Война и мир. гл. 4-2-14

4-2-14

Движение всех победивших,
Но покидающих Москву,
Напоминало наших, бывших,
Когда француз одел узду.

Теперь картина повторилась:
Бежал обратно «весь француз»,
И тоже самое творилось,
Из наших вырывался узд.

И те же самые дороги,
И те же самые мосты,
Являли им опять пороги,
Как те же самые узды.

Как нашей армии мешали
Повозки с ворохом вещей,
Так и они себя стесняли
Награбленным добром всем в ней.

Все понимали всю опасность,
Любого промедленья шаг,
Но побороть свою сверхжадность,
Не мог столь ненасытный враг.

Их бесконечные обозы
Со всем награбленным добром,
И были явные угрозы,
Нависшими, как топором.

Всех пленных с явным любопытством
Повозок привлекал весь вид,
С каким хозяева бесстыдством
Везли добро, что тот бандит.

— На пушки даже навалили,
— А вон, смотри, торчат меха,
— Иконы с церквей «схоронили»,
И нет на них чертей греха.

— А вон в колясках, где снаряды,
Когорта женщин разместясь,
И все чему-то были рады,
И постоянно все смеясь…

Уже ничто не было странным
Для Пьера в этом их котле,
Ничто не стало даже страшным,
Хотя всё шло в какой-то мгле.

Ни труп, обмазанный весь сажей,
Ни этот массовый психоз,
И всё награбленное даже,
И лошадиный весь обоз;

Всё видел Пьер, но впечатленья
Не оставляло на душе,
При бегстве — общее явленье,
Как силы он копил в себе.

Он видел лишь одно движенье,
Отдельно не видал людей,
И в том движенье — лишь стремленье,
Каких-то диких в том зверей.

Всё плыло с разных направлений,
С желанием скорей пройти,
И с массой споров, всяких трений,
Себе свободный путь найти.

При этом возникали ссоры,
И брань неслась со всех сторон,
По сути — все они ведь воры,
И каждый не терпел урон.

Колонна пленных всё стояла
В надежде хаос переждать,
Она стоять уже устала,
И души начали страдать.

Уже и сам конвой под вечер,
Не видя «в поездах просвет»,
Не стал себя он сам калечить,
И втиснулся в обозный след.

И с вереницею обозов
Шли по Калужской все тропе,
С душевной тяжестью обузой,
Шагая в собственной толпе.

За горизонт садилось солнце,
И новым бременем ночлег,
В холодной мгле со сном бороться,
Как завершающий их бег.

А ругань, крики, даже драки
Не прекращались перед сном,
Французы — славные вояки,
Казалось, тронулись умом.

Карета — позади конвойных,
Повозку их, пробив дышло;м,
Явилась очагом всей бойни,
Встречая «на колёсах дом».

Вся бойня кончилась плачевно,
Был немец ранен тяжело,
Так всё случалось ежедневно,
Быть по-другому — не могло.

Все, очутившись среди поля,
В холодных сумерках ночи,
Была надломлена их воля,
За предстоящие харчи.

Им в пищу выдана конина,
И в обращенье строгий нрав,
В плену их жизнь и так обидна,
Течет без всяких личных прав.

С врагом совместно отступленье
Для них казалось, как сюрприз,
Оно для них, как пробужденье,
Какой-то вражеский каприз.

Для них не было отступленье,
Они — на родине, в плену,
Француз увлёк их принужденьем,
Никто не знает — почему.

Заметно было озлобленье
К ним офицеров и солдат,
«Как лишний вес» для отступленья,
Сил для охраны отвлеченья,
И как ненужных сил затрат.

Оно усилилось за случай,
Когда с движеньем по Москве,
Больной солдат свою спас участь:
Сбежал, потворствуя судьбе.

Пьер видел, как француз солдата,
За то, что тот нарушил строй,
Избил — такую вот расплату,
Имел от них солдат-герой.

Пьер также слышал все угрозы,
Когда тот самый капитан,
Грозил «дарить охране розы».
Чтоб тот покинул пленных стан.

Угроза стала столь серьёзна,
Он даже угрожал судом;
Но, если он больной — не сложно,
Так пристрелить — и всё с концом.

Он понял, роковая сила,
Что испытал при казни Пьер,
В плену немного, чуть остыла,
Но вновь превысила барьер.

Но вместе с ростом сей угрозы,
Чтоб погасить здоровый дух,
«В душе цвели другие розы»,
Вся сила жизни «пела вслух».

Уже никто не возмущался
За вид пожарищ и разрух,
С французской грубостью «прощался»,
Расстрелов вовсе не касался,
Но как бы поднят в массе дух.

Все говорили, вспоминая,
Из личной жизни эпизод,
Но все свою судьбу не зная,
И не искали этот «брод».

Уже зажглись на небе звёзды,
И месяца огромный шар
Катился к горизонту в бездну,
На небе делая пожар.

Пьер пожелал скорей от скуки,
Солдатский посетить очаг,
Поведать им свои все муки,
И пожелать им всяких благ.

Но на пути к своим солдатам
Его остановил патруль,
Велел в свою вернуться «хату»,
«И повернуть обратно руль».

Вернулся Пьер, но не на место,
А на обратном он пути
Облюбовал себе то место,
Где для раздумий смог найти.

Уселся прямо он на землю,
К чужой повозке, у колёс,
Сидел, казалось, долго дремля,
О жизни думами оброс.

Сидел он долго, больше часа,
Никто и не мешал ему,
Раздался смех вдруг вроде баса:
— Ха, ха, ха, ха! — я не пойму; —

Меня поймали, не пустили,
Всё время нахожусь в плену,
На душу как бы наступили,
Мне наплевать в неё хотели:
— Ха, ха, ха, ха! — но не пойму…

Какой-то слишком любопытный
Явился на сей странный смех,
Средь ночи так внезапно слышный,
Причиной стал для сна помех.

Пьер встал и перестал смеяться;
Весь нескончаемый бивак
Затих, сном чтобы наслаждаться;
И гаснул блеск костров очаг.

Ночь поражала лунным светом:
Вдали видны поля, леса,
«Ночь как бы стала им приветом.
Во сне все видеть чудеса».

Пьер глянул в высоту, на небо,
Развешанных в нём будто звёзд:
— Моё природное всё чрево, —
Тем выражая чувства грёз.

— И это всё, со мною вместе,
Они вместили в балаган,
Они достойны нашей мести,
За весь возникший ураган.