После Электричества

*** 1 ***

Мы вышли, разукрашенные кровью и потом,
отдельными частицами,
личностными убеждениями и ультранасилием.
Это случилось 26 августа в субботу,
это были «Последние
танки в Париже».
Лёха
разъебал своё сердце о стойку,
пока мы рыдали на лирических песнях
и не жалели локтей и челюсти,
разъебываясь о Лёху
из соображений честности.
– ОБХУЯРИВАЙТЕСЬ! –
крикнул последний
русский
поэт,
вставая на дыбу,
забираясь на плаху свободы,
выбрасывая свой нимб
в мусорные отходы.
Его и так окружал божественный свет,
может, потому он ещё остался
в живых.
Запомните!
победить Пространство
может лишь время –
только живой язык,
только полный проёб и потеря,
только русский бешеный стих.
Только Здесь!
и Сейчас! И пусть
догорает весь мир,
пока у нас есть
панк-рок и амфетамин.


*** 2 ***

Мы пили вино и курили
импортные сигареты после
концерта с толпой типов.
Кто откуда. Владивосток,
Хабаровск, Ростов, Нижневартовск,
Питер.
Все приползли на Лёху,
хотя были уже
наебаны в хлам.
– Дешевая наркота нас убьёт! –
весело сказал мне торчок-доходяга.
Наверное, он прав,
главное,
чтобы праздник продолжился дальше.
А значит,
все наши силы
уйдут на его сохраненье.
Если можно кого-то спасти,
надо вытащить стихотворение
из горящей хаты окраинной.
Только так будет правильно сделать.
Я похлопывал по плечу
блюющего чувака за клубом.
А он всё лепетал:
Рубинштейна 20... Рубинштейна 7...
Город хочет сделать больней,
когда ты и так разбит, – подумалось
мне, когда я собрался прочь.
И тут появился Лёха,
в одиночестве
бредущий
в ночи.
А что было дальше, знают
только мои друзья.
Если без личных подробностей,
я окончательно понял там:
Началась Большая Игра.
И я уже в ней
проиграл.


*** 3 ***

Я вёз потеряшку домой,
после того, как мы
ещё больше нахуярились в баре
на Лиговском, в какой-то ****ной дыре.
Я расскажу вам тайну:
Мы побывали в настоящем кабаре
в сигаретном дыму и сиськах,
в пидорковатых охранниках и
милых на цвет ****ях.
А она, пока отходила в такси,
всё шептала:
Это всё не по-настоящему, это
в чьих-то плохих стихах...
Я её успокаивал, сам
сдерживая рвотный позыв.
Дело в том, что мы проезжали
с видом на Финский залив, в котором
до сих пор ещё плавают трупы
русских поэтов, и мне показалось,
что однажды там
придется вылавливать Лёху.
И я молил бога – как нигилист – чтобы
он пережил меня, поэт Лёха Никонов.
Пока над Невским проспектом дымила заря,
выругиваясь белилами слёз
заплаканных шлюшек из центра.
Эта Аня признала во мне поэта
и просила её не будить,
лишь накрыть одеялом ноги.
Так я и сделал. Ушёл, при этом
хлопнув случайно дверью.
И если она проснулась,
то обнаружила только
мою потерю. А значит,
может спать продолжать спокойно,
ведь я не разрушу ещё
одну жизнь.
Спи спокойно, моя милая птичка,
больше не просыпаясь.
Я утекаю. Я ****ный керосин,
и стихи, как спички. Чирк!
и ничего не осталось.


*** 4 ***

Погодите! меня тащат куда-то
то ли врачи, то ли мусора –
*** поймешь, если честно. Может,
просто застряла игла
и мешает мне теперь восприятию.
Я лежу на кровати привязанным
к собственному ебучему счастью
быть ни живым, ни мертвым.
Я кашлял черной, как смог над Невою, кровью
на кафель с разбитой посудой.
Зарекаясь, я больше не буду
уходить в отказ.
Это было в последний раз.
Я сижу на скамейке в парке
и играю сам с собою слова.
Начинается Большая Игра,
да только нахуй
оно надо без
её темных глаз.
Потерялся весь интерес
к смерти. Сейчас
хочется жить. От того ли
так тошно и хочется зарыдать?
Я кашляю черною кровью
и виду себя как полный мудак.
В меня вселяется бездна
и мрак, хотя утро уже
настало. И стало сразу
абсолютно неинтересно
бороться, живя в говне.
Я потягиваю коктейль
у закрывшегося «Сайгона».
И ухожу, ничей
к никому не нужному слову.
Вокруг же творился ****ец:
тихое пьяное лето,
алкоголики, нарики и поэты,
и несправедливо скорый
конец
всему этому безобразию.
Петербург проблевался, затем
был скрыт от всех, на самом же деле
покрылся поэзией:
то есть
*** пойми чем.