Лицо в темноте

ГЛАВА 28

Как странно жить летом в Лондоне. В детстве она проводила здесь последние недели каникул. Но сейчас все по-другому. Эмма уже не ребенок. Она больше не останавливалась в доме отца. И она любила.

Дрю обиделся на ее отказ поселиться с ним. Дело было не в морали… или, возможно, не только в морали. Просто Эмме хотелось, чтобы романтика продолжалась еще какое-то время: букеты, которые присылал ей Дрю, смешные записки, приходящие по почте или подсунутые под дверь. Она желала вдоволь насладиться всем этим. Восторгом влюбленности. Ужасом влюбленности. Легкомысленной потерей рассудка, которую хотя бы раз имеет право пережить каждая женщина.

Но больше всего Эмма хотела убедиться в том, что наконец-то перестала жить в тени своего отца.

Нет, ее любовь к отцу не уменьшилась, и вряд ли это когда-нибудь случится. Но Эмме требовалось уже нечто большее, чем фотография, чтобы самостоятельно встать на ноги. И еще Бев.

Эмму несправедливо лишили матери, поэтому в последние I недели лета, катящегося в осень, она осуществила давнишнюю мечту, переехав к Бев.

Когда Дрю проявлял нетерпение, Эмме приходилось сдерживать его. Ей нужно было время. Также ей требовалось время на то, чтобы снова сблизиться с Бев.

Город, где провел детство отец, пленил ее воображение. Она часами бродила по улицам и паркам в поисках новых сюжетов. Пожилая женщина, которая день за днем приходила в парк кормить голубей. Ультрамодные парочки, разгуливающие по Лабрадору или толкающие коляски по Кингз-роуд. Крутые ребята, завсегдатаи баров.

И Эмма осталась, сначала на месяц, затем еще на два. Альбом Дрю обосновался на двенадцатом месте в хит-параде «Биллборда», и они отпраздновали это событие. Эмма забавлялась, наблюдая, как леди Аннабель безжалостно наседала на ошарашенного Пи Эм, срезала астры и хризантемы в саду Бев и наконец сделала шаг вперед: предложила издателю проект своей книги.

— В семь я встречаюсь с Дрю, — сообщила она Бев, натягивая замшевый жакет. — Мы поужинаем, а затем пойдем в кино.

— Желаю приятно провести время. А куда сейчас?

— К Стиви.

— Я думала, он приболел.

— Судя по всему, дело уже пошло на поправку. — Эмма быстро оглядела себя в зеркале. Синяя замша подчеркивала цвет ее глаз. — Я сделала последнюю серию снимков турне. Мы с папой встретимся у Стиви и отберем лучшие.

— А у меня встреча с леди Аннабель, — обреченно вздохнула Бев. — То ли она желает, чтобы я помогла ей оформить гостиную, то ли попытается выведать у меня, каков Пи Эм в постели.

— Думаешь, она еще не знает?

— Скоро я это выясню, — усмехнулась Бев и, чмокнув Эмму | в щеку, заторопилась к выходу.

Через несколько минут Эмма уже садилась в «Астон-Мартин», безуспешно представляя себе милого бескорыстного Пи Эм вместе с разодетой леди Аннабель. Впрочем, ей никогда не удавалось представить его и с Энджи Парке.

По-британски мрачно она боролась с транспортным потоком. Хорошо, что Дрю и его группа подписали контракт с Питом Пейджем. Только он способен помочь «Дороге в ночлежку» подняться наверх. Достаточно вспомнить, чего добился с его помощью Блэкпул. Этот человек заработал целое состояние на рекламе. А Брайан отказался участвовать в рекламных проектах и запретил использовать свою музыку в рекламных роликах, отшвырнув мировую известность и миллионы фунтов стерлингов, чем привел в ярость Пита. Но Эмма гордилась отцом. «Пусть этим занимается Блэкпул», — с неприязнью подумала она, сворачивая к особняку Стиви.

Эмма обрадовалась, когда тот купил старый викторианский дом с большим садом. Он даже заинтересовался цветоводством и постоянно ходил к Бев с книгами по розам, почвоведению и садоводству. Ни для кого уже не было тайной состояние здоровья Стиви, но Пит умудрялся скрывать от газетчиков причину.

Эмма опасалась, что турне окончательно изнурит Стиви, но тот выдержал и теперь вернулся к своему саду. Он был полон желания поддержать Брайана в его благотворительных начинаниях.

Да, отец снова оказался на своем месте. В Европе и Америке музыканты объединялись, чтобы использовать свои таланты в новых целях. Благотворительные концерты по сбору средств в помощь выжженной засухой Эфиопии или разорившимся американским фермерам стали такой же неотъемлемой частью восьмидесятых, какой в шестидесятые были политические марши. Гордыня и самолюбие, как в дни Вудстока, канули в прошлое. Рок-музыканты прониклись бедами всего человечества. Эмма была счастлива, что в какой-то степени помогает им и запечатлевает происшедшие в них перемены.

В конце дорожки поникли на солнце фиалки в горшке. Покачав головой, Эмма переставила их в тень. Судя по всему, Стиви читал книги не очень внимательно.

Не увидев машины отца, Эмма понадеялась, что у Стиви, возможно, появится настроение провести ее по саду.

— Доброе утро, миссис Фримонт, — сказала она появившейся на звонок домработнице.

Тусклые русые волосы миссис Фримонт были собраны в чопорный, строгий узел, а крепкое тело упрятано под добротное бесформенное платье из черной шерсти. Она приходила к Стиви ежедневно уже более пяти лет, вытирала за ним кровь и блевотину, выносила пустые бутылки и отводила взгляд в сторону, обнаруживая подозрительные ампулы и пузырьки.

Возможно, кто-то решил бы, что миссис Фримонт любит своего хозяина. Но преданная домработница любила только щедрое жалованье, которое платил ей Стиви за то, что она не вмешивалась в его дела.

Фыркнув, миссис Фримонт отворила перед Эммой дверь:— Он где-то там. Возможно, в постели. Я еще не была наверху. «Старая летучая мышь», — подумала Эмма.

— Он ждет меня, — вежливо улыбнулась она.

— Меня это не касается, — заявила домработница и набросилась с тряпкой на беззащитный стол.

— Не беспокойтесь, — сказала Эмма уже пустому коридору и, расстегивая на ходу жакет, начала подниматься по старинной дубовой лестнице. — Стиви! Принимай приличный вид. У меня мало времени.

Дом напоминал огромный сарай, и уже одним этим он был Эмме по душе. На стенах широкого коридора, обитых красным деревом, в привинченных бронзовых рожках со стеклянными колпаками когда-то горел газ. Эмма сразу вспомнила фильм Ингрида Бергмана, в котором герой задумал свести с ума невинную жену. Сравнение было бы полным, если бы Стиви не потешил себя, развесив между светильниками литографии Дали.

Услышав музыку, Эмма постучала.

— Ну же, Стиви, вставай. — Ответа не последовало, и она, помолившись, чтобы тот оказался один, распахнула дверь. — Стиви?

В комнате никого не было, шторы задернуты, воздух спертый. Нахмурившись, Эмма посмотрела на смятую кровать и полупустую бутылку «Джек Дэниэлс» на столике восемнадцатого века. Заметив оставленный бутылкой круг, она переставила ее на смятый номер «Биллборда».

«Стиви уже добился неплохих результатов, а теперь стал накачивать себя виски», — подумала Эмма. Ну как он не может понять, что при его здоровье спиртное ему не меньший враг, чем наркотики!

Значит, вчера он напился, вероятно, почувствовал себя плохо и уполз куда-то, где его стошнило. Спит на полу в туалете, а если умрет от простуды, так ему и надо. Будь она проклята, если пожалеет его.

Эмма толкнула дверь в соседнюю комнату.

Кровь. Рвота. Испражнения. От стоявшего зловония она отпрянула назад, хватая ртом воздух. Перед глазами поплыли красные и серые круги, она наскочила на проигрыватель, и игла с треском проехалась по винилу. Потом, испуганно вскрикнув, Эмма бросилась к телу, распростертому на полу. С ужасом она перевернула его на спину, обнаружив шприц и револьвер.

— Нет! О боже, нет!

Охваченная паникой, Эмма начала искать рану, затем пульс. Вот следы от иголки, а на шее едва различимое биение.

— Стиви, о господи, что ты наделал?

Эмма выскочила за дверь, подбежала к лестнице.

— Вызовите «Скорую»! — крикнула она. — И побыстрее! Вбежав в комнату, она сорвала с кровати одеяло и накрыла голого Стиви. Лицо у него было пепельным, на лбу виднелась отвратительная рана. Эмма приложила к ней какую-то тряпку, потом начала хлестать Стиви ладонью по лицу:

—Очнись, черт тебя побери, Стиви! Очнись! Я не позволю тебе умереть вот так..

Она трясла его, била по щекам, в ярости прикусив губу, чтобы побороть тошноту.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — словно заклинание, повторяла Эмма. Она помнила, как нашли Даррена, лежащего на полу, а рядом валялся шприц. — Нет! Нет! Ты не умрешь.

Она погладила Стиви по голове, снова прижала палец к его шее. Ничего.

— Ублюдок! — крикнула Эмма, отбросила в сторону одеяло и принялась нажимать на щуплую грудь. — Ты не поступишь так со мной, с папой, со всеми нами.

Открыв ему рот, она сделала туда выдох и откинулась назад, чтобы нажать ладонями на грудную клетку.

— Ты слышишь меня? Стиви, вернись.

Она сражалась за него, угрожая, ругаясь, умоляя. Она настолько сосредоточила внимание на лице Стиви, ловя на нем хоть искорку жизни, что забыла, где находится, У нее в мозгу толпились воспоминания: Стиви в белом, поющий в саду, Стиви на сцене в цветном дыму, извлекающий неистовую музыку из шестиструнной гитары, Стиви играет с ней у камина, и его извечный вопрос: Кто лучше всех, Эмми?

Отчетливая мысль снова и снова возвращалась к ней. Она не потеряет еще одного человека, которого любит, вот так просто и так бессмысленно.

Когда Эмма услышала топот ног в коридоре, с нее уже градом катился пот.

— Сюда. Быстрее! О господи, папа!

— Боже милосердный! — Брайан опустился рядом с дочерью.

— Я нашла его… он был жив. Потом перестал дышать. Мышцы ее рук, продолжающих нажимать Стиви на грудь, нестерпимо болели.

— Она вызвала «Скорую»? — едва вымолвила Эмма.

— Она позвонила Питу. Достала нас по мобильному телефону.

— Черт ее побери, Стиви нужна «Скорая», — подняв голову, она встретилась глазами с Питом. — Черт тебя побери, неужели ты не видишь, что он умрет, если не получит помощь? Звони!

Пит кивнул. Он не собирался вызывать «Скорую», он позвонил в частную закрытую клинику.

— Прекрати, Эмма. Прекрати, он дышит.

— Я не могу…

Брайан взял дочь за руки, чувствуя, как напряглись ее мышцы:

— Ты сделала это, детка. Он дышит.

Эмма зачарованно смотрела на чуть заметно поднимающуюся и опускающуюся грудь Стиви.

Иногда он кричал. Иногда плакал. Тело расставалось с отравой, и появлялись новые боли. Маленькие чертики мучения, прыгающие в гнойных ранах на руках, между пальцами ног, в паху. Они носились по всей коже, сначала горячие, затем холодные. Стиви буквально видел их, с красными глазками и голодными ртами, отплясывающих по всему телу перед тем, как вонзить в него зубы.

За этим следовала такая маниакальная истерия, что санитарам приходилось удерживать его на кровати. Потом Стиви затихал, погружался в транс и глядел в одну точку.

В эти долгие промежутки тишины он вспоминал спокойный безболезненный полет. Затем голос Эммы, полный гнева, страха, отчаяния, требующий вернуться. И Стиви вернулся. Здесь его снова ждала боль, и никакого умиротворения.

Он умолял всех заходящих к нему в палату отпустить его, достать ему что-нибудь. Обещал умопомрачительные деньги и страшно ругался, когда его требования оставались безответными. Он не хотел возвращаться в мир живых. Но когда Стиви отказывался есть, его кормили через трубку. Врачи использовали сильнейшие препараты, снимающие напряжение, чтобы обмануть его мозг и заверить, что у него нет ломки. Добавляли налтрексон и лекарство, содержащее опиум, к которому не возникает привыкания. Тело Стиви ощущало парение. Сам же он тосковал по успокоительному дурману героина и быстрому удару кокаина.

Он редко оставался один, но боялся и ненавидел даже эти короткие моменты одиночества. В эти мгновения он был наедине с собой и механизмами, грохочущими в голове в ответ на его малейшее движение.

Через две недели Стиви успокоился, но стал хитрым. Он снова обманет их — ублюдков со сжатыми губами, упрятавших его сюда. Будет есть овощи и фрукты, улыбаться, отвечать на их вопросы. Будет лгать симпатичной женщине-психиатру с холодными глазами. И выйдет отсюда.Стиви мечтал снова наполнить вены изумительной смесью китайской «белизны» и высококлассного «снежка». Таким прекрасным белым порошком! Стиви мечтал о горах восхитительного белого порошка, высящихся на серебряных подносах. Он будет хватать его целыми пригоршнями.

Он мечтал убить врачей, медсестер. Мечтал убить себя. Потом снова плакал.

Ему сказали, что он испортил сердце и печень. Говорили, что у него малокровие, безжалостно лечили это, а также его двойную зависимость от героина и коки. Никто не произносил слова «наркоман». Просто у него есть нехорошие привычки.

Трудно было удержаться от смеха. Значит, он — человек с нехорошими привычками. Не дерьмо. Так оставьте в покое лучшего в мире гитариста, мать вашу так. Ему сорок пять, а двадцатилетние девчонки жаждут провести несколько часов в постели с ним. Он богат, до отвращения богат. У него есть «Ламборджини» и «Ройс», а мотоциклы он покупает, словно пакетики с жареной картошкой. У него поместье в Лондоне, вилла в Париже и уединенный особняк в Сан-Франциско. Может похвалиться чем-то подобным хоть кто-то из медсестер с поджатыми губками или святош-врачей?

Разве стояли они когда-нибудь на сцене перед восторженно кричащей толпой в десять тысяч человек? Нет. А он стоял. Им завидно, всем завидно. Поэтому его держат здесь, вдалеке от поклонников, музыки, наркотиков.

Упиваясь жалостью к самому себе, он рассматривал палату. Обои с голубыми и серыми цветами, в тон им занавески, скрывающие решетки на окнах. В противоположном конце палаты — «гостиная»: две мягкие софы, кресло, на десертном столике осенние цветы в соломенной корзине, со вкусом сделанная имитация комода девятнадцатого века с телевизором, видеомагнитофоном и стереокомплексом. «Центр развлечения», — с горечью подумал Стиви. Только ему не до развлечений.

Почему он так долго один? Почему его оставили одного?

У Стиви перехватило дыхание, но тут дверь открылась.

Каждый раз Брайан старался скрыть потрясение, которое испытывал при виде друга. Он не хотел глядеть на редкие седеющие волосы Стиви, на глубокие морщины у рта и глаз, на хилое тело, ссохшееся не от возраста, а от беспорядочного образа жизни. Но больше всего Брайан не хотел, глядя на Стиви, видеть собственное будущее. Богатый, избалованный, беспомощный старик.

— Как дела?

Стиви действительно обрадовался его приходу.

— Великолепно! Просто можно лопнуть со смеху. Присоединяйся, — улыбнулся он.

Брайан похолодел от страха.

— Тогда у тебя появится соперник, отбивающий длинноногих медсестер, — сказал он, протягивая Стиви коробку конфет, ибо общеизвестна страсть наркоманов к сладкому. — Ты почти стал похож на человека, сынок.

— Ага. По-моему, настоящая фамилия доктора не Мэттьюз, а Франкенштейн. Что происходит в большом мире?

Они натянуто и вежливо разговаривали, пока Стиви быстро поглощал карамель с орехами.

— Пит давненько не заходил, — сказал он.

— У него дел по горло.

Не стоило упоминать, что Пит занят общением с прессой и менеджерами. Американское турне «Опустошения» пришлось отменить.

— Ты хочешь сказать — он наплевал на меня?

— Отчасти, — улыбнулся Брайан, тоскуя по сигарете. — А когда это тебя волновало?

— И сейчас не волнует, — бросил Стиви, хотя каждая царапина ныла, словно зияющая рана. — Не знаю, чего Пит лезет в бутылку. Он же подготовил заявление для прессы. Вирусная пневмония, осложненная истощением, так?

— Похоже, так было лучше всего.

— Разумеется, разумеется, нет проблем. Никаких проблем, мать твою. К чему всем знать, что старина Стиви переборщил, засадив лишний шарик, и пытался размозжить себе голову?

— Не надо, Стиви.

— Да нет, все в порядке. — Он заморгал, прогоняя слезы жалости к себе. — Только мне больно, очень больно. Он не хочет навещать наркомана. Но когда он боялся, что я не смогу играть без дозы, то что-нибудь доставал мне, а теперь даже не хочет меня видеть.

— Ты никогда не говорил, что Пит снабжал тебя наркотиками. Стиви опустил глаза. Это была маленькая тайна.

— Время от времени, когда мне становилось туго, а источники иссякали. Шоу должно продолжаться, да? Проклятое шоу всегда должно продолжаться. И Пит доставал мне немного порошка, всегда очень неохотно, а затем помещал меня в какое-нибудь похожее место.

— Никто не знал, что дело примет такой оборот.

— Да, никто не знал. — Стиви начал выстукивать пальцами по коробке. — Брай, помнишь Вудсток? Господи, какое время! Мы сидели в рощице, глотали «кислинку», отключались, слушали музыку. И что за музыку! Как мы дошли до того, где мы сейчас?

— Хотел бы я знать. — Брайан сунул руки в карманы, но тут же вытащил их. — Стиви, ты выкарабкаешься. Черт, да ты уже в полном порядке. Все просыхают, очищаются, — Он изобразил улыбку. — В восьмидесятые этим никого не удивишь.

— Это по мне, быть постоянно на острие. Слушай, мне тяжело. Господи, как мне тяжело!

— Знаю..

— Откуда тебе знать, ты же не лежишь здесь. — Стиви проглотил злость и сожаление. Теперь не время показывать ни то, ни другое. — Возможно, на этот раз у меня получится, Брай, но мне нужна твоя помощь.

— Поэтому ты здесь.

— Ну хорошо, хорошо, я здесь. Но этого недостаточно. Брай, ты ведь сможешь пронести сюда пару граммов кокаина… только чтобы помочь мне продержаться.

Он просил не в первый раз. «И не в последний», — подумал Брайан, и в сердце у него защемило.

— Не могу, Стиви.

— Господи, всего пару граммов. Ничего сильного. Здесь мне дают одни игрушки, а это все равно что бороться с ломкой при помощи аспирина.

Высвободив руку, Брайан отвернулся, не в силах вынести взгляда запавших темных глаз друга. Молящих глаз.

— Стиви, я не буду доставать тебе кокаин. С таким же успехом можно приставить дуло пистолета к твоему виску.

— Это я уже пробовал. — Стиви прижал руки к лицу, борясь со слезами. — Ну хорошо, коку не надо. Можешь достать мне чего-нибудь еще. Например, долофин. Хорошее средство, Брай. Он удовлетворял нацистов, удовлетворит и меня. Это заменитель, дружище. Ты уже доставал его мне, так какая разница?

Брайан вздохнул. Собираясь отказать, он повернулся к Стиви и тут увидел стоящую в дверях Эмму. Она застыла словно изваяние, держа в руках коробку с игрой. Собранные в хвост пышные волосы, мешковатые синие брюки с белыми подтяжками, выделяющимися на фоне алой рубашки, делали Эмму похожей на девочку. «На вид ей лет шестнадцать», — подумал Брайан, пока не увидел ее глаза. Холодные, осуждающие глаза взрослой женщины.

— Я помешала?

— Нет. — Он сунул руки в карманы. — Я как раз собирался уходить.

— Мне хотелось бы поговорить с тобой, — сказала Эмма, не глядя на отца, и подошла с другой стороны к кровати Стиви. — Может, подождешь меня на улице? Я не задержусь. Врач сказал, что Стиви нужен покой.— Нет. — Он сунул руки в карманы. — Я как раз собирался уходить.

— Мне хотелось бы поговорить с тобой, — сказала Эмма, не глядя на отца, и подошла с другой стороны к кровати Стиви. — Может, подождешь меня на улице? Я не задержусь. Врач сказал, что Стиви нужен покой.

— Хорошо.

Глупо, но Брайан чувствовал себя ребенком, которого будут отчитывать.

— Я загляну через день-два, Стиви.

— Ладно, — коротко ответил тот, однако его глаза, провожающие Брайана, молили.

— Я принесла тебе вот это. — Эмма положила игру на колени Стиви. — Решила, что ты захочешь поупражняться, чтобы выиграть у меня.

— Я всегда у тебя выигрывал.

— В детстве, к тому же ты жульничал. А я больше не ребенок. Стиви не мог унять руки, нервно выстукивая по коробке дробь.

— Не думаю.

— Значит, тебе нужен какой-то наркотик. — Эмма произнесла эти слова таким обыденным тоном, что Стиви потребовалось некоторое время, чтобы понять их смысл. — Как он называется? Я запишу. Думаю, мне удастся раздобыть его.

— Нет.

— Ты же сам просил. Как называется?

Она достала записную книжку, приготовила карандаш, и у Стиви появилась отчаянная надежда, но потом он вспыхнул от стыда. На миг он даже показался здоровым человеком.

— Я не хочу впутывать тебя.

Эмма засмеялась, и от ее издевательского смеха он покрылся холодным потом.

— Не распускай нюни. Я впуталась года в три. Неужели ты действительно веришь, что я не догадывалась о происходящем на ваших вечеринках или в турне? Доверься мне.

Стиви поверил, ему это просто необходимо. Она была и остается невинным лучиком света среди мрака и безумия.

— Я… я устал, Эмма.

— Устал? Тебе нужна заправка? Маленькая доза, чтобы забыть действительность? Скажи название, Стиви. В конце концов, я спасла тебе жизнь, поэтому будет только справедливо, если я помогу тебе расстаться с ней.

— Я не просил спасать мне жизнь, черт тебя побери. — Он поднял руку, как бы собираясь оттолкнуть Эмму, потом безвольно уронил на колени. — Ну почему ты не оставишь меня в покое?

— Это моя ошибка, — резко сказала она. — Но мы сделаем все, чтобы ее исправить. — Эмма подалась к нему, обдав нежным ароматом, однако в ее голосе и глазах не было жалости. — Я достану тебе этот проклятый наркотик, Стиви. Я достану. Накормлю тебя им. Воткну иглу тебе в вену, если они у тебя еще остались. Черт побери, может, попробую сама.

— Нет!

— Почему? — Эмма недоуменно подняла бровь. — Это хороший наркотик. Разве ты не так сказал папе? А если он достаточно хорош для тебя, значит, будет хорош и для меня.

— Нет! Проклятие. Взгляни, что я сделал с собой. — Он протянул ей исколотые, покрытые струпьями руки.

— Я вижу, что ты сделал с собой. — Эмма швырнула блокнот через всю палату. — Очень хорошо вижу. Ты слабый, больной и вызываешь жалость.

— Мисс! — В дверях появилась медсестра. — Вы должны…

— Убирайтесь отсюда! — обернулась к ней Эмма, сжимая кулаки. — Убирайтесь к черту! Я еще не закончила.

Медсестра испарилась, лишь гулким эхом отозвались ее торопливые шаги.

— Оставь меня в покое, — прошептал Стиви, закрыв руками глаза, из которых лились слезы.

— О, я оставлю тебя в покое. Когда сдохну. Я нашла тебя на полу, в крови и блевотине, рядом со шприцем и револьвером. Ты что, не знал, каким способом хочешь покончить с собой? Плохо, чертовски плохо, не так ли, что я не позволила тебе умереть? Я плакала, боясь, что буду действовать недостаточно быстро, недостаточно хорошо, недостаточно умело. Но когда тебя забирали, ты дышал, и я решила, что трудилась не зря.

— Чего ты хочешь?! — крикнул он. — Чего ты хочешь, черт побери?

— Я хочу, чтобы ты подумал… для разнообразия… о ком-то другом. Каково бы мне пришлось, если бы я обнаружила тебя мертвым? Или папе? У тебя есть все, но ты настроен на самоуничтожение.

— Я ничего не могу поделать.

— Какое жалкое оправдание, жалкое и печальное, но устраивающее то существо, которое ты сотворил из себя! — Эмма тоже была на грани слез, но сдерживалась, выплескивая клокочущую в ней ярость. — Я всю жизнь любила тебя, слушала твою игру и год за годом поражалась тому, что ты способен создавать. А теперь ты сидишь и говоришь, что ничего не можешь поделать.

Ладно. Только не жди, что люди, которые тебя любят, тоже будут сидеть и равнодушно смотреть на это.

Эмма пошла к выходу, но в дверях ее остановила невысокая брюнетка:

— Мисс Макавой? Я доктор Хейнс, лечащий врач мистера Ниммонса.

— Я ухожу, доктор.

— Вижу. — Улыбнувшись, женщина протянула руку: — Хорошее выступление, дорогая. Рекомендую небольшую прогулку, затем горячую ванну.

Обойдя Эмму, она подошла к кровати Стиви.

— Одна из моих любимых игр. Не желаете поиграть, мистер Симмонс?

Эмма услышала, как кубики с буквами ударились о стену, но не остановилась.

Отец ждал ее на улице, опираясь на капот недавно купленного «Ягуара». Увидев дочь, Брайан сделал последнюю затяжку и выбросил окурок.

— Я думал, ты пробудешь дольше.

— Нет, я сказала все, что хотела. — Она застегнула до верха голубую куртку. — Правильно ли я поняла: ты покупал для Стиви наркотики?

— Не в том смысле, в каком ты это понимаешь, Эмма. Я не торговец наркотиками.

— Опять игра в слова. Ты обеспечивал его наркотиками?

— Я обеспечивал его заменителем опиума… чтобы он продержался в турне и не искал в какой-нибудь подворотне героин.

— Продержался в турне, — повторила Эмма. — Я считаю, Пит поступает неправильно, обманывая газеты и помогая Стиви лгать самому себе.

— Пит не виноват.

— Нет, виноват. Все виноваты.

— Мы должны напечатать в «Биллборде» заметку о том, что Стиви наркоман?

— Так было бы лучше. Разве он способен трезво взглянуть на происходящее, если не может признаться самому себе, кто он такой? И как он может перестать быть таким, если лучшие друзья постоянно снабжают его наркотиками, чтобы он продержался еще один концерт, еще одно турне?

— Все не так…

— Неужели? Или ты действительно обманываешь себя, думая, что поступаешь так из дружбы?

Слишком измученный, чтобы злиться, Брайан опять прислонился к машине. Ветерок, шевеливший его волосы, обдавал осенним холодком. «Хочется мира, — подумал он, глядя на разгневанное лицо дочери, — только мира».

— Ты ничего не понимаешь, Эмма. И я не в восторге от нравоучений собственной дочери.

— Я не собираюсь читать тебе нравоучения. — Она подошла к своей машине, положив руку на дверцу, обернулась. — Я ни когда не говорила тебе, но пару лет назад я ходила к Джейн. Она имеет жалкий вид, поглощена лишь собственными нуждами и эгоизмом. Тогда я не поняла, насколько ты похож на нее.Захлопнув дверцу, она включила двигатель. Если на лице отца и была мука, Эмма ее не увидела, поскольку не оглянулас

Нора Робертс