Одическое

Когда время придет, прошу
дотащите меня до сада,
где сердце свое найду,
пусть того никому и не надо.

Когда время придёт для сна,
для окантовки боли,
дотащите меня сюда
убитого алкоголем, –

на большие деревья смотреть
и предсмертные мысли обдумать.
Чтобы нынче и даже впредь
мне остаться безумным.

И писать свою чушь траве,
небу, земле и камню.
Может, даже по мне
воспоёт свою песнь ангел.

Я – для всех, потому что никто,
потому что в уме палата.
Когда останется лишь пальто
от меня – дотащите до сада.

Пойте сумрак по мне,
своды Большой тюрьмы.
И с Исаакия чья-то тень
вынашивает план борьбы, –

это моя революция!
Я под дубом Петра заснул.
И гуляет проституция
в Александровском саду, –

это лета конец, концерт
скорой осени, кашляют люди.
Над Исаакием тени нет –
революции не будет.

Ищи меня после фраз,
до написанья строк.
Меня, замыкая глаз,
подозревает бог

в том, что я скис в двадцатку
и навлекаю темень.
Сука, иди ты на ***,
я русский поэт Константин Немель! –

Петроградка в моей груди!
На Ваське я вижу сон:
Ангелы на пути –
в мой дом.

И не добежать,
и нельзя вернуться.
Я выбираю: ждать,
когда возвратятся чувства.

Маленькая звезда
из темноты всплывает.
Не избежать креста,
но не допустят к раю.

Перья на белой лавке,
чей-то крылатый сплин.
Затекает в глазные канавки
Финский залив.

Ну, а куда мне дальше?
Хорошо, что не вижу мента я.
Хрипит перезвоном башня –
Малая Морская.

И не увидеть сна,
не услыхать ответ:
Кто же такой есть я –
кто угодно, или поэт.

И сердца не найти
в развалинах цветов.
По полю перейти –
по нити берегов.

Ведь в северном бреду
сердце молчит, поэт.
Взрывай свою тюрьму
и выходи на свет.

Не верь ни тьме, ни дню,
ни времени, ни пространству.
Дотащите меня, прошу –
я хочу умереть в Александровском.

В окантовке лежу в Александровском –
как труп, поутих, спокоен.
Пока стихи мои домогаются
холодного Балтийского моря.