на царицынских прудах. новелла

Пять лет назад вышло так, что Павлу Алексеевичу Гнедичу пришлось несколько месяцев проработать учителем русского языка и литературы в Щербинской девятилетней школе, хотя по образованию он вовсе не был педагогом, а просто с ранней юности увлекался художественной прозой, писал и даже издавался. Сам он проживал в районе Царицыно с женой Светланой и семилетним сыном Кириллом, и было ему тогда 34 года. Стоит объяснить, почему ранее нигде не работавший «свободный художник» Гнедич решил попробовать себя учителем в школе. Доходы ему приносило вовсе не писательство, а выращивание у себя в кабинете крепкой травки, для чего семена из Голландии он приобретал посредством интернета. Полученный, высушенный, расфасованный продукт он отдавал одному знакомому барыге с Севанского района, с которым вместе когда-то занимался боксом в «Торпедо». Супруга его, Светлана, холодная красавица, занимающаяся исключительно своим здоровьем и своей внешностью в фитнесс-клубах, а также увлекшаяся тогда духовным развитием и эзотерикой, смотрела на небезопасные заработки Павла с неодобрением, но закрывала на это глаза, поскольку благодаря этим доходам она могла себе позволить ничем не заниматься, кроме как своей дражайшей персоной. И вот этот мелкий барыга попался с довольно крупной партией гашиша, который он приобрел у Павла, и на допросах наконец-таки все рассказал дознавателям о чудо-агрономе с поэтической душой. У Гнедича был произведен обыск, и, хотя полицейские ничего не нашли, несколько напуганному, ему пришлось заплатить следователю кругленькую сумму, чтобы тот оставил его в покое. И вот этот следователь на прощание посоветовал Гнедичу куда-нибудь устроиться поработать.
- Я дело на вас возбуждать не буду, - объяснил он. – Но в районном отделе вами могут интересоваться в связи с историей злополучного барыги.  Лучше поработайте где-нибудь официально и трудовую книжку себе выправьте. Сейчас времена такие, что вести себя беспечно, как вели себя вы в последние годы, не стоит.
- Понимаю, - мрачно глядя на дорогие кроссовки следователя New Ballance, произнес Павел.
- И с голландскими травками прекращайте, тем более, что наша страна сейчас с Голландией, как и с прочими загнивающими странами Запада, не в ладах. События назревают грозные, понимаете?
- Понимаю. Но и у вас-то самого кроссовки не отечественные, - попытался иронизировать Павел.
- У меня кроссовки китайские. А Китай сегодня нам друг, - как будто не понял иронии следователь.
- Так мне, выходит, китайским спайсом торговать?
Следователь, усмехнувшись в кулак, остро глянул на Гнедича и все так же серьезно, но уже более мягко сказал:
- Все шутите, господин писатель. Читал я ваш роман «Эксперимент» о супернаркотике, который произвели в лабораториях КГБ.
- И который попал в руки к ничтожному наркоману и сделал его властелином мира. Да, свершилась мечта идиота.
- Верно. И что же? Пишите вы увлекательно, здраво, остроумно. Почему не пытаетесь литературным трудом зарабатывать на жизнь?
- Если честно, для настоящего писателя у меня характера не хватает.
- Как это не хватает? Вы же боксом, если не ошибаюсь, занимались?
Занимался, но, чтобы стать боксером у меня и не было этого самого характера.
- Как это? – удивился следователь. – Значит, таланта хватает, а характера нет?
- Именно так. Ни терпеливости, ни мужества, ни веры в себя у меня нет. А мне нужно денег легких и быстрых.
Следователь вздохнул удрученно, почесал мизинцем кончик длинноватого носа и сказал:
- Ладно.  Но легальный заработок сможете найти?
- Найду, - пообещал, но не очень уверенно Гнедич.
- Чтоб только по трудовой.
- Ясно.
И вот через других своих, более приличных знакомых, которые тоже, как и он, увлекались поэзией и серьезной современной прозой, он устроился учителем в эту Щербинскую девятилетку, до которой езды на автомобиле было не более получаса. Там как раз образовалась свежая вакансия на учителя русского и литературы в два восьмых и два девятых класса.  Платили немного, но и работа была необременительная, только до обеда, а потом Павел мог, например, таксовать, тем более, Светлана в свете последних их семейных неудач, сама устроилась помощником инструктора в оздоровительном центре, чтобы хоть как-то зарабатывать на свои телесно-духовные запросы.
Действительно, работа оказалась необременительной, но точнее будет выразиться, что Гнедич сам не особо обременял себя этой работой.  В местном РОНО, узнав, что он писатель, у которого даже вышел роман в престижном столичном издательстве, отнеслись к нему более чем благосклонно.
- Вы же, Павел Алексеевич, могли бы в нашем доме культуры кружок поэтический вести для увлекающихся одаренных детей, - предложила ему инспектор, оформляя его на работу.
- Да, это мысль, - сразу зажегся идеей Гнедич, любивший строить такие вот воздушные замки. – Можно литературную мастерскую для ребятишек организовать, это мысль.
- Как нам с вашей кандидатурой повезло, - умильно пропела инспектор.
Но надо заранее отметить: до реальной организации такого кружка Павел на ниве щербинского образования и культуры не продержался.  Начал он там работать в середине марта, а завершил в июне, сразу после выпускных экзаменов, до которых его как-то дотерпели. Причины такой короткой педагогической карьеры было две. Во-первых, он из рук вон плохо работал. Во-вторых, появилась настоящая учительница, которая до этого была в декретном отпуске, и которая теперь готова была взять на себя эти сиротливые восьмые и девятые классы. Учительствовал, профан в этом деле, Гнедич, как бог на душу положит – не вел планов занятий, не изучал методических пособий, не появлялся на занятиях для учителей Щербинки, которые проводились раз в неделю в РОНО. В диктантах, которые он задавал, сам зачастую ошибался, поэтому любил давать детям сочинения на какую-нибудь вольную тему, где бы все зависело только от полета фантазии и общего культурного уровня, а не от конкретных знаний. На уроках его бывало шумно, расшалившиеся подростки бегали друг за другом и от самого горе-педагога по классу. Но хуже всего то, что работа была самому Гнедичу в тягость, - и это была третья, главная причина, по которой в июне он уволился, с отметкой «по собственному желанию» в новенькой его трудовой книжке. Чтобы как-то разогнать тоску и неуверенность перед детской шаловливой и зачастую неуправляемой аудиторией, Гнедич почти ежедневно приносил с собой в портфеле пару банок джин-тоника, которые он выпивал на большой перемене за зданием школы, за разросшимися кустами сирени и бузины у железнодорожного полотна, где, кстати, курили и его ученики, и все это видели, и хихикали одобрительно или насмешливо в зависимости от настроения и момента.
Поскольку на уроках Гнедича царила так обожаемая подростками анархия, это делало его популярным и даже любимым у определенной части учащихся, иные же, те, кто намеревались после девятилетки продолжить свое образование в каком-нибудь столичном колледже или лицее, понимали, что серьезной подготовки им этот преподаватель не даст, они-то и начали жаловаться на Павла и родителям своим, и особенно завучу Клещеевой Надежде Геннадьевне, женщине одинокой, тучной и суровой, которая сразу же невзлюбила нашего прозаика, почувствовав в нем тунеядскую натуру и ненавистный ей хаос. Надежда Геннадьевна, человек сельский и работящий, с самого начала говорила о нем:
- Какой из него преподаватель?  Детективчики пописывать – этого недостаточно, чтобы детям знания необходимые давать.
- Павел Алексеевич может, однако, помочь детям научится творчески мыслить, так сказать, креативно, - мягко возражал директор школы, сухощавый, сутулый, с обвислыми седыми усами, вечно усталый пожилой уже человек.
- Как же? Креативно? – зажигалась Клещеева.  -  Посмотрите, что он по «Ромео и Джульетте», например, учудил!
- А что?
- Задал детишкам сочинение о том, что делали бы Ромео и Джульетта, если бы остались живы и поженились.
- Ну и что делали бы?
- Девчонки написали: он бы купил ей виллу и яхту и на банковский счет положил бы любимой миллион долларов, а потом они бы путешествовали по всем курортам мира.
- А мальчишки что?
- А эти оболтусы написали, что Ромео бы заставил Джульетту сделать пластическую операцию, накачать груди и губы, а сам бы гонял на сверхскоростной Альфа Ромео. 
- Интересно, - промолвил усталый директор.
- Интересно?  - не унималась вспотевшая даже от праведного гнева Клещеева. - А мне это совсем не интересно! Этот писака травмирует бедных детей! Кто его вообще допустил до школы? Ведь у него даже трудовой не было…

    ***

В 9-Б за второй партой слева от учителя сидела Катя Кандакова – девушка пятнадцати лет, небольшого росточка, но уже довольно оформившаяся, что было заметно под ее обтягивающими джинсами и тесной кофточкой. У нее были каштановые вьющиеся волосы до плеч, смуглая кожа и симпатичное личико, но, главное, у нее был совсем какой-то не детский, лукавый, что-то взрослое понимающий, по-женски соблазняющий, темный взгляд. Этим гипнотическим взглядом она и стала смущать Павла, и от того учительские обязанности он исполнял хуже некуда, ведь Катя ему тоже нравилась, в чем он боялся себе признаться. А после того, как Гнедича показали по центральному телеканалу в ток-шоу, посвященному детективной отечественной литературе, где он позволил себе спорить с самой Дарьей Донцовой, Катя точно обезумела от восхищения и желания заполучить великого детектива. Через своих подруг она стала забрасывать Гнедича сердечками-валентинками, в которых писала красивым почерком «Павел Алексеевич, я вас люблю», «Павел Алексеевич, вот мой номер телефона, позвоните мне» или «Павел Алексеевич, хочу быть вашей женой». Это достигло апогея где-то в середине мая, когда уже все поговаривали об увольнении Гнедича и сам он уже твердо решил уходить из проклятой захолустной школы. Надо сказать, что, хотя Катя была твердой троечницей, которая ничем особо не интересовалась и не имела ни малейших склонностей к литературе, ее любовные чувства нашего героя и приятно тешили, и пугали одновременно, и наводили на лирико-педофилические фантазии, и выводили из себя. Катя жила с бабушкой, потому что ее родители, известные щербинские алкоголики, несколько лет назад заживо сгорели, включив газ и отключившись от принятой водки. Возможно, отсутствие отца и влекло ее к крепкому, мужественному по внешности Гнедичу, - так сам он, по крайней мере, полагал тогда.
- Катя, у меня ведь жена есть, - увещевал он девушку, не без кокетства, однако, когда пил свой джин-тоник у железнодорожного полотна, а она курила, пританцовывая рядом.
- Но вы же ее не любите, - отвечала Катя.
- Откуда ты это взяла?
- Видела я вас в Царицынском парке. Она там обычно загорала, а вы у кустиков бой с тенью так ловко и красиво делали. Вы же чемпион по боксу, да?
- Когда это ты нас видела? Мы в этом году туда еще не ходили.
- Прошлым летом. Я вас тогда запомнила. И вот вы у нас стали работать.
- Так с чего ты, Катя, взяла, что я не люблю жену?
- И она вас нисколько не любит. Это сразу было заметно.
- Да ну? – смутился Гнедич, поскольку сам об этом частенько с щемящей у сердца тоской размышлял. – Все равно это не твое дело.
- Мое. Я же вас люблю.
- Ты это просто себе выдумала. Может быть, я тебе отца напоминаю?
- Вот уж на кого вы совсем не похожи. Он был дохлый, а вы такой сильный.
Хотя Гнедич так здравомысляще пытался охладить преждевременный любовный пыл девушки, ему ее чувства льстили, и он, вопреки даже своим убеждениям, безотчетно кокетничал с Кандаковой и на переменах, и на уроках. А на выпускных экзаменах в июне он хотел было поставить за сочинение своей фаворитке четверку, сделать хотя бы на прощание такой вот добрый жест. Это не преминула заметить Клещеева, которая тут же отняла у него тетрадь Кандаковой, приглушенно до интимности прошипев:
- Хоть бы постыдились выставлять свои чувства к малолетке!
- Да какие чувства? Она на четверку написала.
- Она и на три не способна сама написать. А вы ей четыре! Все мы тут ждем – не дождемся, когда вот такие школу нашу оставят в покое.
- Не волнуйтесь, заявление об увольнении я уже подал в ваше РОНО, - с миролюбивой улыбкой ответил Гнедич и с шутовской мечтательностью добавил: - А как хотелось поэтический кружок для одаренных организовать!
- Да не дай и Бог, так детей травмировать!
А после экзамена Гнедич сам подошел к Кате и сказал:
- Хотел я тебе четверку поставить. Сделать хоть что-то хорошее тебе хотел, да не дали.
- Не нужна мне эта четверка, устроиться можно и с тройкой, - усмехнулась она и заговорщицки на него взглянула. – Вы ведь у нас в Щербинке больше не работаете. Позвоните мне летом? Я ждать буду.
Гнедич удрученно посмотрел сверху вниз на маленькую и такую уже взрослую девушку, вздохнул тяжко и направился к своему Шевроле с твердым намерением никогда никого больше не видеть из этих, щербинских, ставших ему за эти три месяца такими постылыми.

***

Прошло больше месяца, как Павел уволился. Стояли знойные, томительные августовские дни. Гнедич взялся за прежнее – через специальный сайт он закупил семян голландской конопли и стал у себя в кабинете все налаживать для выращивания травки. Светлана, только недавно ставшая прилично и добропорядочно зарабатывать на свои интересы и прихоти в фитнесс-центре, естественно всполошилась, поскольку преступный заработок супруга угрожал новым скандалом, ударом по ее респектабельности, по ее душевному покою, который был для этой холодной дамы главным божеством. Между Павлом и Светланой начались ссоры, яростные споры, дни отчужденного взаимного молчания. От этого Гнедич стал особенно налегать на джин-тоник, а порой на что-нибудь и покрепче, поскольку, даже торгуя наркотической травой, больше получал удовольствия от алкоголя. Ходил он в эти дни небритый, мутный и злой. Молчанки с женой становились долгими и невыносимыми, и хмельные его депрессивные томления тоже удлинялись, переходя в тошнотный отвратительный для него самого запой. Интима между супругами не было уже давно, это терзало, как старая открывшаяся рана. Причем, одиночество его усугублялось и отсутствием общего языка с сыном, которого Павел считал мягкотелым, капризным «маменькиным сынком» из-за нежелания последнего последовать примеру отца и заниматься боксом на «Торпедо».
- Не нужен ему твой бокс, - поддерживала сыночка Светлана.
- Девчонку из пацана растишь! Как он будет за себя в жизни стоять? – свирепел мутный нетрезвый Павел.
- Получше тебя, алкаша и наркомана, будет стоять.
- Да пошли вы все…, - ругался он от бессильной неудовлетворенности и уходил к себе в зеленый уголок ухаживать за молчаливыми и на все согласными растениями.
В это утро Гнедич проснулся рановато для его совиного режима, часов в девять. Невыносимо хотелось опохмелиться, рот и горло стягивала сухая горечь, где-то под ложечкой шевелились рвотные позывы. Дома никого больше не было – жена работала, а сынишка весь август проводил на даче с бабушкой и с дедушкой.  Павел встал, одел треники, поплелся ванную, где напился из-под крана воды и умылся. Вернувшись в свой кабинет, он стал сдвигать горшки с пробивающимися побегами марихуаны, чтобы добраться до того места под ковром, где у него были спрятаны неправедные деньги. Пересчитав нетолстую пачку двухтысячных, которые он получил от своего нового барыги в задаток за травку, он выбрал три купюры, остальное хотел было засунуть обратно, и тут под ковром обнаружил старую потемневшую от пыльной патины валентинку, которую спрятал сюда, видимо, чтобы эта писулька на картонном сердечке не попалась на глаза Светлане. Он раскрыл ее и прочитал: «Павел Алексеевич, я вас люблю.  Позвоните мне, пожалуйста.  Вот мой телефон. Катя». Гнедич коротко и резко хихикнул и сказал себе: «Радуйся, педофил несчастный», но спрятал валентинку в карман штанов, взял свой смартфон, вышел в прихожую, быстро обувшись и накинув балахон Nike, посмотрел на себя в зеркало –  на него глядело небритое, помятое, серовато-багровое лицо. Он плюнул в это отвратительное лицо и вышел из квартиры.
Минут через тридцать Павел уже сидел за столиком, накрытым белой скатертью, и пил вторую кружку пива в кафешке, недалеко от метро Царицыно, а точней, в пяти минутах ходьбы от его дома. На крупном лице его играло умиротворение и даже самодовольство. Он подумал, что неплохо было бы заказать и грамм двести водки и чего-нибудь пожевать. Позвал официанта и заказал графин «Абсолюта» и «Столичный салат». А еще через пятнадцать минут, выпив пару рюмок и покушав, он ощутил в груди прилив бодрости и молодых сил и позвонил на номер Кати Кандаковой. Она ничуть не удивилась, услышав его голос, сказала только, что она сейчас на прудах с подругами купается. Павел назначил ей встречу на перроне железнодорожной станции Царицыно, куда она могла подъехать из Щербинки на электричке. Она ответила: «Хорошо».
Где-то через час пошатывающийся, основательно раскрасневшийся Гнедич встретился со своей бывшей ученицей. Он взял по дороге чекушку себе и литровую кока-колу на них двоих, спросил неуверенно Катю, выпьет ли она чего-нибудь слабоалкогольного, в душе опасаясь этого, поскольку помнил, что распитие с несовершеннолетними карается по закону. Но Катя с заговорщицкой улыбкой, озаряющей как-то таинственно ее смуглое лицо, сказала к его облегчению, что попьет просто сладкой шипучки. Он угостил ее еще стручком чурчхелы, которую сам любил с детских лет и которую он купил для Кати по дороге в Царицынский лесопарк. Повел он свою нимфетку в ту парковую зону, где раньше частенько бегал кроссы и боксировал с местными знакомыми атлетами. Эта глухая чащоба не патрулировалась полицией. Катя последовала за ним спокойно, молча, послушно, все с той же лукавой улыбкой на тоненьких губах и в прищуренных сверкающих глазках.
Пришли на небольшую полянку, скрытую густыми зарослями. Гнедич, хотя и был не слабо пьян, чувствовал себя не в своей тарелке, и заметно смущался. Он сразу открыл свою чекушку и выпил половину пластмассового стаканчика, с трудом подавив подкативший к горлу рвотный спазм. Закурив и дав прикурить Кате, он сидел на пеньке, а она, в потертых джинсах с прорехами на коленях и в тоненькой розовой футболке, стояла передним, покачиваясь на ногах, подставляя то правое, то левое плечо, будто слушала какую-то музыку и медленно танцевала на месте. «О чем с ней говорить?» - подумал Павел и неожиданно для себя затянул с неуместной назидательностью:
- Все, кроме того, что остается от жизни человека после его физической смерти, есть скоротечный бессмысленный дым. Человек обязан поспорить со смертью, чтобы его жизнь не была бессмысленной и бесследной, обязан что-то созидательное оставить детям и внукам, а возможно, и внукам внуков. Ты меня понимаешь?
Катя кивнула утвердительно и отпила из горлышка баклажки кока-колы. Гнедич продолжил развивать свою бредово-нравственную мысль:
- То, что остается после нас, это и есть поэзия, которую нам удалось невзирая ни на что создать. Поэзия – это совершенство, бриллиант. Понимаешь?
- Понимаю.
- Так вот, если ты не оттачиваешь, не ограняешь алмаз, данный тебе от рождения, он никогда не станет сверкать бриллиантом. Все прекрасное, возвышенное дается трудом, потом и опытом. Понимаешь?
- Да.
- И только низменное, животное не требует от нас усилий и жертв, поскольку оно в нас с рождения. Понимаешь?
- Да.
- Что ты понимаешь? – не унимался, оседлав коня глубокомыслия, Павел.
- Без труда не выловишь и рыбки из пруда.
Он болезненно скривился и, пробурчав «правильно», налил себе еще водки и махом выпил.
- А ты сама расскажи чего-нибудь, - предложил он Кате.
- А чего рассказывать?
- Ну чего-нибудь интересного.
- Интересного? – задумалась она, прищурившись, глянула вверх, на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь кроны деревьев. – Вот на днях у Ленки Поляковой День рождения справляли.
- Это твоя одноклассница?
- Нет. Из параллельного. В общем, дома у Ленки никого не было, и мы втроем выпили бутылку виски и потом вместе до вечера обнимали унитаз.
- И это все? – спросил Гнедич, встав с пенька и придвинувшись вплотную к девушке.
- Все.
- И что из того?
- Ничего. Прикольно было.
- Ясно, - Гнедич оглянулся кругом, на мощные стволы деревьев, на густой кустарник, прислушался к тихому шелесту листвы.
- Ты любишь меня? – спросил он, сам того не желая.
- Люблю, -  тихо, но твердо ответила Катя.
Он обнял ее и поцеловал в губы, которые только податливо уступили его губам. Он залез ей плод майку и потрогал, легонько помял холмик девичьей груди. Катя оставалась совершенно спокойной и даже безучастной. И в этот момент Гнедичу стало и жутковато, и противно. Жутковато от мысли, что только одно нахождение его здесь, в глухой чаще, с этой несмышленой девчонкой преступно и даже постыдно. Противно стало ему от того, что он ощутил к ней полное плотское безразличие, даже брезгливость к ее полудетскому угреватому лицу, к ее смуглой, точно плохо вымытой коже.
- Понимаешь, - сказал он, отстранившись. – Я потасканный, истрепанный жизнью полустарик. Я, наверное, отдаю мертвечиной и люблю сам женщин немолодых, поживших, пожухлых, в которых проступают черты старости и могилы. Я старый могильщик, пляшущий на прахе своих молодых страстей. Понимаешь меня?
- Нет, - неожиданно для него твердо произнесла Катя.
- Как это? Почему же нет? – промямлил Гнедич и потянулся за остатками водки.
- Я могла бы стать вашей женой и любить вас до самой смерти. Вам было бы хорошо со мной.
- Но я ведь женат уже?
- Вам с ней плохо.
- Ты что это? Что за фантазии такие?
- Это не фантазии. Вы же сами говорили, что нужно стремиться и трудиться, и тогда мечты сбудутся.
- Нет-нет. Перестань, - Павел отошел в сторону, из горлышка допил свою водку, яростно швырнул пустую бутылку в заросли, продышался и сказал хрипло:
- Идем к Царицыно. Тебе уже, наверное, пора.
- Как скажете.
И они через чащу по тропе стали спускаться к людной части парка. Когда Гнедич ощутил себя среди людей, которые справа и слева от него проплывали мирно и привычно по своим делам, ему стало сразу как-то спокойней. А далее, пропустив Катю чуть вперед, чтобы не подумал кто-либо, что они вместе, он проводил ее до станции Царицыно. Еще через полчаса подошел к перрону ее электропоезд. Катя зашла в тамбур и сказала ему все с тем же лукавым выражением на маленьком личике:
- Прощайте.
- И не выдумывай больше, - наставительно, но как-то растеряно и подавленно попросил он.
- Хорошо.
С дребезжащим лязгом двери в вагон закрылись, и поезд, набирая скорость, двинулся вдаль, а Гнедич стоял на платформе и смотрел вслед удаляющемуся лицу Кати Кандаковой, прижатому к стеклу вагонной двери.

***
Все это случилось пять лет назад. А сегодняшним июльским вечером Павел Алексеевич Гнедич, худощавый, осунувшийся мужчина средних лет, разведенный, затем отсидевший три года за изготовление и хранение наркотических средств, к чему, говорят, приложила руку и бывшая его дражайшая, не единожды угрожавшая ему тем, - так вот сегодня вечером он почувствовал себя особенно одиноко и неприкаянно в своих четырех стенах.  Перманентно нетрезвый, непрерывно печальный, Павел вышел из дому хоть как-то развеяться и прогуливался неспешно в Царицынском парке вокруг прудов, недобро косясь на патрульных конных полицейских и мрачно провожая взглядом проходящих мимо симпатичных женщин и довольных жизнью, откормленных мужчин, состоявших при этих дамах. В одном кармане штанов у Гнедича лежала только скомканная тысячная купюра, а в другом наполовину пустая пачка «Тройки», и он, параллельно с разглядыванием праздной публики, вяло соображал, где можно на тысячу выпить и купить курева – так, чтобы это было и приятно, и, хотя бы малость, культурно. О вспомнил о своей последней литературной работе – небольшой новелле об освободившемся из мест заключения музыканте, который возымел твердое желание зарабатывать на жизнь только своим искусством и не красть больше никогда. О том, как этот одинокий музыкант изнывал в пустыне равнодушия и непонимания, как он пропадал беспомощной букашкой в громадной прожорливой Москве, Павел более двух месяцев уже мучал себя и бумагу, но написать толком ничего не мог, поскольку не писал года четыре до того и эта инерция долгого молчания связывала, сковывала продвижение его рассказа, делала фразы корявыми, неуклюжими. Думая обо всем этом, Гнедич болезненно кривился, понимая, что с героем его должно произойти то, что произойдет с ним самим, но этого как раз-таки он и не знал.
Он закурил очередную сигарету, подошел к парапету и созерцательно уставился вниз - на гладь пруда, поглядывая, впрочем, периферийным зрением и по сторонам, - эта осторожная привычка исподтишка наблюдать за окружающим миром выработалась у него, разумеется, в колонии, где без такой сноровки разини жестоко расплачивались. Взгляд Гнедича безотчетно остановился на молодой статной женщине в длинном облегающем элегантно и волнительно ее округлую фигуру фиолетовом платье, на фоне этого темного фиолета блестящие сочной красной помадой полные губы смотрелись, как роза, пылающая во мраке. Павел безотчетно заинтересовался этой красивой приметной женщиной, которая тоже стояла у парапета, то ли ожидая кого-то, то ли просто задумавшись. На вид ей было лет двадцать пять, но в смуглом ухоженном, даже гламурном лице ее чувствовалась такая спокойная зрелость, что Павел бы нисколько не удивился, окажись незнакомке и тридцать, и тридцать пять лет. «Эти пластические хирурги, - подумал он, - скоро Господа оставят без работы». Он понимал, что с такой светской прелестницей у него нет никаких шансов, однако решил подойти и, хотя бы чуть-чуть, подурачиться. Засунув поглубже руки в карманы брюк, ссутулившись, глядя исподлобья, как мелкая шпана, он подошел к женщине вразвалочку и произнес:
- Здравствуйте. Я счастлив увидеть вас, примадонна, здесь, среди нас, грешных. Последняя кинороль ваша была просто гениальна.
- И в каком же вы меня фильме видели? – улыбаясь красным чувственным ртом, миролюбиво, но снисходительно спрашивает она.
- Да вот, у Брийанте Мендосы в «Убое», - сразу находится окрыленный и смышленый Гнедич.
- Это который Золотую Пальму получил?
- Ох, вы даже это знаете!
- Я мельком слышала. Так кого же я там могла бы играть?
- Конечно, главную героиню. Ее звали Кармен.
- Неплохо. И что же с ней происходит?
- Великие события, - Павла уже несет на волне юного красноречия. – Во-первых, ее убивают в самом начале картины.
- И всего-то? – с наигранным разочарованием произносит женщина, изящно лаская зеленым лакированным ногтем указательного тонкого пальца нижнюю приоткрытую губу. – А вы говорили, что там главная роль.
- Так главное после ее смерти происходит.
- Душа ее странствует, так что ли?
- Нет. Тело ее расчленяют до самого конца фильма.
- Какой ужас! И вы считаете, что эта роль мне бы подошла?
- Вопрос сложный, - Павел скалит свои поредевшие зубы, как старый умудренный разочарованиями плут. – Как вас зовут?
- Павел Алексеевич, вы все шутите, как и прежде, - неожиданно называет его по имени женщина. – Вы меня разве не узнали совсем?
И он мучительно вглядывается в лицо прекрасной незнакомки, пока на этом лице не начинают проявляться зыбкие, едва уловимые черты лукавой школьницы Кати Кандаковой.
- Кандакова? Не может быть! - подавленный, он отступил на шаг от нее, оглядел всю ее стройную округлую фигуру.
- Нет, может быть. Только я теперь не Кандакова.
- Ты замужем?
- Да, уже третий год. И сынишка у меня есть – Пашей назвали.
Он опустил глаза вниз, на свои старые, истертые кроссовки, и сказал:
- А я развелся. Светлана ушла от меня.
- Сочувствую. А романы пишете, как раньше?
- Нет, - с горечью отмахнулся Павел. – Сам-то я только писал и читал только свое. Так и другие, наверное. Для кого же вообще писать?
- Ну, когда-нибудь обязательно прочитает тот, кому адресовано…
- Да, брось ты, - оборвал он ее, как когда-то на уроках. - Я звонил на твой номер год назад, надеясь, что вдруг ты ответишь…
-  Номер у меня давно другой.
- Не дашь мне новый свой номер, Катя? – с тяжелым предчувствием отказа спросил Гнедич.
- Нет. Я же сказала, что замужем.
- У нас с тобой прямо, как у Онегина с Татьяной в конце романа.
- Но для каждого из нас это ведь не конец, - с нотками материнского сочувствия произнесла она.
- Знаешь, Катя, - глянув в сторону, на зыбкую гладь воды, произнес через силу Павел, - признаюсь тебе, я был в таких местах, где пропадают всяческие иллюзии на счет любви и прочей душевной дребедени.
- Это по вам чувствуется. Но вы все такой же живой и ироничный.
- Так вот, - продолжал он, пропустив ее реплику мимо ушей, - был там один мужичок, дохлый, тихий и зачуханный, все тамошние над ним изгалялись. Я его спрашиваю: «За что же ты здесь, бедолага?» А он объясняет, докуривая мой бычок: «Валидатор в автобусе выломал». «Зачем?» - спрашиваю его. А он говорит: «Думал, там, внутри, деньги». То есть он настолько отстал от жизни, что жил еще в советских автобусах. Так вот и я: всё не там искал удачу и проворонил свое время.
  - Вы обязательно выкарабкаетесь. Но я вам, Павел Алексеевич, правда, ничем не могу помочь. У меня семья…
- Да я понимаю.
-  Разве что вот… я состою в женском благотворительном обществе. Можете к нам обратиться, хотя мы помогаем в основном матерям погибших и обездоленным вдовам, и я там мало чего решаю.
- Понимаю.
- Может быть, вам деньги нужны? – вдруг предположила Катя и хотела было открыть свою изящную фиолетовую под цвет вечернему платью, сумочку.
- Нет-нет, не надо, - поспешно остановил ее руку Гнедич. - Здесь ты кого-то ждешь? – поинтересовался он, сообразив, верно, что в таком наряде она не стала бы сюда приходить просто на пруды полюбоваться.
- Да, сейчас муж и брат его со своей женой подъедут на машине. Мы сегодня в театр вчетвером собираемся.
- Ты его любишь? Какой он?
- Он вашего возраста. Чем-то похож на вас, тоже бывший спортсмен, но он не писатель, а бизнесмен. Я его потом полюбила, когда мы уже поженились.
- А меня ты все-таки любила?
- Не нужно это, Павел Алексеевич.  – она пожала легонько его руку. - Я вас долго ждала. А потом вышла замуж, и сын родился. И я перестала ждать вас. А теперь я должна идти – вон наша машина на площадку выехала.
Павел проследил за ее взглядом и увидел вдалеке, на подъезде к парку, черный мощный внедорожник, «цвет машины подходит к цвету ее платья и цвету ее губ», - машинально мелькнуло у него голове, он хотел еще что-то сказать Кате, но она уже уходила от него по прямой аллее, ведущей к выходу из Царицынского парка. Он смотрел вслед на ее волнительно колыхающуюся при ходьбе фигуру в темном вечернем платье, на ее гордую осанку, на ее зрелую грацию, пока Катя совсем не исчезла за воротами парка. Гнедич плюнул в пруд и отправился, поеживаясь, засунув руки в карманы, в ближайший недорогой трактир. По пути кто-то крикнул ему:
- Ну ты, бродяга, даешь! С такой шикарной биксой, как со своей знакомой…
Гнедич даже не обернулся, плевать ему было на все.
На следующий день он уже искал в интернете, где можно купить партию голландских семян конопли для выращивания марихуаны. И, действительно, плевать ему было и на мир, и на любовь, и на себя.