Священная жертва

     Есть пушкинские стихи, которые знает каждый: «Я помню чудное мгновенье…», «Зимнее утро», «Памятник» … Их заучивают наизусть, по ним пишут контрольные работы и сочинения, поэтому даже те, кто по окончании школы никогда больше не откроет сочинения Пушкина, всегда будут помнить хоть несколько строк из них.
 
     Таков и «Пророк», многократно перечитанный и обсуждённый в аудитории. На первый взгляд всё об этом стихотворении известно и разложено по правильным полочкам в правильном порядке. Тема – назначение поэта, источник вдохновения – книга пророка Исайи, основное художественное средство создания образности – старославянизмы… Всё от зубов отскакивает – школа есть школа, учит добротно, от стандартных формулировок отделаться трудно, да и не каждому нужно, наверное. Но оставалось ощущение, что всё здесь не так просто.

     Если попробовать прочитать знакомый текст словно с чистого листа, первое, что бросается в глаза – болезненная натуралистичность, даже жестокость, скрупулезно фиксируемая поэтом. В Книге Исайи есть указание на трансформацию, которую претерпевает простой смертный, наделяемый свыше даром пророчества: «Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен». Нет ни меча, рассекающего грудь, ни вырванного языка, заменённого змеиным жалом, на разверстых глаз, ни изменённого слуха. Пушкин описывает не просто изменение, происходящие с живым человеком, но прохождение через мучительную смерть – «как труп, в пустыне я лежал». Да и как не умереть для жизни земной, если трепетное сердце из плоти и крови заменили раскалённым углём?

     Пушкин показывает нам ритуал – тяжёлый, кровавый, ничем не напоминающий благостное перерождение. Да, именно ритуал – последовательность действий, постепенную настройку всех органов чувств на новые частоты, недоступные простому смертному. Широко раскрытые – почти разорванные – глаза («разверзлись вещие зеницы»), неведомые звуки – и громкие, и почти неслышимые – заполнившие уши, и, наконец, змеиный язык вместо человеческого. Зрение – слух – речь. И в финале – удар меча – убивающий человека и пробуждающий к жизни пророка. Смерть и новое бытие.

     Этот обряд, запечатленный в стихотворении, что-то напоминал, и с каждым прочтением все отчётливее представлялось, что не только ветхозаветная Книга Исайи породила образы этого текста, написанного в 1826 году.

      «4 мая я был принят в масоны», - пишет Пушкин весной 1821 года в своём кишинёвском дневнике. О том, что это была не прихоть столичного молодого чиновника, угодившего, аки Овидий, на окраину империи, говорит то обстоятельство, что в письме Жуковскому, датируемом январем 1826 года, поэт подчёркивает этот факт своей биографии: «Я был масон в Кишиневской ложе, т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи». Но масоном нельзя «быть» в прошедшем времени, и недаром Вяземский и Жуковский положили в пушкинский гроб по белой перчатке в знак прощания с братом.

     Стихотворение «Пророк» традиционно относят к библейской лирике Пушкина. Но от «Пророка» до «Отцов пустынников и жен непорочных…» - долгий духовный путь. «Пророк» — это разговор прежде всего о предназначении и цене, которую поэт обязан заплатить за право «глаголом жечь сердца людей». Пушкин пользуется библейским языком как единственно возможным для такой серьёзной темы. Но в том же 1826 году из-под его пера выходит весьма двусмысленный мадригал «Ты богоматерь, нет сомненья...», в котором ещё слышатся отдалённые отголоски «Гавриилиады».
 
     В 1826 году Пушкин всё ещё ссыльный, сменивший южные края с «выездом на саранчу» на «мрак заточенья» в Михайловском. Ещё свежи кишинёвские и одесские впечатления, о чём и говорит процитированное выше письмо Жуковскому. Оттого, возможно, и возникло невольное сходство сюжета «Пророка» с описанным ниже обрядом, описание которого находим в статье А.П. Степанова «Принятие в масоны в 1815 году»:
       … Отворилась дверь, и явился человек с обнаженным мечом; широкая голубая лента с золотым треугольником висели на его шее; такой же треугольник, но только гораздо менее, на ленте алой с серебряными каймами украшал левую сторону груди его… позвав брата-прислужника, он приказал снять все вещи, которые были при мне: кафтан, жилет и сапог с левой ноги; перевязать ногу крепко платком выше колена; завязать глаза и, спустив с левого плеча рубашку, обнажить грудь, к которой приставил обнаженный меч, вывел меня из мрачного убежища…
      Имея всегда крепкую повязку на глазах, я услышал издали важный тихий голос, который у меня спрашивал: „Настоятельно ли желаешь ты вступить в члены священного братства?“ Я отвечал: „Да!“ — „Имеешь ли довольно твердости, чтобы перенести испытания, тебе предлежащие?“ — „Да!“ — „Брат учредитель порядка, начни испытание, соверши с ним путь продолжительный и трудный“. Тогда брат учредитель порядка, приставя мне меч к груди и взяв другою рукою меня за руку, начал исполнять повеление слышанного мной голоса. Он начал со мною путь с востока на запад и тихо, малыми шагами, продолжал он водить меня и говорил громко и внятно о жизни и смерти; потом остановился, потрепал меня по плечу и воскликнул: „Venerable! профан сделал первое испытание; твердость его подает надежду к перенесению дальнейших испытаний“. 
     …Глухое рукоплескание братьев явило согласие; мне было велено приблизиться; меня повели прямо; направляли мои ноги, чтоб я ступал на известные места; взвели на ступени, поставили коленом на подушку и положили руку на библию и меч. Кто-то (великий магистр) положил на нее свою руку и повелел клясться в сохранении тайны; потом задом отвели на прежнее место. Тогда кто-то возле меня сказал: „выстави язык!“ — и приложил к нему какое-то железо. В то же самое время послышался голос: „да спадет повязка с глаз его, да удостоится видеть свет лучезарный“. Она упала. Огонь вспыхнул перед глазами моими, исчез, и я увидел перед собою в освещенной круглой зале около 40 человек, сблизившихся в полукружии ко мне и устремленными прямо против меня мечами. За ними на возвышении на престоле под зеленым балдахином, усеянном звездами, стоял великий магистр... Перед ним возвышался стол, покрытый до самого пола. На сем столе возвышалось три подсвечника на трех углах стола и лежали на подушках Библия, меч, циркуль, треугольник, белый молоток.
      Когда все заняли места свои, Великий магистр велел подвести меня к престолу своему. Посреди зала лежало изображение храма Соломонова, через которое я проходил уже с завязанными глазами. Теперь я мог видеть, что ноги мои переставляли для того, чтобы ступать на изображения, последовательно на те места, кои ведут постепенно к светильнику. Вступя на ступени и подойдя к налою или столу, я преклонил колени. Великий магистр взял циркуль, наставил на обнаженную грудь и ударил молотком три раза. Я увидел, что из-под руки моей отнесли чашу, орошенную кровью…

     Пелена, спадающая с глаз, меч, касающийся языка и груди, явственно перекликаются с образами пушкинского стихотворения. Масонский обряд открывает посвящаемому таинства жизни новой и указывает путь мудрости и добродетели, да и сама легенда, лежащая в основе масонской символики, ; это история убийства (линейка, молоток и циркуль – не только инструменты, но и орудия преступления).

     Есть расхожее выражение – «пророческий дар». Но то, что происходит с героем пушкинского стихотворения, ничем не напоминает вручение дара. Это мука преображения, путь, ведущий через смерть к чему-то иному. Будущего пророка лишают его человеческой природы, превращают его в инструмент, полый сосуд, в котором звучит только глас Божий, в толмача, переводящего непостижимый божественный глагол на язык непосвящённых. Это не дар, который можно принять или отвергнуть, – это миссия, избранничество, «священная жертва». «Пророк» - страшный и величественный ответ тем, кто видит в поэзии только складные рифмы для увеселения, а в поэте – сочинителя и «литератора модного».

     У «Пророка» есть названый брат, появившийся на свет в 1827 году, - такой же известный «Поэт». Вместо монументального Ветхого Завета – пасторальные античные аллюзии. Бог есть и здесь, но это не грозный неназываемый Вседержитель, а светозарный повелитель Парнаса, Феб-Аполлон. Но связь между двумя текстами видна явственно – «божественный глагол»/ «глаголом жги сердца людей», «отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы»/ «как пробудившийся орёл», «в пустыне мрачной я влачился»/ «на берега пустынных волн». «Поэт» менее категоричен, он не требует окончательного отречения от суетной человеческой природы. Герой этого стихотворения – жрец, оракул, а не орудие, как в «Пророке». Но вот что обращает на себя внимание – Пушкин показывает мирскую беспокойную жизнь как сон души, разделяя духовное и телесное. Этого не было в «Пророке», требовавшем отречения от «забав мира». При внешнем сходстве и общей тематике «Пророк» и «Поэт» - почти антиподы. Категоричные интонации первого текста сменяет слегка ироничное приятие, заключённое во втором («И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он»).

     От «Поэта» - уже прямая дорога к «Моцарту и Сальери», где Пушкин задаст читателю (и себе) проклятые вопросы о гармонии и алгебре, вдохновении и труде, гении и злодействе.