гаремный халяль

Омар был Хаят.
Богат,
     избыточен,
               гаремен до пят.
Сказочно.
Махрово-коврительно.
 
Его эякулят почитался на выходе.
С правом входа.
Гаремные горемыки кидали жребий,
семьи, намерения.
Омар кидал напутствия.
 
Твёрдые.
Потомственные.
Не потому, что всё на потом,
а потому, что с потом,
кровью,
сладострастно
вводил в
будущее.
В обеспеченное будущее.
Доставая до самого нутра, печени
и почек с селезёнками.
Отдавая наследное наследие.
 
А у гаремного пруда,
моргая чёрными глазёнками,
сидела она.
Вся из себя гюзель.
Её так и звали - красавица Барака.
Волшебный ветер пустыни,
приносящий песок
в любимый носок,
хруст на арбузных зубах,
сладость припухлости куб
и неспелую зрелость юности.
Короче - бакшиш на все тринадцать лет.
 
 
- Руби, как на духу рубаи свои, акын,
сын пустыни, отец витающих истин.
Ты зришь слепыми глазами за край мира,
ты видишь третий горб верблюда.
 
«И песни бесконечной монотон
под звук одной струны
стал страны воздвигать
в колеблющейся пустоте пустынь».
 
 
- Остынь Омар.
Объятья разомкни.
Не проливай куда попало свой наслед.
Все эти женские тела,
глубинные пути,
все выходы и входы,
ведут лишь к одному.
Лишат тебя свободы.
Как ни крути.
 
Ты не туда проник.
Пройдут года, иссякнет твой родник.
Гарем из волооких перии
растает, словно марево пустынь.
И несколько десятков взрослых женщин
с потомством, требующим благ,
тебя съедят.
Испьют твой костный мозг
сквозь бывший жезл любви.
 
 
И тут Омар серьёзно занемог.
Зажаждал чистоты
великой.
Души, а не объятий.
И удалился в скит.
 
***
 
Гюзель Барака до сих пор сидит.
Глядит волшебными глазами
из темноты пустынь,
манит движеньем пухлых губ.
И как-бы ни был путник груб
душой,
к утру, холодному пустынному утру,
лишь мумия останется пустыне.
 
Вовеки и отныне
поёт Барака
свою песнь
Любви.