Мир как преступление

Тьма имеет свой вкус и цвет,
геометрию и язык.
Как сумрак – реакция на рассвет,
так и полдень, в общем-то, стык

двух реальностей, двух друзей.
Темнота залезает в мозги Петербургу.
Я сел на камни реки – стемнел
то ли я, то ли город. Неведомо и окурку,

кем тот был выкурен и за что хоть.
Так поэт путает мастерство и стиль:
это как в древнегреческом слове "похоть"
искать явный смысл, – когда нужно искать интим!

Это руки иллюзий, брат, –
сказал мне старый панк под солями.
Пока Лиговский выворачивался в субстрат
погашенными фонарями.

Это всё иллюзии, да, –
об этом писал ещё старикан Шопенгауэр.
Листая "Мир", я наблюдал распад
скорости света. У Йейтса в "Tower" –

есть строчки про то, что жизнь, движимая колесом –
искусственная телега, которой на деле нет.
Есть только само движение. Йейтс был хорошим торчком –
он знал, о чем говорил, потому что настоящий поэт

целой картины узреть не может,
но каждую часть рассмотреть под лупой –
задачка для Фихте. Настоящий поэт должен
не различать вещей, словно встречи с разлукой.

Так работает стихотворение! –
дионисийский бред, помноженный краем ночи
В стихе распадается мнение
на трезвучие, многоточие.

Стихи – это, в сути, тьма,
где слова – лишь осколки света.
Лишь во мраке о-сознать себя
получается полностью у поэта.

Это дискурс полуденный! пульс
полутемени, парамрака.
На Пряжке тело лежит без чувств.
И стонет от сифилиса Петроградка.