Валентина Синкевич

ВАЛЕНТИНА СИНКЕВИЧ
(1926 - 2018)

А вожди говорят: война.
Я насытилась ею сполна.
Мне мерещится только тишь.
Буквой “Ш” шелестит камыш
да бесшумно бегает мышь,
тащит мышь в свою норку
раздобытую корку
и огрызок старых афиш
про концерт Паваротти.
А бомба опять в самолете,
и суета на вокзале:
там кого-то поймали
с гранатой в руке
и книгой святой в рюкзаке.
Все твердят: война неизбежна.
Мать сыночка целует нежно,
уходящего на войну.

***

Я смотрю на многое, выглядывая из своего тела,
тронутого временем позднего заката, —
на то, что жизнь дала,
на то, что у нее я взять не захотела,
на то, что оттолкнуть не смогла, на всё, чем я богата,
живущая сейчас у времени в долгу.

Я вырастала из себя и медленно и трудно,
дорогой к празднику плелась безлюдной,
таща с собой стихи, как тащут камни.
И вот пришла. И открываю ставни,
смотря из окон тела своего.

В саду цветут кусты диковинной сирени,
сирены строчки дивные поют, и в стены
приходят ласковые звери.
И на ночь я не закрываю двери:
пусть входят человек и зверь

и сядут рядом на кровати.
Я встану и раскину самобранку-скатерть
и буду говорить до самого рассвета
о том, что я жила когда-то, где-то...
О том, что с ними на земле еще живу.

ПОРТРЕТ

Я насильно вдвинута в эту тяжелую раму.
Я красивым пятном вишу на стене.
Здесь я живу, переживая странную драму —
в этой комнате, в этом городе, в этой стране.

Меня создал художник, списывая с нарядной дамы —
мертвой, только говорить и двигаться умела она.
А я живая — с понимающими и видящими глазами,
но на безмолвие и неподвижность обречена.

Кто дал ему право на это, дал живые тона и краски?
Знает ли он, как кровь моя кипит на холсте?
Он при мне обо мне говорил нелепые сказки
про любовь, про искусство, о недосягаемой их высоте.

Всё это бред. Сам художник не верил в это.
Был он жесток и лжив. Но умел творить чудеса.
Вот и создал меня. Я живу — которое лето!
Я смотрю на всё, не в состоянье закрыть глаза.

Я кляну его, ночью не давая ему покоя.
Он кошмарные видит сны, предо мной ощущая вину.
Я его вдохновенье, двигаю его послушной рукою...
Всё же он спит, а я никогда не усну.

Мне годами висеть в этой тяжелой раме.
Он умрет, а я еще долго буду жива —
сотворенная им в трепетной красочной гамме,
с неподвижной рукой, лежащей на кружевах.

***

                Матери и отцу

Еще мой день так дивно молод —
ему еще нет сотни лет.
Зной спал. И не тревожит холод.
И светел в памяти далекий след

зимы... Без абажура лампа,
и стол накрыт богатым яством книг.
Слова, как молоко, я выпивала залпом.
И стол был щедр. И мир велик.

Была еще соломенною крыша,
поленья в печке знали ворожбу.
И ничего потом я не встречала выше
тех книжных зим, проложенных в судьбу,

когда я знала только: мама, папа,
их — плоть от плоти — Да и Нет.
И потому еще горит без абажура лампа
поверх моих посеребренных лет.