился очень кстати, в начале семидесятых, когда западные голоса научились вещать на советскую глубинку, а ГБ еще не научилось их глушить. 


Вспоминается единственный случай, когда из дома ушла даже не вещь, а кит, на котором покоилась семейная вселенная, он уплыл не в качестве морально устаревшего хлама или предмета, знаменующего натиск новой жизни, а в качестве трофея. Это была просторная, двуспальная лежанка. Полагаю, что на ней меня зачали. Она была крепкая, я бы сказал, монументальная, и никогда не жаловалась, в смысле не скрипела пружинами, хоть и считалась старой. Может быть, и родители оказались не первыми её хозяевам, может, на ней уже кто-то, когда-то родился, и прожив неочевидную, но полнокровную жизнь, умер. Я любил эту лежанку, тугую, пружинистую, с двумя большими валиками по бокам. Мне нравилось прыгать на ней, а еще во время уборки, папа отодвигал ее от стены, и я, сидя на ней, верещал от щенячьего восторга. Посреди мокрого пола я представлял себя капитаном какого-нибудь фрегата. Вот и наша тахта очень долго называлась "лодочкой", пока, не став трофеем кровососущих пиратов, не превратилась в "клоповник". 


Не помню я, когда и как они появились в нашей комнате. Может, они убежали из другой квартиры, где прошла тотальная дезинфекция, может пришли с новой неновой мебелью, а может, и это – скорее всего, появление обоев на наших стенах спровоцировала их набег и, в конечном счете, иго. 


Меня они не трогали, а если и трогали, то я об этом благополучно забыл. Единственное, что я помню, это бесконечные разговоры взрослых, как проще всего от них избавиться. А еще я помню, заделанные дустовым мылом сочленения моего раскладного кресла, и конечно великий плач по поводу тахты "лодочки". В общем, кончилась эта история тем, что вместо обоев, на стенах снова запестрела накатка, а вместо внушительной и безмолвной тахты по имени "лодочка", появился тоже раскладной и вечно ноющий отзывчивыми пружинами, диван по имени "софа". Был ли это реванш уязвленных вещей? Возможно, но отомстили они не деньгам, которые незаметно захватывали власть, а слабым, и по большому счету, беззащитным людям. 


А клопы ушли, ушли навсегда, но по ночам, во сне они ко мне иногда возвращались, чтобы пожаловаться на судьбу, как будто они тоже стали жертвами. Конечно, я давным-давно забыл об этом. Но вчера ночью спустя много-много лет, они снова ко мне наведались и опять завели старую песню. Что вы тут ноете, - спросил я, желая побыстрее от них отделаться, - вы же победили, и взяли такой трофей, мою любимую "лодочку". Теперь вы можете на ней прыгать сколько душе угодно, а раньше на ней прыгал я". "Что победили!? - опять запричитали клопы, - это - пиррова победа, прыгать нам есть где, но кушать нечего".


Проснувшись, я заглянул в сонник. Жалующиеся на судьбу, клопы во сне ничего хорошего не сулят, в худшем случае болезни, в лучшем - огорчения. И я бы огорчился, если бы верил во всю эту чушь