Неосоветская сказка

     «Ты положил в семь слоёв русских людей,
      чтоб спасти жизнь нашему семени».
           Захар Прилепин
           «Письмо товарищу Сталину»

Через долгий красный век,
Льётся сумрачная Лета.
Сколько стоит человек?
Есть вопрос, но нет ответа.
У тюрьмы, где крик и стон,
Надпись жуткая алеет:
«Ровно столько стоит он,
Сколько мук преодолеет!»

Только тот, кто не страдал,
Видя ад под небесами,
Совесть хрупкую продал
Гаду с трубкой и усами.
То охранником служа,
То начальником охраны,
То ликуя, то дрожа,
То зализывая раны,
Не за совесть, а за страх
Он свою карьеру правил
И давил на всех парах
Всех без чести и без правил.

Гад издох, и век зачах.
Нет – расплатам и утратам!
Бывший прежде в палачах
Стал завзятым демократом,
Но того, кому служил,
Без стыда и покаянья
Вечно помнить предложил,
Не смотря на злодеянья.
Чтобы правнуки потом
(Злой кураж, увы, не редок)
В мире пошлом и пустом
Жили так же, как и предок.

А конец сего стиха
Странен и не благолепен:
По стране ползёт блоха,
На блохе – Захар Прилепин.
У Захара – красный флаг,
И бормочет тьма ночная:
«Сталин... Берия... ГУЛАГ...»,
Всё по новой начиная.
 _________________________
 * Скульптура Джугашвили (Сталина) работы Н.Томского,
    фото Рената Каримова.

Евфросиния КЕРСНОВСКАЯ
(1908 – 1994)

Евфросиния Антоновна Керсновская, сестра знаменитого военного историка Антона Керсновского, хозяйка образцовой фермы, разорённой коммунистами, автор книги "Сколько стоит человек" – честного и страшного свидетельства о "самом человечном" режиме. Она стала жертвой сталинской системы просто так. Просто потому, что в СССР началась депортация «нежелательных элементов» в ходе "Бессарабской кампании". Десятки, сотни тысяч людей по всей стране лишались тогда своих домов и насильно отправлялись советской властью в другие регионы на постоянное место жительства. В Америке точно также сгоняли индейцев в резервации. "Нежелательный элемент". Как много страшного заложено в этом словосочетании для советского человека. Но понять его до конца могут только те, кто сам пережил это.

СКОЛЬКО СТОИТ ЧЕЛОВЕК
(фрагменты воспоминаний)

В машине нас было несколько человек, но запомнила я лишь трёх. Прежде всего, мальчик лет восьми–десяти. Его родителей, мелких "помещиков" (в кавычках, так как от помещиков–предков у них осталось пять–шесть десятин земли и полуразрушенная избушка на семью из пяти или больше человек), забрали ночью, а мальчик гостил у бабушки в деревне, верстах в пятнадцати от городка. Теперь его, маленького и беспомощного, без шапки и пальто, чужие люди везли в чужую сторону, неизвестно куда, и перепуганный ребенок посинел от слёз и захлебывался от горя.

Но и другие две девочки производили не менее жалкое впечатление: они были в белых бальных платьицах и в белых же туфельках на высоких каблучках. Это были сёстры, окончившие среднюю школу: сегодня у них был «белый бал» — первый бал в их жизни, к которому они так готовились и первый раз в жизни одели высокие каблучки и сделали причёски. Они жались друг к другу и цеплялись вдвоём за патефон с десятком пластинок — всё их имущество. Взяли их прямо с бала. Где родители, они не знали. Они не плакали, а только дрожали мелкой дрожью, хотя июньский день был очень жаркий. Машина тронулась. Я перекрестилась.

Теперь я уже не помню, как попала в вагон. Помню толпу, солдат, крики, пинки, давку в вагоне, битком набитом растерянными и растерзанными людьми. И тихий солнечный закат. Такой мирный, привычный, что просто не верилось, что может «равнодушная природа красою вечною сиять», когда в повалку лежат, цепляясь за кое–какой скарб, женщины, мужчины, дети в телячьем вагоне, где в стене прорезано отверстие со вделанной в него деревянной трубкой, которая будет нашей первой пыткой — хуже голода и жажды, так как мучительно стыдно будет пользоваться на глазах у всех такого рода нужником. Пытка стыдом — первая пытка… А сколько их ещё впереди! Человек умеет быть изобретательным, когда надо издеваться над себе подобными!

Что я могу сказать о самом путешествии? Что это был кошмар? Нет! Как раз нам, в нашем последнем, не таком перенаселённом вагоне, было не так уж плохо. К счастью, у нас было не слишком много детей, к тому же совсем не было грудных. И больных немного: припадочный мальчик 11 лет – эпилептик. Одна старуха с тяжёлым гастроэнтероколитом. И девочка–старшеклассница, кажется, её звали Музой. Она была очень хорошенькой, вся городская молодежь была от неё без ума, и двое её ухажеров ехали в этом вагоне. Ей было до того стыдно в присутствии всех знакомых мужчин, особенно её кавалеров, испражняться в деревянную трубу, что у неё получилось что–то вроде спастического паралича сфинктера.

О люди! Те из вас, которые знают, что такое стыд – жгучий, горький, мучительный стыд, – вы поймёте, как это невыносимо мучительно! В России ко многому относятся по–иному: в школе принято всей толпой идти в уборную; в бане женщины всех возрастов находятся вместе голышом; наконец, очень большое количество людей побывало в тюрьмах, где стыд совсем утрачивается. Даже медосмотры проводятся без учёта какой–либо стыдливости! Но у нас в Бессарабии, где голышом мать никогда не покажется дочери, а отец – сыну, даже увидеть в зеркале собственное отражение считалось бесстыдством. А тут приходится на глазах у знакомых оправляться! Пусть от стыда не умирают, но трудно передать словами, как это мучительно! Мы отгораживали эту трубу кто шалью, кто простыней. Постепенно мы хоть и со слезами стыда, но привыкли, а эта бедняжка Муза чуть не погибла.

Перед глазами встают вереницы самых разнообразных людей: мальчик, успевший захватить лишь детский ночной горшок; старуха, успевшая взять лишь вазон цветущей герани и зажжённую лампу; старик, истекающий кровью от геморроя, беременная женщина на сносях, имеющая дюжину полураздетых детей и ни одной рубахи на смену. А те две девочки с патефоном? И все это множество самых разнообразных людей, которых роднило лишь одно: все они не понимали, что это с ними происходит, и плакали с перепугу и отчаяния! И особенно когда взор падал на эту сбитую из досок и врезанную в стену трубу, в которую мы, мужчины и женщины, в большинстве знакомые, должны будем на глазах друг у друга отправлять естественные надобности. Нет! Это было необъяснимо, непонятно и, как всё непонятное, пугало.

Что запомнилось мне в эти первые сутки неволи? Два события. Первое –рождение ребенка в соседнем вагоне. Второе. Даже не знаю, как это назвать… Рассортировка? Разлука? Разрывание семей? Это что–то вроде тех сцен, которые описывает Бичер–Стоу в «Хижине дяди Тома», когда негритянские семьи продают по частям. Только тут были не негры. И происходило это в ХХ веке. Расскажу по очереди.

Какой–то военный раза два обошёл весь состав, вызывая какого–нибудь медика. Врачи среди нас, безусловно, были, но каждый надеялся: «Авось выпустят!» – и никто не желал оказаться эшелонным врачом. Видя, что никто не отзывается, я сказала, что, будучи ветеринарным фельдшером, могу оказать помощь и человеку, если уж очень нужно и лучшего специалиста нет. Меня вывели. Идти далеко не пришлось: помощь нужна была в соседнем вагоне. О, наш вагон был счастливый! У нас было лишь шестеро детей, и то младшему был уже 6 лет. И больных у нас не было, если не считать двух старух. В соседнем же вагоне был кошмар! Одних детей там было 18. И вот в этом кошмарном уголке ада родилась девочка. Тринадцатый ребенок несчастной, перепуганной женщины! Роды, судя по ногтям новорожденной, были преждевременные. Послед не отделялся, матка не сокращалась, и роженица истекала кровью. Нужно было путем массажа «по Креде» удалить послед и затампонировать матку. Я сказала, что тут без врача не обойтись, и, пока я кое–как ей пыталась помочь, в каком–то вагоне выявили врача, и вдвоем мы с грехом пополам справились.

Лишь поздно ночью вернулась я в свой вагон и до утра не могла уснуть. И не оттого, что трудно было спать, скорчившись в три погибели, под стон и плач человеческого стада, сгрудившегося в тесном, неопрятном загоне, а потому что меня угнетал кошмар, увиденный мной в соседнем вагоне! Нет, разум человеческий отказывается понимать! Ну, пусть меня надо выслать. Может быть, я бельмо на глазу! Может быть, я им действительно мешаю. Но куда погнали беременную женщину с целым выводком чуть живых детей, у которых и смены белья нет?! И — накануне родов! Сколько раз, наблюдая подобные сцены, я не могла избавиться от мысли, что смерть — далеко не самый жестокий выход из положения.

И опять мысли. И опять сомнения. «Дети — наше богатство». А перед глазами картина: на полу вагона в луже крови и окровавленных тряпках – роженица. В кровавом студне барахтается новорожденная девочка. Заниматься ребенком некогда: пуповина кое–как перевязана. Из матери кровь так и хлещет. Искусанные губы – белые… И рядом 12 детей. Дети этой умирающей женщины. Их везут в ссылку. Куда? Зачем? За что?

Медленно движется наш поезд. Мы едем… Нет, я неправильно выразилась: нас везут. И везут неизвестно куда. Везут, как нечто ворованное, что надо скрывать от людей: наш эшелон останавливают на разъездах, и во всяком случае так, чтобы не знали, где мы. Но теперь у меня много, очень много времени для размышлений.

Вот через несколько дней сравняется год, как я под советским владычеством. Отчего же я так еще плохо разбираюсь в сущности этого режима? Отчего встает вопрос: за что? Отчего приходишь к выводу, что опять что–то не так? Отчего, слушая радио (главным образом Москву), читая книги (преимущественно изданные в Европе), газеты (и советские, и просоветские, и антисоветские), представляешь какую–то определённую картину, которая потом оказывается абсолютно не соответствующей действительности? Оттого ли, что СССР – это Россия, а Россия – это моя родина, а родина – это мать…

КАЖДОМУ ХОЧЕТСЯ ВИДЕТЬ СВОЮ МАТЬ ДОБРОЙ, УМНОЙ, СПРАВЕДЛИВОЙ. ХОЧЕТСЯ ДОВЕРЧИВО ИДТИ ТУДА, КУДА ТЕБЯ ВЕДЁТ ТВОЯ МАТЬ. И ВДРУГ ОНА ОКАЗЫВАЕТСЯ ВУРДАЛАКОМ И ВЕДЁТ ТЕБЯ В ТРЯСИНУ!